Кафка на пляже

– Наката вам очень благодарен.

– Но ведь и я, Наката-сан…

– Что?

– Мне тоже есть за что тебя благодарить.

– Да?

– Мы с тобой уже десять с лишним дней кругами ходим, – сказал парень. – Вон уж сколько я не работаю. Сначала позвонил, чтобы мне несколько дней отгулять дали, а дальше чистые прогулы пошли. Скорее всего, в эту фирму я не вернусь. Хотя, если повиниться как следует, может, обратно и возьмут. А вообще-то наплевать. Не хочу хвастаться, но водитель я классный, работящий, так что без работы не останусь. За это я не волнуюсь, и ты не волнуйся. То есть я хочу сказать, что не жалею ни о чем. Чего только не произошло за эти десять дней. Пиявки с неба падали; Полковник этот, Сандерс, откуда-то появился; с девчонкой перепихнулся, просто супер – философию в университете учит; камень от входа из храма утащили. Сплошные чудеса! Столько всего случилось, на целую жизнь, кажется, хватит. Такое впечатление, что меня «американские горки» посадили испытывать и крутили, крутили…

Хосино умолк, раздумывая, что сказать дальше.

– Но знаешь, отец?

– Что?

– Что ни говори, а самое удивительное во всем этом – ты, отец. Да-да, Наката-сан. Почему? Я с тобой другим человеком стал. Да. Мне кажется, за это время во мне столько изменилось! Как бы это сказать… Взгляд изменился. Я стал по-другому на все смотреть. На то, что раньше мне было по барабану. В музыке ничего не понимал, а теперь она, ну… прямо насквозь пробирает. Здорово поболтать с кем-нибудь, кто понимает, кто так же, как я, чувствует. Раньше и близко такого не было. А все почему? Потому что с тобой связался, твоими глазами стал смотреть. Не на все подряд, конечно. Но на многое. И, знаешь, – как-то так, по-простому. Мне понравилось, как ты на мир глядишь. Поэтому, наверное, я за тобой и увязался. Бросить не мог. Из того, что у меня в жизни было, это самое важное, самое интересное. Выходит, это я тебя благодарить должен, а не ты меня. Хотя мне тоже приятно, конечно, но и ты для меня такое сделал… Эй? Слышишь?

Однако Наката не слышал. Закрыв глаза, он ровно посапывал во сне.



Хосино на руках занес Накату в квартиру и положил на кровать. Раздевать не стал, снял только обувь. Накрыл легким одеялом. Наката повозился немного, пока не устроился в своей любимой позе – лицом в потолок – и не затих.

«Ну вот! Теперь дня на два-три отрубится», – подумал Хосино.

Однако вышло совсем не так, как он предполагал. На следующий день, в среду, незадолго до полудня, Наката взял и умер. Тихо отошел во сне. Лицо совершенно спокойное, как обычно. На первый взгляд казалось – спит человек. Только не дышит. Хосино тряс Накату за плечо, звал – все напрасно. Можно не сомневаться: мертв. Пульс не прощупывался. Дня верности парень поднес ко рту зеркальце; оно не запотело. Дыхания не было совсем. Стало ясно, что в этом мире Наката больше не проснется.



Оказавшись наедине с мертвецом, Хосино заметил, что в комнате начали постепенно умирать звуки. Они теряли реальное наполнение, растворялись в тишине, лишаясь заключенного в них смысла. Тишина становилась все глубже, напоминая ил, поднимающийся с морского дна. Он сначала покрывает ноги, потом тело – по пояс, затем по грудь. Но Хосино не покидал Накату: он сидел в комнате, прикидывая на глаз толщину слоя тишины, которая ее заполняла. Всматривался в профиль старика и думал: вот она, смерть. Осознание случившегося пришло не сразу. Воздух как-то по-особенному потяжелел, и Хосино уже не мог сказать с уверенностью, реальны его ощущения или все ему только кажется. Зато взамен многое вдруг, как бы само собой, стало понятно.

Парню казалось, что, умерев, Наката вернулся наконец в свое обычное состояние. Иного способа для этого не существовало – только смерть.

– Да, отец, – произнес вслух Хосино, обращаясь к покойнику. – Нехорошо так говорить, конечно, но ты неплохую смерть себе придумал.

Действительно, старик умер во сне, тихо. Наверное, и подумать ни о чем не успел. Судя по выражению, застывшему у него на лице – спокойному, безмятежному, – в последние минуты он не испытывал ни страданий, ни сожаления, ни колебаний. «Уж если помирать, то вот так», – мелькнуло в голове Хосино. Он не знал, что за жизнь была у Накаты, какой она имела смысл. Но если на то пошло, у кого в жизни все четко и ясно? «А вот что для человека важно, что в самом деле значение имеет, – это как он умирать будет», – рассуждал про себя парень. Может, это даже поважнее, чем то, как человек жизнь прожил. Хотя все-таки смерть должна зависеть от того, как живешь. Парень смотрел на мертвого Накату, и мысли сами собой теснились у него в голове.

Так-то оно так, но оставалась одна важная проблема: кто теперь будет вход закрывать? Наката почти все дела успел сделать. Все, кроме одного. Вот он, камень. У дивана, в ногах лежит. «Подойдет время, – думал Хосино, – и придется его ворочать, вход заваливать». Правда, Наката говорил, что с камнем надо быть поосторожнее. Очень опасная штука. Нужно знать, как правильно его переворачивать. А то таких дров можно наломать… Тут одной силы мало.

– Ну что, отец? Обратно тебя, конечно, не вернешь, но с этим делом ты меня подставил, – сказал Хосино, глядя на мертвеца. Но ответа, разумеется, не получил.

И еще проблема: что делать с телом? Можно, конечно, как обычно в таких случаях поступают, позвонить в полицию или в больницу. Приедут и заберут. Так делают девяносто девять процентов людей. И Хосино бы так поступил, если бы мог. Только Наката замешан в убийстве, его разыскивает полиция. Узнай они, что Хосино десять дней чем-то занимался вместе с таким человеком – каково ему будет? Могут забрать, станут допрашивать часами. Не приведи господи. Ну как все объяснишь? Тем более полицейским. Еще тот народ… Нет, в это дело лучше не влезать.

«Да еще эта квартира, – подумал Хосино. – Про нее что сказать?»

Мол, один старичок разрешил попользоваться. На Полковника Сандерса похож. Он ее специально для нас приготовил, и мы можем делать здесь что хотим и сколько нам угодно. Так и сказал… Разве полиция в такое поверит? Сомнительно. «А кто такой полковник Сандерс? Он американский военнослужащий?» – «Нет, что вы! Это старичок с вывески „Кентуккских жареных кур“. Вы, должно быть, знаете, господин следователь?» – «Да-да. Это который в очках, с белой бородкой». – «Он здесь у вас, в Такамацу, зазывала. По переулкам шляется. Так мы с ним и познакомились. Он мне девочку подыскал». Попробуй, скажи им такое. Сразу: «Идиот! Ты что мне плетешь?» – да еще и врежут как следует. Это же настоящие якудза на государственном содержании.

Парень глубоко вздохнул.

«Надо отсюда ноги делать. Поскорее и подальше. С вокзала позвонить в полицию и, не называясь, сказать, что по такому-то адресу человек умер. Потом сразу в поезд и в Нагою. Может, и удастся вывернуться. Наката все-таки своей смертью умер, так что полиция особенно копать не должна. Приедут родственники, заберут тело, похоронят по-тихому. А я двину к шефу, бухнусь в ножки: „Извините, виноват. Теперь так буду работать – плохого слова никогда обо мне не скажете“. Глядишь и возьмет обратно».

Хосино собрал вещи, положил в сумку смену белья. Надвинул кепку «Тюнити Дрэгонз», выпустил сзади собранные в хвост волосы, нацепил зеленые солнечные очки. В горле пересохло, он достал из холодильника банку диетической пепси и, прислонившись к дверце, стал пить. В этот момент его взгляд скользнул по дивану и наткнулся на круглый камень. «Камень от входа» так и лежал, как он его перевернул. Хосино зашел в спальню и еще раз посмотрел на прикорнувшего старика. Мертвые разве такие? Казалось, он тихо дышит. Того и гляди встанет и скажет: «Хосино-сан, у Накаты со смертью ошибка вышла». Но нет. Наката умер. Чудес не бывает. Водораздел между жизнью и смертью он уже преодолел.

Не выпуская из рук банку с пепси, Хосино покачал головой. «Нет, так не пойдет, – думал он. – Нельзя здесь камень оставлять. Не будет Накате покоя на том свете, если все так бросить. Он из тех, кто не успокаивается, пока дело до конца не доведет. Не успел – батарейка кончилась. Важную работу не доделал, но не по своей же вине».

Смяв алюминиевую банку, Хосино бросил ее в мусорное ведро. Но жажда не оставляла. Вернувшись на кухню, парень взял из холодильника еще одну банку пепси, потянул за кольцо.

Как-то раз Наката сказал ему, что хотел бы хоть на время стать грамотным, чтобы что-нибудь прочесть. Тогда бы он пошел в библиотеку, выбрал какую-нибудь книжку. Его желание не исполнилось – умер. Может быть, в другом мире, где Наката стал нормальным человеком, он грамоте научится, но в этом у него так и не получилось. А напоследок вообще наоборот вышло: то, что можно читать, он сжег. Превратил в ничто все, до последнего словечка. Ирония судьбы… А раз так, значит, надо исполнить еще одно его последнее движение. Закрыть вход. Это очень важно. «Ведь ни в кинотеатр, ни в океанариум я его так и не сводил», – подумал Хосино.

Покончив со второй банкой пепси, парень подошел к дивану, наклонился и попробовал приподнять камень. Не тяжелый. Легким, конечно, не назовешь, но, слегка напрягшись, Хосино без труда оторвал его от пола. Когда они с Полковником Сандерсом несли камень из храма, он был по весу примерно такой же. Как гнет, которым придавливают овощи, когда готовят соленья. «Сейчас это обыкновенный камень, – размышлял парень. – Зато когда лежит у входа, его черта с два поднимешь. А когда легкий – самый обычный камень, каких много. Но если происходит что-то особенное, он наливается небывалой тяжестью, становится „камнем от входа“. Ну, если, к примеру, на город гроза налетит…»

Хосино подошел к окну, отодвинул занавеску и, выйдя на лоджию, посмотрел на небо. Как и накануне, его затягивала пепельная облачная пелена, но дождя или грозы пока не намечалось. Напрягая слух, Хосино, принюхиваясь, втягивал воздух, однако ничего необычного не уловил. Статус-кво сохранялось. Похоже, это была главная тема дня.

– Вот такие дела, отец! – обернулся он к мертвому Накате. – Выходит, нам с тобой придется сидеть в этой комнате и покорно ждать, когда это особенное случится. Но что это может быть? Понятия не имею. Когда это произойдет, тоже не известно. Если дело будет плохо – сейчас все-таки июнь, – твое тело начнет постепенно разлагаться. Запашок пойдет. Может, тебе это слышать неприятно, но ничего не поделаешь. Против природы не попрешь. Так что чем дальше в лес – то есть, чем дольше я буду молчать и не говорить ничего полиции, – тем хреновей мои дела. Ну, ничего. Постараюсь сделать все, что смогу, а уж ты пойми мое положение.

Ответа, естественно, не последовало.

Хосино бесцельно мерил шагами комнату. Может, Полковник Сандерс позвонит? Уж он-то наверняка знает, что делать с камнем. Поддержал бы, что-нибудь дельное посоветовал. Однако сколько Хосино ни глядел на телефонный аппарат, звонка так и не дождался. Телефон хранил молчание, погруженный сам в себя, и больше ничто его не занимало. В дверь ни разу не постучали, почтальон не приходил. Вообще не происходило ничего особенного. Погода неприятных сюрпризов не преподносила, и предчувствий никаких не было. Время бесстрастно отмеряло свой бег. Миновал полдень, день тихо уступил дорогу вечеру. Стрелки электронных часов на стене скользили по глади времени, как жук-плавунец по воде, а мертвый Наката так и лежал на кровати. Аппетита у Хосино почему-то не было совсем. Ближе к вечеру он выпил еще банку колы и будто по обязанности сжевал несколько крекеров.

В шесть Хосино уселся на диван, нажал кнопку на пульте телевизора. Посмотрел программу новостей «Эн-эйч-кей». Так, ничего интересного. Самый обыкновенный, ничем не примечательный день. Новости кончились, он выключил телевизор. Что за голос у этого диктора… Вот зануда… За окном совсем стемнело. С приходом ночи в комнате стало еще тише.

– Эй, отец! Очнись ты хоть на минутку! Хосино-кун влип маленько. Ну, подай голос.


Наката, конечно, не отвечал. Он по-прежнему пребывал по ту сторону водораздела – безмолвный, неживой. Стояла такая тишина, что стоило, казалось, напрячь слух – и услышишь, как вращается земля.

Хосино прошел в гостиную, поставил на проигрыватель компакт-диск с «Эрцгерцогом». При первых же звуках из глаз сами собой потекли слезы. Поток слез. «Ого! Интересно, когда это я плакал в последний раз?» – подумал парень, но так и не вспомнил.





Глава 45




Дальше от входа дорога и впрямь пошла страшно запутанная. Собственно говоря, как таковой дороги уже не было. Лес становился все глуше и внушительнее. Земля под ногами круто пошла в гору, неразличимая в диких зарослях травы и кустарника. Неба почти не было видно, вокруг сгущался сумрак, будто дело шло к вечеру. Толстые нити паутины, крепко настоянный аромат растений. Висевшая в воздухе тишина все больше пропитывалась тяжестью, лес решительно сопротивлялся вторжению людей. Тем не менее солдаты с винтовками за спиной шли впереди, без труда отыскивая проходы в чащобе. Двигались они удивительно быстро. Ныряли под низко свисавшие ветки, карабкались на скалы, перепрыгивали через ямы, ловко пробирались сквозь ощетинившийся шипами кустарник.

Я изо всех сил старался не потерять их из виду, а солдаты и не думали проверять, иду я за ними или нет. Точно испытывали, насколько меня хватит. Или даже сердились на меня немножко – непонятно только, за что. Ничего не говорили: ко мне не обращались, между собой тоже словом не обмолвились. Шли и шли вперед, ни на что не обращая внимания и молча сменяли друг друга во главе нашего маленького отряда. Вороненые стволы закинутых за их спины винтовок мерно покачивались перед моими глазами. Совсем как два метронома. Я шагал, глядя на них, и мне казалось, что я постепенно засыпаю. Сознание уплывало куда-то, будто скользило по льду. Но я не поддавался – думал только о том, как бы не отстать, и, обливаясь потом, молча шел вперед.

– Мы не очень быстро? – наконец обернулся ко мне коренастый. Голос его звучал совершенно спокойно, дыхание было ровным.

– Нет. Нормально. В самый раз.

– Ты молодой. Тебе должно быть в самый раз, – не поворачивая головы, заявил долговязый.

– Мы здесь ходить привыкли. Ноги так сами и бегут, – словно извиняясь, проговорил коренастый. – Так что если не поспеваешь – скажи. Не стесняйся. Притормозим немного. Хотя особо тормозить ни к чему. Понял?

– Ладно, скажу, – ответил я, тщетно пытаясь восстановить дыхание и не показывать усталость. – Далеко еще?

– Не очень, – сказал долговязый.

– Еще чуть-чуть, – подтвердил его товарищ.

Впрочем, я не слишком доверял их словам. Ведь солдаты сами говорили, что время здесь большого значения не имеет. Через несколько минут мы молча двинулись дальше, но теперь уже не в таком диком темпе. Похоже, испытание закончилось.

– А здесь ядовитые змеи водятся? – спросил я. Этот вопрос меня всерьез беспокоил.

– Ядовитые змеи? – пробурчал, не оборачиваясь, долговязый очкарик. У него была манера разговаривать, глядя прямо перед собой. Как бы ждал, что вот-вот у него перед носом кто-нибудь выскочит. – Мы об этом как-то не думали.

– Может, и водятся, – повернулся ко мне коренастый. – Мне лично не попадались, не помню, хотя все может быть. Но даже если и водятся, нам-то все равно.

– Мы хотим сказать, – как-то беззаботно добавил долговязый, – что наш лес тебе не навредит.

– Так что на змей и других тварей внимания не обращай. Ну, успокоился? – спросил коренастый.

– Ага, – отозвался я.

– Здесь тебе никто вреда не причинит – ни ядовитые змеи, ни ядовитые пауки, ни ядовитые насекомые, ни ядовитые грибы, ни другая чудь, – по-прежнему глядя вперед, успокоил долговязый.

– Чудь? – переспросил я. Что бы это могло значить? Я никак не мог представить. Воображения не хватало. Устал, наверное.

– Чужаки, – пояснил солдат. – Здесь ни один чужак ничего тебе не сделает. Что ни говори, это же самая чаща. Никто тебе не навредит, даже ты сам.

Я пытался сообразить, что он имеет в виду, но голова уже варила плохо. Пот, усталость, от монотонной ходьбы клонило в сон… Все навалилось как-то разом. Ни до чего толкового я так и не додумался.

– В армии нас заставляли отрабатывать удары штыком в живот. Зверское упражнение, – поделился наболевшим коренастый. – Ты знаешь, как штыком колоть?

– Нет, – признался я.

– Сначала со всей силы штыком в живот. Проворачиваешь его и рвешь кишки. И все. Противник – труп. Но не сразу. Перед смертью страшно мучается. Но если просто ткнуть штыком, не поворачивая его, противник встанет и уж тебе кишки распорет. Вот в какое дерьмо нас окунули.

«Кишки», – подумал я, вспоминая слова Осимы о лабиринте. В голове у меня все переплелось и перемешалось. Я переставал понимать, что есть что.

– Почему люди должны так жестоко поступать друг с другом? Знаешь? – спросил долговязый.

– Нет, – ответил я.

– Вот и я не знаю. У нас никакого желания не было кому-то кишки наружу выпускать. Ни китайскому солдату, ни русскому, ни американскому. Ну и что нам оставалось?.. В таком вот мире мы жили. Потому и сбежали. Не подумай только, что мы слабаки. Мы были на хорошем счету. Просто не могли выносить этого насилия вокруг. А ты как? Не слабак?

– Да я и сам не знаю, – признался я. – Но мне давно хотелось стать хоть немного сильнее.

– Это важно, – снова обернулся на ходу коренастый. – Великая вещь – когда человек хочет стать сильнее.

– И так ясно, что ты парень крепкий. Мог бы ничего не говорить, – заявил долговязый. – Какой бы еще мальчишка сюда добрался.

– Молодец! – похвалил коренастый.