Из пламени и дыма. Военные истории

Он говорил, капитан выслушал совершенно невозмутимо. Нисколько не удручился, пробормотал что-то вроде: надо так надо… Вышел в другую комнату, и почти сразу же там – выстрел. Ну, что. В висок, умелой рукой… Медицине делать уже нечего. Личное оружие ему так и не вернули, но у него остался трофейный «вальтер». С фронта, несмотря на пограничные проверки, этого добра натащили столько… Упущений ни с чьей стороны потом так и не усмотрели – военная прокуратура провела следствие, а как же…

Вскрытие делал я сам: несомненное самоубийство, но таковы уж порядки. Потом, когда я составил все бумаги, пришел особист. Посидел, помолчал, словно собирался с духом. И спросил:

– Товарищ подполковник медицинской службы, можете установить наличие или отсутствие яда?

Человек был насквозь практический, в облаках не витал. Я чуточку удивился, но ответил чистую правду:

– Не располагаю такими возможностями, товарищ майор. Единственное, что могу сделать, – проверить на мышьяк. «Мышьяковое зеркало» можно провести и при наших скудных возможностях. И не более того. Мы ведь – фронтовая медицина, нет у нас ни токсикологов, ни должного оснащения… Разве что отвезти в область…

– Придется, – сказал он, не раздумывая.

– А почему вы решили… – сказал я.

Особист помялся:

– Да просто пришло в голову… Помните, приходила тетка на него жаловаться? Из-за внучки? Ах, вы ее даже видели… Значит, сами слышали, как она сыпала угрозами? Народ здесь… специфический, Советская власть без году неделя. Этакая вот неприятная баба могла чего-нибудь подлить или подсыпать…

Подумав, я сказал, что лично мне это представляется маловероятным. Рассуждая логически, подсыпать что-то или подлить можно было исключительно в тот же день, незадолго до вечера. Но вряд ли капитан после того, как эта баба ходила к замполиту, бывал у них дома, скорее уж обходил десятой дорогой. Как же она ухитрилась? Слишком много допущений делать придется. Я, конечно, не токсиколог, но что-то не слышал о ядах, которые действуют таким вот образом: подобно заложенной мине. Долго дремлют в организме, а потом внезапно срабатывают и вызывают у человека психическое расстройство. Нет, заранее, задолго до событий, она ему дать яду никак не могла, а совсем незадолго, в тот день… Плохо верится.

Особист сказал, что в этом есть резон, – но проверить все равно не мешает. Не скажу, что он был из породы «сверхбдительных», просто иногда, по себе знаю, для очистки совести учиняешь все возможные проверки и перепроверки. Да и заняться, между нами, ему было нечем, от безделья маялся, как и я…

Только это все оказалось впустую. «Мышьякового зеркала» я сделать не смог, тут я поспешил: это не столь уж и сложная процедура, требуются лишь серная кислота и цинк. Серная кислота имелась, а вот пару кусочков цинка взять было негде. Тело увезли в область, но и там не обнаружили никаких следов яда. Там и похоронили. Ни эту неприятную бабу, ни ее внучку особист так и не нашел: никто не знал ни имен, ни адреса, а после того, как обнаружилось, что следов яда в организме не нашли, не было основ начинать следствие. Писать мне пришлось много и беседовать со следователем из военной прокуратуры, я все изложил как мог подробнее, но про «ведьму» не упоминал. Ведьм не бывает…





Ночная гостья




Случилось это в Литве, в самом начале сентября сорок четвертого. Я тогда был командиром разведроты. Линия фронта на какое-то время установилась, и работы нам хватало. Вот только один мой взвод, так уж вышло, какое-то время тянул на себе едва ли не все поставленные задачи, ребята вымотались донельзя, потеряли троих, и я, разумеется, с санкции начальства, именно этот взвод отвел на недельку в тыл, не особенно и глубокий, чтобы дать им короткий отдых и передышку.

Форменным образом санаторий. Я их расквартировал на хуторе в лесу – места были лесные, правда, лес не особенно и густой, попадались нам в Литве чащобы вовсе уж дикие. Старшина Микешин, сибиряк потомственный, говорил, что они ему напоминают Сибирь один в один. С хуторянами проблем не было ни малейших, по причине полного отсутствия таковых. Именно мы в свое время на этот хутор и наткнулись. Хозяин со всеми чадами-домочадцами ушел с отступавшими немцами, надо полагать, были у него к тому веские причины. Из вещей он мало что забрал с собой, и кое-какие фотографии на стенах остались. На одной он, как с ходу определил наш особист, был для истории запечатлен в мундире одной из полувоенных организаций – их в Литве до присоединения к СССР было несколько. Откровенные фашисты на манер нацистских штурмовиков. Когда пришли немцы, эта публика дружненько подалась в СС, в каратели, в полицаи. Кровушки нацедили немало, воевали с партизанами, но главным образом зверствовали над мирным населением, не у себя, а на нашей временно оккупированной территории и в Польше. Фотография была датирована, мы нашли надпись на обороте: число, какой-то там месяц (никто у нас литовского не знал) тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Более поздних его снимков мы не нашли (если и были, он их с собой благоразумно прихватил), но отыскали несколько винтовочных патронов к немецкому «маузеру» сорок второго года выпуска и еще кое-какую мелочевку. Не похоже что-то, чтобы он при немцах мирно пахал имевшуюся у него в изрядном количестве земельку. Наверняка натворил дел, за которые с полным на то основанием рассчитывал получить от наших если не девять грамм, то, безусловно, бесплатный бесплацкартный вагон в Сибирь. Так что посадил на телегу семейство и двинул с немцами. Любитель собак, сволочь такая – на одной из фотографий снялся с овчаркой возле конуры и явно прихватил ее с собой, мы обнаружили только пустую конуру и цепь без ошейника. А вот всю остальную скотину, гнида, методично перестрелял из винтовки – четырех коров, двух лошадей, на которых то ли сам пахал, то ли батраки, что вероятнее (мы нашли плуг для парной упряжки), несколько свиней, уже из дробовика кончил всех кур в курятнике. Чтобы нам не досталось. По такой логике, ему бы следовало и хутор поджечь, но он, видимо, рассчитывал, скот, что немцы вернутся, и он с ними.

В доме он ничего не напортил, и в погребе с кладовкой сохранилась часть съестных припасов. Ребята поначалу, оказавшись на отдыхе, есть их опасались, но потом присмотрелись, принюхались и решили: то ли времени у него не хватило, то ли не было возможности раздобыть яд или просто впрыснуть какую-нибудь карболку. Начали с закатанных банок с соленьями-вареньями; уж там-то сразу видно, что ничего не впрыснуто, а потом рискнули, взялись за окорока-копчености и сыры-колбасы. И ничего. Обошлось, разве что один экземпляр пару дней маялся поносом, но исключительно от того, что облопался на дармовщинку.

Одним словом, когда я через неделю поехал к ним сообщить, что санаторий закрывается и завтра за ними придут два «студера», рассчитывал их там застать повеселевшими, малость пополневшими на обильных хуторских харчах. И не ошибся – именно так выглядели и часовой у ворот, и старшина Микешин, и парочка попавшихся мне по дороге орлов.

А вот командир взвода, лейтенант (фамилию помню прекрасно, но называть не буду), мне не понравился категорически. С ним и до того обстояло чуток неладно (причину я чуть погодя расскажу), но теперь… Совершенно другой человек: щеки запали, глаза запали, будто его всю эту неделю голодом морили, заметно похудел, лицо безжизненное какое-то, взгляд пустой… Сейчас я бы выразился «как робот», а тогда подумал: «как кукла». Отрапортовал кое-как и при первой возможности убрался с глаз долой, в дом. Очень мне его вид не понравился: сразу видно, что с человеком неладно, и какие-то меры нужно принимать – ну, хотя бы к врачам его отправить, чтобы прописали порошки-пилюли. Такого в разведку отпускать никак нельзя…

Под благовидным предлогом – якобы хочу еще раз покопаться в оставшихся хозяйских бумагах – я быстренько оказался с глазу на глаз с помкомвзвода, тем самым старшиной Микешиным. По годам он был во взводе самым старшим, под сорок. Исправный солдат и разведчик хороший – до мобилизации охотничал в тайге немало, умел ходить так, чтобы ни сучком не хрустнуть, ни ветку сломать, умел зверя скрадывать долго и терпеливо. В разведке такие качества весьма даже необходимы. По той же примерно причине в снайперы порой брали эвенков и людей из других кочевавших по тайге народов – они и в самом деле белку в глаз били, а уж если дать такому снайперскую винтовочку с оптическим прицелом… Одна польза и никакого вреда.

Микешин у меня был… скажем так, доверенным лицом. От него я и узнавал кое о чем, что делается во взводе. Далеко не все докладывают взводному и ротному. А толковый командир должен знать всё, что у него в подразделении творится. И непременно иметь доверенных лиц.

Только не путайте таких доверенных с осведомителями, со стукачами. Осведомителей, что уж там скрывать, вербовали соответствующие органы, куда они и обязаны были регулярно давать сведения. А вот то, что командиру рассказывали доверенные люди, крайне редко уходило на сторону, у командира и оставалось. И шло только на пользу делу. Вот вам живой пример, как говорится, не отходя от кассы. Месяца за два до описываемых мною событий два ухаря в том же взводе по уши врезались в одну чертовски красивую санинструкторшу, ну а она, как это с красотками бывает, играла глазками-губками на все стороны. Поначалу они просто мешали друг другу с ней встречаться, потом втихомолку подрались, а чуть погодя решили, стервецы, устроить натуральнейшую дуэль на пистолетах, как в царские времена. И даже почище: решили войти с двух сторон в лесочек, имея каждый по нагану с полным барабаном, без запасных патронов, а там уж кому повезет. Ни лейтенант (в то время еще бодрый, веселый, энергичный), ни я об этом и знать не знали, а вот Микешин узнал за пару дней до намеченного срока. И сообщил мне. Я этих дуэлянтов быстро расколол, неофициальным образом пропесочил так, что небу жарко стало. Помню, под конец уточнил ехидно: вы, соколы, не по чину заигрались, в царской России на дуэлях драться позволялось только господам офицерам, но никак не унтерам (один был сержантом, другой – старшим сержантом, то есть по-старому как раз унтера). Потом поговорил кое с кем из начальства, не называя фамилий этих обормотов. Подобные эксцессы из-за баб случались, начальство отнеслось со всем пониманием и пошло навстречу – поговорили они с кем надлежит, красотку быстренько перевели в другую часть, подальше, оба несостоявшихся дуэлянта помаленьку остыли. А не расскажи мне Микешин и попрись они в тот лесок, вооруженные, хваткие, решившие не отступать? Были и другие случаи, когда удавалось что-то вовремя разрулить, что-то предотвратить. Так что не надо путать доверенных лиц со стукачами – от первых одна польза, а от вторых порой бывал и вред.

На сей раз у Микешина не было ничего, что способно было бы заставить встревожиться и принимать меры. Нормальная обстановка. Однако он тут же уточнил:

– С лейтенантом неладно. Ох как неладно… Я поначалу думал, что отойдет, перебедует, да не похоже что-то, только хуже стало…

– Да я и сам вижу, – кивнул я.

Причину мы оба прекрасно знали… У лейтенанта, о чем многие знали, случился самый настоящий роман с молодой докторшей из медсанбата, лейтенантом медслужбы. И многие знали, что это не обычная интрижка, не случай с ППЖ, а настоящая, большая любовь с обеих сторон. На войне и такое случается. По некоторой информации, у них уже всё произошло. Красивая была девушка, умная, не вертихвостка. На сей раз – никаких ревнивых соперников, умные и так видели, что меж ними лезть не стоит, а тем, кто поглупее, добрые люди убедительно растолковывали, что ловить тут нечего и надо по-тихому на цыпочках отойти в сторонку. Очень хорошее к этой паре было отношение, как раз от того, что там сразу видели настоящую любовь. Злых и завистливых все же мало, обычно человек на чужую любовь смотрит со всей добротой души.

Только ведь война… Она, подлая, сплошь и рядом со своими раскладами влезает, когда и не ждешь… В общем, она три недели назад погибла при бомбежке. «Юнкерсы» спикировали и на расположение медсанбата, плевать им было, гадам, на Красный Крест… Много побило осколками и раненых, и персонала.

Лейтенант, сами понимаете, ходил как в воду опущенный. Все думали, что в конце концов перебедует, хоть и молодой, а воюет два с половиной года, понимает жизнь и ее сложности, а время лечит…

Вот только у него никак не проходило. Я и говорить с ним пытался по душам – без особого успеха. В конце концов через неделю решил не пускать его пока что на ту сторону (с одобрения прямого начальства). Парень был на хорошем счету, наверху тоже сидели не звери, так что было решено дать ему время чуток оклематься – не он первый такой.

Не проходило что-то, чтобы оклемался. Скорее уж наоборот.

– Тут даже не скажешь, что просто неладно, – продолжал Микешин. – Тут похуже…

– А что такое? – насторожился я.

И он стал рассказывать. По его словам, лейтенант чем дальше, тем больше худел, замыкался в себе, днем большей частью дремал, совершенно не вмешиваясь в дела взвода. По правде говоря, в такой ситуации, на отдыхе, у него и не было особенных дел, но немало мелких обязанностей командира взвода остались. Но он фактически отстранился от командования, перевалив все на Микешина. Старшине это особенных хлопот не доставляло, однако беспокоило не на шутку.

И это еще не все. Микешин рассказывал: ближе к вечеру лейтенант заметно оживлялся, словно бы даже становился веселее и радостнее, почти прежним. А с темнотой уходил с хутора. В первый раз объяснил часовому, что пару часов погуляет поблизости – мол, нервы успокаивает. А потом уже ничего не объяснял, уходил молча. Часового они там выставляли каждую ночь – в тех местах пока что не шалили всякие сволочи, но береженого Бог бережет, место отдаленное, мало ли что…

В первую ночь часовой забеспокоился, через разводящего позвал Микешина, как старшего. Микешин подумал и решил, что поднимать взвод на поиски, в общем, бесполезно – не жуткие чащобы, но все равно, поди найди человека ночью в лесу силами одного-единственного взвода… А если найдут целым и невредимым, выйдет как-то неловко – может, и впрямь ему такие прогулки нервы успокаивают…


К рассвету лейтенант вернулся, целехонький и здоровехонький, даже вроде бы веселый. И стало это повторяться каждую ночь: днем он дремлет или бродит как вареный, ближе к темноте оживляется и веселеет, словно ждет чего-то чертовски для него радостного, с темнотой уходит на всю практически ночь.

– Никак не похоже, чтобы нервы он себе такими прогулками успокоил, – сказал Микешин. – Сами видите, товарищ капитан, только хуже и хуже…

И отвел глаза на секунду. Я его хорошо знал, почти два года он служил под моим началом (с трехнедельным перерывом на госпиталь). Вроде не было никаких оснований так думать, но у меня отчего-то мелькнула мысль, что он мне самую чуточку недоговаривает. Хотя прежде за ним ничего подобного не водилось. Не то чтобы твердое убеждение сложилось, но чувство такое возникло. Но я ему ничего не сказал, еще и оттого, что не знал, как все сформулировать…

– И ничего тут не поделаешь… – печально сказал Микешин и замолчал с видом человека, который все уже высказал, и добавить более нечего.

– Совсем-совсем ничего? – усмехнулся я (хотя улыбка, сам чувствовал, получилась не особенно и веселой). – Микешин, ты же разведчик, да еще и таежник вдобавок. Да и я навыки не потерял…

Он искренне не понял, куда я клоню:

– Вы что имеете в виду, товарищ капитан?

– Не столь уж сложное дело, старшина, – сказал я. – Довольно-таки простое.

Выслушав меня, он покрутил головой, но не похоже, чтобы моя идея ему пришлась не по вкусу. Хоть что-то да сделать…

Короче говоря, я сказал, что собираюсь у них заночевать, а уеду с рассветом – что-то простуда себя обозначила, не стоит километров десять трястись в открытой машине, в роте и без меня до утра обойдутся, срочных дел нет… Таблетку – и отлежаться.

Ребята чуточку удивились, конечно: выглядел-то я нормально, не чихал, не кашлял, не сопливил. И вообще… На войне как-то само собой получалось, что не только простуды, но и хвори посерьезнее, вроде язвы, которые на гражданке изрядно бы помучили, куда-то пропадали напрочь. Хоть ты зимой на снегу ночуй, на шинели или наломав веток, а то и прямо на снегу…

Но случай был не тот, чтобы вступать в дискуссии с командиром, да и повода не было. Они только намекнули, хитрованы, не воспользоваться ли мне «народным средством». Я отлично знал, о чем они, – у хозяина, кроме прочего, в погребе хранился изрядный запас разнообразных наливок на крепкой водке. Дюжина бутылей с аккуратно залитыми сургучом горлышками, с наклеенными этикетками, где надписи сделаны от руки, чернилами, по-литовски. Еще в прошлый раз, обыскивая хутор, мы одну почали. Оказалась смородиновая. Отправляя их сюда, я велел Микешину перенести все бутыли в маленькую комнатушку с навесным замком – нашлась и такая, пустая, уж и не знаю, что он там хранил. И наказал: поскольку все мы люди-человеки, а отдых есть отдых, два раза за неделю употребить разрешаю, но в малых дозах, не напиваясь. Под его личную ответственность. Можно не сомневаться, что он и этот приказ выполнил аккуратно, как все предыдущие.

От «народного средства» я отказался, хотя никто мне не мешал и не запрещал пропустить стаканчик на ночь. Ночью нам предстояло дело, нужно сохранить абсолютно трезвую голову.

Ближе к вечеру я убедился, что и на сей раз все обстоит так, как рассказал Микешин: лейтенант заметно оживился, словно даже чуточку повеселел, если за обедом клевал, как воробей, то ужин смел быстро и до последнего кусочка. Мы с Микешиным после ужина остались в хозяйской столовой, где сидел в уголке и лейтенант. Опустили висевшую над столом большую керосиновую лампу с матовым стеклянным абажуром, висевшую на металлической цепочке, зажгли и вернули на место. Устроились за столом, положили перед собой кое-какие имевшиеся во взводе служебные бумаги и притворились, что с головой ушли в их изучение.

А впрочем, лейтенанту на нас было наплевать. Совершенно ушел в себя, на нас не обращал ни малейшего внимания, как будто нас тут и не было. Словно и не видел. Подозреваю, случись чудо и появись здесь Верховный, лейтенант и к нему бы отнесся как к пустому месту. Крепенько с ним было неладно, и я подумал: при любом раскладе, когда их завтра отвезут в городок, нужно отстранить его от командования взводом, оставив все на Микешина, и отправить к медикам. Если не захочет, то силком. Нельзя затягивать…

Чем ближе к темноте, тем большее нетерпение его охватывало. Ерзал на жестком диванчике, курил чуть ли не одну от другой, потом сорвался с места, принялся вышагивать по комнате от диванчика к окну – как заведенный, одной и той же дорожкой. Понемногу это стало откровенно раздражать, но я крепился, держал его краешком глаза.

Когда настала за окном полная темень, он в какой-то момент резко переменился. Остановился на полпути, повернулся к двери, на лице обозначилась нешуточная радость. И знаете… Он выглядел как человек, которого вдруг позвали, но слышал этот зов только он один. Именно такое впечатление создалось.

И быстро вышел, не сказав ни слова мне, командиру, не доложившись, куда собрался на ночь глядя, – оставайся он прежним, ни за что так не поступил бы, службу знал от и до…

Мы со старшиной, переглянувшись, сорвались с мест и вышли на крыльцо. Лейтенант быстрым шагом пересек двор, прошел мимо часового, как мимо пустого места, направился к лесу той же размашистой походкой. Мы прекрасно видели, куда он пошел – прямехонько по узкой, но хорошо утоптанной за годы тропинке, ведущей, как я помнил, к роднику на лесной поляне. Хозяева – а потом и наши, в прошлый раз и теперь – туда ходили за питьевой водой. Во дворе имелся колодец под аккуратным навесом, но мы еще в прошлый раз обнаружили, что вода там не ахти, кому-то пришло в голову поинтересоваться, куда ведет тропинка, – и быстро он наткнулся на родник.

Чуть выждав, мы кинулись вдогонку. Часовой, разумеется, нам ничего не сказал: не имел права общаться с кем бы то ни было, стоя на посту, а приказа о запрете покидать расположение я в свое время не отдавал.

Бегом пересекли открытое пространство, оказавшись в лесу, двинулись по обе стороны тропинки. Микешин, даром что крупный и рослый, пошире меня в плечах и на голову выше (а я тоже не хлюпик), скользил бесшумно, как привидение, ни один сучок не хрустнул, ни одна ветка не колыхнулась. Смею думать, если я ему уступал, то не намного: я не так уж давно перестал ходить за линию фронта, навыки сохранились. Как говорится в анекдоте, этот талант не пропьешь, а вот фисгармонию – запросто…

Лейтенанта мы обнаружили очень быстро, благо луна ярко светила, до полнолуния недалеко. Он все так же размашисто и быстро шагал по тропинке, ни разу не сбившись с шага, ни разу не оглянувшись, не глядя по сторонам.

Длилось это недолго. В лесу, неизвестно уж почему, пройденное расстояние отчего-то всегда кажется чуть большим, чем на самом деле. Не то что на равнине. Но я помнил, что до поляны с родником самое большее метров триста.

Туда он и вышел. Поляна, родничок, потемневшая от времени деревянная самодельная скамейка со спинкой. Уж не знаю, зачем драпанувший хозяин (а больше некому) ее там поставил, что-то не походил он на человека, способного посиживать там, идиллически слушая тихое журчание ручейка. Ну, может, жена или дети, а то и родители преклонных лет, любившие погреть на солнышке старые косточки…

Он остановился у скамейки (а мы укрылись за ближайшими к поляне деревьями). И повел себя предельно странно: я не сразу понял, что за позу он принял, но очень быстро сообразил… Полное впечатление, что он стоит в обнимку с девушкой и самозабвенно с ней целуется – вот только вместо девушки пустое пространство, или она невидимая, как в том английском фантастическом романе. Ну, полное впечатление!

Продолжалось это довольно долго, как обстояло бы у влюбленных в реальности. Потом они будто бы разомкнули объятия, выглядело все так, будто он делает два шага к скамейке, не отрывая глаз от невидимой спутницы, садится, обнимает ее за плечи правой рукой…

Потом он заговорил, негромко, но внятно, до нас долетало каждое слово – рассказывал о скудных, неинтересных новостях, порой замолкал, словно услышав неслышный нам вопрос. И отвечал. Пару раз у него вырвалось: «Ниночка, милая, родная…»

Ниной ту девушку и звали. Но она давным-давно лежала далеко отсюда в братской могиле с деревянным обелиском с прибитой к нему красной звездочкой. Могила получилась братская, потому что… Ну, в общем, как при бомбежке бывает, многих порвало на куски, вот и пришлось…

В конце концов у меня даже мурашки по спине поползли – настолько естественно он держался, говоря с невидимой девушкой, обнимая, порой целуя. Я так и не решил пока, что делать, – судя по рапорту Микешина, он мог тут просидеть и в этот раз до рассвета. Не торчать же до рассвета и нам? Но что тут придумать? Выйти на поляну и приказать ему вернуться на хутор? А если не послушает? Если у него этот несомненный бзик далеко зашел?

Тут вмешался Микешин, не имея на то никакого приказа. Внезапно выскочил на поляну (опять-таки бесшумно), встал в нескольких шагах от скамейки – и запустил столь смачную таежную матерщину, какой я от него сроду не слышал. Нет, он порой ругался матом, конечно, как все мы, грешные, но впервые на моей памяти запустил так длинно, смачно и многоэтажно…

Лейтенанта будто током стукнуло. Он уронил руку так, словно вместо видимой только ему девушки вдруг оказалось пустое пространство, вскочил, не обращая внимания на Микешина, форменным образом заметался у скамейки, глядя во все стороны, крича:

– Нина! Ниночка!

Звучало это с таким отчаянием и тоской, что у меня вновь мурашки по спине пробежали. Ну, коли уж Микешин нас демаскировал… Я открыто вышел на поляну, встал рядом со старшиной, властным командирским голосом приказал:

– Лейтенант, смирно!

Он и ухом не повел, еще какое-то время озирался, потом уставился на нас с такой ненавистью, что захотелось, честное слово, отступить на шаг. Но мы оба остались на месте. А он процедил, форменным образом прошипел:

– Что ж вы наделали, сволочи…

И рванул из кобуры пистолет, ловко, привычно, быстро загнал патрон в ствол… Тут уж медлить не следовало. Привычная ситуация, в общем, именно для таких нас до седьмого пота и тренировали в боевом самбо. Разве что теперь был свой, но поступить с ним следовало, как с противником, которого следует брать живьем, – какие шутки, он бы начал в нас палить, по бешеному взгляду видно…

Пистолет я у него вышиб ногой, попытался выкрутить руку за спину, но не получалось. Пусть он и сопротивлялся без всякого самбо, но силы в нем неизвестно откуда прибыло прямо-таки нечеловеческой, а ведь в чем душа держалась… Видя такое дело, Микешин на него насел басенным медведем с другой стороны, но и у него получалось плохо, стало казаться, что он вот-вот нас расшвыряет, как котят…