Когда бог был кроликом

Я смотрю на часы. Уже поздно. Мне холодно. Я жду, когда в доме погаснут огни. Запах в переулке остался прежним; я здесь одна. Замечаю какое-то движение в темноте. Лисица. Она приближается ко мне; они совсем освоились в городах. Я кидаю в ее сторону камешек, и она убегает, не столько испуганная, сколько недовольная. Я снова оглядываюсь на дом, и в этот миг там гаснет последний огонь. Я начинаю нервничать; тени вокруг кажутся странными и угрожающими. Что это? Человек? Я прижимаюсь к старому забору. Кровь стучит в висках. «Уходи, уходи, уходи». Шуршание гравия под его ногами удаляется. Я вслушиваюсь в тишину.

Задвижка открывается легко, и я подпираю калитку кирпичом. У фонарика тонкий, но удивительно сильный луч. Куча мусора в конце сада, кажется, совсем не изменилась. К ней только добавился лисий помет и старая кроссовка. И обглоданный куриный скелет.

Я раскидываю мокрые листья, добираюсь до сырой почвы. Провожу мысленную линию по забору, отмеряю расстояние шириной в ладонь и начинаю руками разгребать землю. Наконец чувствую пальцами металлический холод банки. Вытаскиваю ее и стряхиваю грязь с крышки: «Печенье-ассорти» (помню, как мы съели его без остатка).

Я не зарываю яму и не пытаюсь замести следы. Все равно свалят все на лису. Мне хочется поскорее выбраться отсюда. Я пинком отбрасываю кирпич и запираю за собой калитку. Быстро иду прочь и скоро скрываюсь в темноте. Меня здесь не было.



В раннем утреннем свете поляроидная карточка кажется неправдоподобно яркой. Девочка, превратившаяся в мальчика. Я улыбаюсь (я прячусь). Рождество моего кролика. Оставь что-нибудь здесь, сказал он.

Я тянусь за чашкой с кофе. Разворачиваю его письмо. Вижу неразборчивые каракули пятнадцатилетнего подростка, и у меня перехватывает горло. Шифр, который надо разобрать. Освободить, объяснить.



выбор Галана. только очень молоды. либо умереть. рассказать кому-нибудь, не ты, Элли, вина. Трус. всегда быть рядом ТЫ всегда.





~




Я приехала рано, и на станции меня встречал только серый утренний холод, не обещающий ничего хорошего. Было совсем тихо; кроме меня, с поезда сошел только один пассажир, таскающий свой дом за плечами. Быстрым шагом профессионального туриста он двинулся вверх по холму. Я не пыталась угнаться за ним.

Никто, даже Алан, не знал о моем приезде, и я просто взяла такси на станции. По правде говоря, мне не хотелось ехать сюда. Я хотела остаться в Лондоне, подальше от всего, что говорило бы: «Это я, Джо»; потому что все виды, запахи и деревья здесь были им, как были они и мной; мы вросли в этот пейзаж, переплелись корнями, смешались с ним и друг с другом.

Я попросила таксиста остановиться на вершине холма, у старых ворот с вырезанной, заросшей мхом надписью «ТРИХЭВЕН» — той самой, которую мы впервые увидели двадцать три года назад, стоя на пороге приключения: он — с незаживающей раной в сердце, я — с робкой мечтой начать жизнь заново.

Было холодно, а я слишком легко оделась, но холод хорошо прочищал голову и был мне приятен. Я постояла, вслушиваясь в монотонную работу дятла, и вниз по склону холма двинулась к дому. Пространство, которое он покинул, захватывало меня, шептало мне в ухо: «Он все еще здесь». Я слышала эти слова, подходя к дому с его молчанием, скрытом болью, открытыми альбомами с фотографиями, извлеченными из ящиков комодов. «Он все еще здесь», — шептал голос, и я ускоряла шаги, плакала на ходу и наконец побежала.



Они были на кухне, все трое, пили чай и ели бисквитный пирог. Первым меня почуял Нельсон, собака-поводырь Артура, шоколадно-коричневый лабрадор, ставший его глазами год назад, когда я уехала в Лондон. Он бросился к двери и залаял, и я увидела, как улыбается Артур, понявший, что означает этот лай. Мать и отец вскочили и бросились ко мне, и первые минуты казалось, что все в жизни нормально. Первые трещины стали заметны, только когда я поднялась в свою комнату.

Я не слышала, как она поднимается следом за мной: может, она так похудела, что ее шаги стали невесомыми, а может, меня отвлекла появившаяся на моем туалетном столике фотография: мы с Джо, еще совсем юные, на морском празднике в Плимуте; я не видела этой карточки лет пятнадцать. На нем морская фуражка, а я собираюсь засмеяться, но не решаюсь, потому что он совершенно серьезен. Мать взяла фотографию в руки, посмотрела на нее, провела пальцем по его лицу, провела по своему лбу.

— Нам повезло уже потому, что он был у нас, — сказала я.

Мать осторожно вернула фотографию на место.

Помолчала.

— Я никогда не была сумасшедшей, Элли, никогда не была истеричкой. Я всегда была вполне рациональной, поэтому, когда я говорю, что он жив, это не значит, что я просто этого хочу или на это надеюсь. Это тоже рационально. Я это знаю.

— Ладно, — кивнула я и начала расстегивать сумку.

— Твой отец думает, я сошла с ума. Уходит, когда я об этом заговариваю, говорит, что я сошла с ума от горя, но я точно знаю. Элли. Я знаю, я знаю, я знаю.

Я уже не распаковывала сумку, а слушала этот отчаянный поток слов.

— Тогда где он, мама?

Она уже собралась ответить, но тут заметила стоящего в дверях отца. Он посмотрел на нее, подошел ко мне и протянул пачку старых номеров «Корнуолльских новостей».

— Я подумал, тебе будет интересно почитать, — сказал он и вышел, не взглянув больше на мать.

— Постой, — попросила я.

Он сделал вид, что не слышит; вместо ответа я услышала его тяжелые и грустные шаги по дубовым ступеням.

Я нашла его в мастерской. Сгорбленная, вдруг постаревшая фигура. Самодельная лампа прикручена к полке у него за спиной, лицо в тени и кажется мягким и загадочным: в темных глазах грусть. Он не оглянулся, когда я зашла и села в старое кресло — то самое, которое мы привезли сюда из Эссекса, а потом заново обтянули темно-оранжевой саржей.

— Я бы все отдал, — вздохнул он, — все, чтобы он вернулся. Я молюсь, и я очень хочу ей верить. И чувствую, что предаю ее. Но я ведь смотрю телевизор. Элли. И каждый день читаю о новых жертвах.

Он взял кусок наждачной бумаги и начал шлифовать ребро почти законченного книжного шкафа.

— Я всегда знал, что что-то такое стучится. Это всегда висело над нашей семьей. Висело и просто ждало момента. У меня нет больше надежды. Поточу что я ее не заслужил.


Он перестал шлифовать и наклонился над верстаком. Я понимала, о чем он говорит.

— Это ведь было так давно, папа, — тихо сказала я.

— Не для ее семьи. Элли. Для них это было как будто вчера. Их горе — это теперь мое горе. Все, круг замкнулся.





~




Я лежала на скамейке, дрожа от холода, и ночь лежала вместе со мной, а луна старалась и никак не могла проникнуть под брезентовый навес. Листья упрямо держались на ветках и не собирались сдаваться пришедшему вслед за закатом холоду; они не готовы были опадать, во всяком случае, не сегодня.

В темноте что-то двигалось, шевелилось, шуршало; когда-то эти звуки наводили страх, но уже давно стали хорошо знакомыми и дружелюбными. Я глубоко вдохнула промозглую прелую сырость, и на минуту она притушила бушующий внутри огонь. Сон принадлежал мне. Я спала долго, глубоко, без сновидений и проснулась только под утро, когда начался дождь. Солнце уже подсвечивало дальний край леса. Я села на лавке; тот бок, на котором я лежала, остался сухим. В кармане я нащупала полплитки шоколада. Шоколад был темным, горьким, любимый сорт Артура. Я всегда брала плитку с собой, когда шла гулять. Я отломила квадратик и держала его во рту, пока не растаял. Горьковато для завтрака, но все равно хорошо.

Сначала я только услышала шорох, но, еще не видя, уже знала, что он означает. Я давно его не видела; наверное, целый год. Темные серьезные глаза смотрели на меня из кучи листьев; каштановая шкурка; влажный подергивающийся нос. Он остановился прямо передо мной, как будто хотел чего-то. И пошевелила ногой, но он не двинулся, просто стоял и смотрел. Его не испугал даже звонок моего телефона, неожиданно резкий в предрассветной тишине. Он смотрел прямо мне в глаза, пока я нервно жала на кнопку, отвечала и слушала ее голос, тот же, что раньше, но только гораздо старше. «Элли, я не могу долго говорить, — шептала она точно так же, как двадцать один год назад. — Слушай меня — не сдавайся. Он жив. Я знаю, что он жив. Верь мне, Элли. Ты должна мне верить».

И все это время он смотрел мне прямо в глаза.



Я не стала принимать душ, только переоделась в старый рыбацкий свитер, купленный почти пятнадцать лет назад. Он сильно вытянулся за это время, а рукава и ворот отвисли. Джо называл его моим успокоительным. Возможно, так и было. После легкого летнего хлопка и льна он казался тяжелым, колючим и готовым к отпору; как будто зима была уже совсем близко.

Когда я спустилась на кухню, Артур сидел за столом и слушал карманный приемник. Родители оставили записку: «Уехали в Траго-Миллс за краской». За краской? Я не знала, радоваться или нет. Во всяком случае, это начало, повторяла я себе. Наконец они что-то делают вместе.

— Хочешь кофе, Артур? — спросила я, разламывая рогалик.

— Нет, спасибо, милая. Выпил уже три чашки, и теперь у меня сердцебиение.

— Тогда лучше не стоит.

— Вот и я так думаю.

Я наклонилась, и Нельсон подошел ко мне. Я потрепала его по голове, почесала за ушами и угостила кусочком рогалика, от которого он пытался отказаться, но не смог. Он очень хотел быть хорошей и воспитанной собакой, но наша семья упорно его портила. С тех пор как он появился у нас, серьезный и исполненный добрых намерений, мы только и делали, что баловали его, и в конце концов из положительной и целеустремленной собаки он превратился в собаку легкомысленную. Живот, который я сейчас почесывала, из поджарого стал тугим и круглым, потому что убитые горем родители, желая забыться, непрерывно кормили его, а он не отказывался.

Я налила себе чашку кофе и села за стол.

— Здесь стало так тихо без всех вас, — пожаловался Артур, выключив радио. — Я без вас сразу старею.

Я погладила его по руке.

— Никак не могу поверить в это. Я думал, в моей жизни уже не будет ничего такого жестокого. — Он достал из кармана тщательно выглаженный платок и тихо высморкался. — Я теперь готов, Элли. Готов уйти. Страха больше нет, да и желания жить тоже. Я так устал. Устал прощаться с теми, кого люблю. Мне так жаль, дорогая.

Я поцеловала его руку.

— Кажется, на реке поселилось новое семейство цапель. Папа видел их вчера. Молодые скоро станут на крыло. Хочешь, сплаваем и поищем их?

— Очень хочу, — скачал он и сжал мои пальцы.

Я быстро допила кофе, а остатки рогалика отдала благодарному Нельсону.



Резкий порывистый ветер дул с севера, приносил с собой запах соли и короткие холодные дожди. Волны с силой ударяли в борта лодки, и Артур каждый раз ахал. Нельсон стоял на носу, словно деревянная резная фигура, но потом неожиданно поднявшаяся в воздух стая канадских гусей испугала его, и он забился под ноги к Артуру. Я заглушила мотор, и на веслах мы поплыли вдоль берега, надеясь отыскать у кромки воды большие гнезда цапель. Несколько раз мы останавливались, вслушиваясь в звуки реки, а потом наскочили на отмель. Со всех сторон нас окружали серо-зеленые, черно-зеленые и просто зеленые водоросли, и вдруг все они потемнели, внезапно смешавшись со стремительно двигающимся вверх по реке грозовым фронтом, похожим на густой черный дым. Я едва успела натянуть над лодкой тяжелый брезентовый тент, когда на небе засверкали молнии и на нас хлынул смешанный с ледяной крупой дождь.

— Вижу! Все вижу! — закричал Артур и, выбравшись из-под брезента, подставил стихии лицо и всего себя, словно надеялся охладить свои мятущиеся чувства.

Воздух дрожал от пушечных раскатов грома, и молнии непрестанно вспыхивали между деревьями и над долиной.

— Артур! Забирайся обратно! — крикнула я, когда он, оступившись, упал у самого борта.

Опять молнии, опять гром, и вдруг по долине пронесся оглушительный треск ломающегося дерева и тут же утонул в шуме бьющих по воде струй. Нельсон трясся, прижавшись к Артуру, а тот все выкрикивал что-то сердитое, словно винил кого-то в потере своего любимого, своего нежного мальчика, которого никогда больше не увидит.

Я не слышала, как в первый раз зазвонил телефон: может, его заглушил гром, а может, прием был плохим из-за непогоды. Потом гроза прошла так же внезапно, как началась, оставив после себя только мелкий, подсвеченный солнцем дождик, и в наступившей тишине телефон неожиданно громко зазвонил снова.

— Элли, — позвал меня знакомый голос.

— Чарли?

— Элли, его нашли.