Кафка на пляже

– Саэки-сан?

– Да?

– Накате это не известно. У Накаты задача – вернуть сейчас все к тому, как должно быть. Потому Наката и уехал из Накано, переехал большие мосты и оказался на Сикоку. И вы, верно, знаете, Саэки-сан: вы не можете здесь оставаться.

Саэки-сан улыбнулась:

– Ничего. Я давно хотела этого, Наката-сан. И раньше, и теперь. Но никак не могла добиться. Мне просто приходилось ждать, когда это наступит. Долго ждать. Временами становилось невыносимо. Хотя, наверное, страдание – это мой крест.

– Саэки-сан, у Накаты от тени всего половинка. Как и у вас.

– Да-да.

– Наката во время войны другой половинки лишился. Почему так случилось? Почему с Накатой? Неизвестно. Да ладно. С тех пор много времени прошло. А нам с вами скоро надо отсюда уезжать.

– Понятно.

– Наката уже давно на свете живет. А памяти у него нету. Наката уже говорил. Поэтому про ваши «страдания» Наката не больно хорошо понимает. Только Наката вот что думает: как вы ни страдали, но все равно с этой самой памятью расставаться не хотели. Так ведь?

– Да, – отвечала Саэки-сан. – Вы правы. Как ни тяжело, а расставаться с этой памятью я не хочу. До тех пор, пока жива. В ней весь смысл жизни, свидетельство того, что жила.

Наката ничего не ответил. Только кивнул.

– Я и так живу уже слишком долго и много вреда принесла. Людям и вообще… – продолжала Саэки-сан. – Связалась с тем самым пятнадцатилетним пареньком, о котором вы говорили. Спала с ним. Совсем недавно. В той самой комнате. Я там снова превратилась в пятнадцатилетнюю девчонку, и мы с ним… Правильно я поступила или нет… но по-другому было нельзя. Но из-за этого, быть может, пострадало что-то еще. Только об этом я жалею.

– Наката в таких делах ничего не смыслит. У Накаты памяти нету, и про «спать» он тоже не понимает. И разницы не знает: когда правильно «спать», когда – нет. Но что было – то было. Правильно, неправильно… Так и надо к этому относиться. Вот какая у Накаты позиция.

– Наката-сан?

– Да?

– У меня к вам просьба.

Саэки-сан подняла лежавшую в ногах сумку и достала маленький ключ. Отперев выдвижной ящик, извлекла из него несколько толстых папок и положила на стол.

– Вернувшись в этот город, я стала вести записи. Садилась за стол и писала. О своей жизни. Я родилась здесь, неподалеку, и очень полюбила одного юношу, который жил в этом Доме. Влюбилась без оглядки, сильнее любить невозможно. И он меня полюбил. Мы жили внутри совершенного, абсолютного круга. Все в нем было законченным. Однако, разумеется, вечно так продолжаться не могло. Мы повзрослели, менялось время. Круг в нескольких местах разорвался – в наш рай вторгалось что-то извне, а то, что было внутри круга, норовило выйти наружу. Обычное дело. Впрочем, тогда такая мысль даже не могла прийти мне в голову, и, чтобы как-то помешать этому вторжению и этой утечке, я и открыла камень от входа. Не могу вспомнить, как мне это удалось, но я решилась – так хотелось не потерять его, не дать внешней силе разрушить наш мир. В то время мне было не понять, чем все обернется. И я дорого поплатилась за это.

Она замолчала, взяла со стола авторучку и закрыла глаза.

– Жизнь для меня кончилась в двадцать лет. А то, что было потом, – всего лишь бесконечные воспоминания. Мрачный извилистый коридор, длинный, ведущий в никуда. Но надо было жить дальше. И потянулись дни – пустые, ничем не наполненные. За это время я совершила массу ошибок. Нет… Честно говоря, мне даже кажется, что я вообще почти все делала не так. Замыкалась в себе и жила в одиночестве, как взаперти. Словно на дне глубокого колодца. Проклинала, ненавидела все, что лежало за этой чертой. Потом отпирала дверь наружу, делала вид, что живу. Принимала все как есть, обреталась в этом мире, ничего не чувствуя, не воспринимая. Спала со многими мужчинами. Можно сказать, даже замужем побывала. Но… все это не имело смысла. Пролетело в одно мгновение и следа не осталось. Лишь несколько шрамов от того, на что смотрела свысока, что испортила.

Саэки-сан опустила руку на три папки, лежавшие стопкой на столе.

– Все, что было в моей жизни, я подробно записывала вот здесь. Чтобы разобраться, навести порядок в самой себе. Хотелось понять, что я за человек, как прожила жизнь. Упрекать, кроме себя, некого. Нелегкий труд, однако, саму себя препарировать. Но теперь все. Конец моим писаниям. Больше они мне не нужны. Не хочу, чтобы их еще кто-то прочитал. Вдруг кому-нибудь на глаза попадутся… Как бы вреда от них не было. Поэтому мне хотелось бы сжечь эти бумаги. Все. Чтобы следа не осталось. Можно вас об этом попросить, Наката-сан? Кроме вас, мне положиться не на кого. Нахальство, конечно, с моей стороны…

– Понятно, – сказал Наката и несколько раз решительно кивнул. – Если вы так хотите, Наката сожжет. Будьте спокойны.

– Спасибо.

– Для вас важно было это писать, да? – спросил он.

– Да, важно. А вот в уже написанном, готовом – смысла никакого.

– А вот Наката ни писать, ни читать не умеет. И записи делать тоже. Как кошка.

– Наката-сан?

– Что?

– У меня такое чувство, что я вас уже давным-давно знаю, – продолжала Саэки-сан. – Это не вы на той картине? Человек на берегу моря? Стоит в воде в закатанных белых брюках?

Наката не спеша встал со стула, подошел к столу, за которым сидела Саэки-сан, и прикрыл своей жесткой загорелой ладонью ее руку, лежавшую на папках. Постоял, будто внимательно к чему-то прислушивался, заряжая ее теплом свою ладонь.

– Саэки-сан?

– Что?

– Наката теперь тоже кое-что понимает.

– Вы о чем?

– О том, что такое память. Наката через вашу руку почувствовал.

– Замечательно, – улыбнулась Саэки-сан.


Наката долго не убирал ладонь с ее руки. Женщина закрыла глаза и задумалась о том, что прошло. Боли уже не было – кто-то впитал ее в себя навсегда. Круг опять замкнулся. Она отворяет дверь в дальнюю комнату и видит два красивых аккорда. Спят на стене, как две ящерицы. Женщина легонько поглаживает их, ощущая кончиками пальцев их мирный сон. Дует легкий ветерок, колыша старые занавески. В их шевелении – какой-то глубокий смысл, некий знак. На ней длинное голубое платье, которое надевала она когда-то давным-давно. Она делает несколько шагов, и платье еле слышно шуршит. За окном – берег моря. Шум волн. Чьи-то голоса. Ветер приносит запах прилива. Лето. Вечное лето. В небе плывут маленькие, четко нарисованные белые облака.



Держа в руках три толстые папки, Наката спустился вниз. Сидевший за конторкой Осима о чем-то беседовал с посетителем. Увидев на лестнице старика, он изобразил приветливую улыбку. Наката с достоинством поклонился в ответ, и Осима продолжил разговор. Хосино сидел в читальном зале, погрузившись в лежавшую перед ним книгу.

– Хосино-сан? – окликнул его Наката.

Парень оторвался от книги и посмотрел на старика.

– Что-то ты долго. Ну как? Выяснил что-нибудь?

– Да. Все выяснил. Так что, если не возражаете, можно потихоньку собираться.

– Ага, я готов. Книжку почти добил. Бетховен уже умер, сейчас про похороны читал. Такие похороны! Очередь выстроилась до самого кладбища. Двадцать пять тысяч человек собрались. В школах объявили выходной.

– Хосино-сан?

– Ну чего?

– У Накаты к вам еще одна просьба.

– Какая?

– Надо вот это где-нибудь сжечь.

Хосино взглянул на папки в руках Накаты.

– М-м-м… Многовато. Здесь в округе столько не спалишь. Это надо к какой-нибудь реке ехать.

– Хосино-сан?

– Ну?

– Может, тогда поищем реку?

– Вообще-то, мне кажется, опять какая-то ерунда получается. Это что? Так важно, да? Я имею в виду, здесь где-нибудь нельзя выбросить?

– Нет, Хосино-сан. Это очень важно. Надо сжечь. Развеять по ветру. И чтобы видеть, как все сгорит. Чтобы наверняка.

Хосино поднялся и от души потянулся.

– Ясное дело. Значит, идем искать реку. Куда? Не знаю, но должна же на Сикоку найтись хотя бы одна приличная река.



Денек выдался суетливый, не как обычно. Посетители валили один за другим, да еще с такими вопросами, что не сразу ответишь. Осиму буквально загоняли – на вопросы отвечай, книги нужные ищи. Несколько раз пришлось залезать в компьютер. Конечно, можно было Саэки-сан попросить помочь, обычно Осима так и делал – но только не в этот раз. Он то и дело отлучался со своего места за конторкой и даже не заметил, как ушел Наката. Немного освободившись, Осима обнаружил, что старика и его спутника уже нет, и поднялся на второй этаж. Подойдя к кабинету Саэки-сан, он с удивлением увидел, что дверь закрыта. Постучал два раза, ответа не было. Стукнул еще раз и позвал:

– Саэки-сан! У вас все в порядке?

Никто не отвечал.

Осима тихонько повернул ручку. Дверь оказалась не заперта. Приоткрыв ее, он заглянул в комнату и увидел, что Саэки-сан сидит, уронив голову на стол. Волосы падали на лицо. Осима замер в нерешительности. Неужели так устала, что заснула? Но ему ни разу не приходилось видеть, чтобы Саэки-сан спала днем. Не такой она человек, чтобы спать на работе. Осима подошел к столу, наклонился к уху и окликнул ее. Никакой реакции. Осима коснулся плеча женщины, взялся за запястье. Пульса не было. Стол еще хранил ее тепло, но его остатки были какими-то страшно безучастными, холодными.

Откинув волосы, Осима заглянул в лицо Саэки-сан. Глаза чуть приоткрыты. Нет, это не сон. Она была мертва, хотя, казалось, ей снится что-то доброе. На губах – слабая тень улыбки. «Вкус не изменил ей даже в смерти», – мелькнуло в голове Осимы. Он опустил обратно волосы и взялся за стоявший на столе телефон.

Осима предчувствовал наступление этого дня и был готов. Однако оставшись теперь в этой тихой комнате наедине с мертвой Саэки-сан, он не знал, что делать. В душе будто все высохло. Не душа, а пустыня. «Она была мне нужна, – думал Осима – Нужна, чтобы заполнять пустоту у меня внутри. А заполнить пустоту, которая поселилась в ней, я так и не смог. Саэки-сан оставалась с ней один на один до самого конца».

Ему почудилось, что снизу его кто-то зовет. Дверь в комнату была распахнута настежь, и Осима хорошо слышал, как на первом этаже суетятся люди. Зазвонил телефон. Но он ни на что не обращал внимания. Пусть зовут, пусть звонит. Наконец вдалеке завыла сирена «скорой помощи».

Все ближе и ближе. Сейчас появятся люди и увезут ее куда-то. Навсегда. Осима поднял левую руку и посмотрел на часы. 4:35. Вторник, шестнадцать часов тридцать пять минут. «Надо запомнить. Запомнить это время, этот день и помнить всегда».

– Кафка! – повернувшись к стене, прошептал Осима. – Нужно ему сообщить. Если, конечно, он еще не знает.





Глава 43




Избавившись от своей ноши, я налегке двинулся дальше. Мысли были только об одном: «Вперед!» Ставить отметки на деревьях больше не надо. Дорогу запоминать тоже. Я даже перестал оглядываться по сторонам. Смотри не смотри – все одно и то же: кругом деревья, буйные заросли папоротника, свисающие плети дикого винограда, шишковатые корни, кучи гниющих листьев, хрустящие под ногами скорлупки – все, что осталось от насекомых. Тугая липкая паутина. И ветки, ветки, ветки… Целое море ветвей. Они грозили, сражались за место под солнцем, искусно прятались, причудливо изгибались, засыхали и умирали. Этому морю конца и края не было. И чем дальше в чащу я забирался, тем глубже оно становилось.