Колыбельная для моей девочки

Как ужаленный, человек повернулся к телевизору и уставился на изображение замурзанной кроссовки во весь экран. Бледно-лиловая, детская. Внутри что-то серо-желтое, вроде грязного воска. В грудь просочились ледяные струйки. Бросив ручку, человек схватил пульт и прибавил звук, слушая рассказ тележурналистки, как возле дамбы у паромной переправы в Цавассене нашли кроссовку для маленькой девочки, девятого размера и на левую ногу. Во рту у него разом пересохло.

– …Однако нашему телеканалу удалось выяснить, что такие «Ру-эйр-покет» с высоким верхом выпускались только с восемьдесят четвертого по восемьдесят шестой год…

Звуки сливаются, изображение начинает рябить. Человек с силой зажмуривается и открывает глаза. Камера уже переключилась на тележурналистку. Он пытается справиться с вставшим в горле комом, не в силах остановить стремительно раскручивающиеся воспоминания.

Топот маленьких ног. Мельканье розового и фиолетового. Сочная зеленая трава… Солнечные зайчики, трели смеха… Напевный детский стишок…

Крики. Повсюду кровь. Ловушки для крабов.

Рыбы, поедающие плоть…

Время растягивается, как эластик. Человек уже не слышит телевизор: перед ним, будто выжженные на сетчатке негативом, глаза ребенка – чистые, серые, круглые и сияющие от восторга, когда она открывает коробку и видит новенькие кроссовки, бледно-сиреневые «Ру-эйр-покет», обернутые тонкой шелковистой бумагой.

«Но это невозможно, этого не может быть! Спустя столько лет… Только не перед слушанием о моем условно-досрочном освобождении! Это совпадение. Это наверняка совпадение!»

На экране уже другой журналист рассказывает о палаточном лагере демонстрантов в центре Ванкувера. Человек встает, подходит к раковине и открывает кран, пустив горячую воду и дождавшись почти крутого кипятка. Он умывается, с силой, не жалеючи, растирая лицо. Едкое тюремное мыло щиплет глаза. Выключив воду, человек, схватившись за раковину, медленно поднимает глаза к небьющемуся зеркалу, привинченному к стене. Из зеркала на него глядит лицо. Это не он – не то лицо, которое он привык представлять, думая о себе. У человека в зеркале цвет лица желтоватый, нездоровый, особенно на фоне красной тюремной рубашки. Обвисшие веки в морщинах – кожа по краям совсем вялая, но глаза еще способны видеть давние-давние события. И сейчас они видят темную тень, маячащую за спиной человека в зеркале. Тень, от которой ему не убежать и не забыть, как ни старайся.

«Это ничего. Успокойся. Для меня это разницы не сделает. Это совпадение».





Глава 12




Энджи пришлось не один раз сходить в подземный гараж, пока она перенесла в квартиру заветные коробки и продукты, купленные по дороге домой. Наконец она захлопнула дверь ногой и опустила увесистую ношу на пол, вздрогнув от боли в поврежденной пулей мышце. Потирая плечо, она смотрела на коробки, стоявшие у ног.

«Дело неизвестной из Сент-Питерс № 930155697—2, коробка № 1».

«Дело неизвестной из Сент-Питерс № 930155697—2, коробка № 2».

Энджи наконец поддалась нетерпеливому любопытству, запирая дверь и стягивая дождевик. Лучше сосредоточиться на нераскрытом деле тридцатилетней давности, чем решать, доставать ли полицейскую форму и являться к одиннадцати в отдел связей с общественностью. А еще это отвлекало от мыслей об Антонио, от искушения рвануть в «Лис» на охоту, от угрюмого самоедства по поводу несостоявшегося дня рождения в «Голове короля» и сомнений, надо ли вообще продолжать встречаться с Мэддоксом.

Сбросив куртку и сапоги, Энджи включила свет во всей маленькой квартирке и отвернула кран газового отопления. Она натянула теплые легинсы, флисовый свитер, толстые носки и угги, но холод все равно не желал уходить, словно внутри тянуло пронизывающей сыростью из мрака прошлого, которую не вывести, пока не найдутся ответы.

Протерев кухонный стол с хлоркой, Энджи накрыла его плотной пленкой, рулон которой купила в строительном магазине вместе с ламинированными панелями четыре на четыре фута, клеевым пистолетом и упаковкой ярких маркеров. В идеале коробки следовало вскрывать в лаборатории или иной стерильной среде на случай, что в них сохранились биологические следы, пригодные для анализов, но порядок передачи и хранения вещественных доказательств был давно нарушен: Арнольд Войт, по словам его вдовы, не однажды открывал коробки у себя дома – и он, и члены его семьи могли невзначай занести что угодно. Кроме того, коробки хранились в подвале, наверняка сыром. Какие бы вещдоки в них ни находились, суд их уже не примет.

Однако, если есть хоть что-то для повторного анализа, это может вывести ее на след, а новые улики, которые непременно обнаружатся в ходе расследования, уже можно будет использовать в суде. Энджи мыслила как сыщик – ей требовались не только ответы, но и возмездие негодяям со стороны закона. С маленькой «Джейн Доу» – с ней, с Энджи – поступили ужасно. Вооруженные мужчины гнались по заснеженной улице за молодой женщиной с длинными темными волосами. Возможно, это была ее мать. Малютке резанули по лицу чем-то острым – ее платье и даже матрац в бэби-боксе оказались залиты кровью, а на кофте, которой укрыли ребенка, нашлись сравнительно свежие следы мужского семени. Свидетели слышали выстрелы, визг покрышек – возможно, от фургона, который скрылся от больницы на большой скорости, увозя пойманную темноволосую беглянку, не исключено, что уже мертвую.

Единственное утешение – темноволосая женщина спасала девочку, не жалея себя. Значит, она ее любила.

Малютку не бросили, не подкинули чужим людям – ее старались защитить.

Привязав уголки пластиковой «скатерти» к ножкам стола, Энджи отступила, оглядев результат. Импровизированный штаб расследования начинал обретать очертания. С усилием приподняв коробки, Энджи водрузила их на подготовленный стол и начала освобождать стену от фотографий и картин. Аккуратно, но быстро Энджи подогретым клеем крепила на стену меламиновые листы, чтобы получилась огромная маркерная доска для изображения места преступления. Как потом отдирать меламин, Энджи решила пока не думать.

Пока клей высыхал, она отодвинула письменный стол к другой стене, включила компьютер и открыла файл, где сохранила те немногие статьи, которые удалось отыскать в Интернете. Вообще она планировала не однажды наведаться в Ванкувер и посидеть в городской библиотеке, просматривая микрофильмы с копиями старых газет.

В статьях могут найтись потенциальные ниточки, так указаны имена фотографов и репортеров, издателей и редакторов, возможных свидетелей. Можно было напрямую обратиться на телеканалы и в газетные редакции, но с журналистами Энджи старалась проявлять крайнюю осторожность – у них профессиональный нюх на сенсации, а ей не улыбается снова попасть на первые полосы: не прошло и месяца после того, как она застрелила Спенсера Аддамса.

Подключив фотоаппарат, Энджи загрузила снимки, сделанные у больницы и собора, выбрала парочку и нажала «печать». Затем открыла газетный портрет неизвестной малютки, сделанный полицейской художницей. Под рисунком была подпись: «Вы знаете этого ребенка?»

Распечатаем и его.

Принтер зажужжал. Энджи отошла проверить, как там ее маркерная доска. Меламиновые листы держались крепко – клей почти высох. Крупными черными буквами Паллорино вывела наверху: «Дело «ангельской колыбели» от 1986 года», а ниже переписала номер дела, присвоенный ванкуверской полицией: «№ 930155697—2, неизвестная из Сент-Питерс».

Прикрепив распечатанный портрет неизвестной девочки, Энджи наклеила рядом выцветший кодаковский снимок, который отдала Дженни Марсден, и фотографии, сделанные у больницы.

Отступив, чтобы оценить эффект, Энджи почувствовала, как старое нераскрытое дело оживает, становится выпуклым, реальным. Приковывает внимание.

На нее смотрело ее собственное измученное личико тридцатидвухлетней давности. Энджи коснулась шрама на губах.

Кто ты, малютка? Что настолько ужасного видели твои глаза, что ты до сих пор не можешь вспомнить?

Встряхнувшись, она натянула специальные перчатки, в каких работают эксперты, и взяла фотоаппарат. Повернувшись к столу, Энджи сделала несколько снимков запечатанных коробок с разных ракурсов, следя, чтобы в кадр попадали надписи с номером дела. Она будет документировать каждый этап этого очень личного расследования.

Термин «висяк» весьма противоречив: создается впечатление, что если преступление не удалось раскрыть, то это навсегда. Однако это лишь условное обозначение – стандартного определения не существует. Это официально заведенное дело, по которому производились следственные действия, но из-за отсутствия улик либо подозреваемых никого не удалось привлечь к ответственности. По прошествии времени и при отсутствии новой информации полиция, от которой требуют роста раскрываемости, предпочитает закрывать подобные дела.

То, что нам мешало, теперь нам поможет. Время теперь станет ей другом. Энджи отложила фотоаппарат и взялась за канцелярский нож.

Бытует мнение, что если преступление не раскрыто по горячим следам – в идеале за двадцать четыре часа, максимум за трое суток, – то шансы найти виновного стремительно уменьшаются. Причины очевидны – шансы собрать годные для анализа вещдоки выше всего в самом начале, свидетели еще под рукой, их воспоминания свежи. Они еще не начали придумывать версии и договариваться об алиби.


Но за тридцать лет, как заметила Дженни Марсден, многое меняется. Свидетели, когда-то боявшиеся заговорить, могли набраться смелости, а благодаря развитию судебной медицины по сравнению с концом 80-х из микроскопических следов, которые тридцать лет назад были абсолютно бесполезны, можно теперь выделить ДНК. Прежние методы дактилоскопирования, когда пальцы мазали черной краской и откатывали на специальной карте, заменило электронное сканирование; цифровые отпечатки поступают в электронную базу данных с функцией автоматической идентификации. Это дело можно раскрыть, думала Энджи, аккуратно прорезая желтую ленту на первой коробке, хотя пульс частил от волнения.

Открыв коробку, она чуть не застонала от разочарования – всего одна толстая папка и несколько тонких, два тощих блокнота и пластиковый файл с газетными вырезками. Но Энджи строго сказала себе – это не значит, что часть материалов утеряна. Важно не количество, а качество. И вообще, ей невероятно повезло отыскать хотя бы это.

Энджи занялась второй, большей коробкой, разрезав скотч и сняв крышку. Сердце сделало перебой: внутри лежали бумажные коричневые пакеты с крупной надписью «Вещдоки». Дрожа от адреналина, Энджи схватила фотоаппарат и сделала еще несколько снимков, а затем осторожно взяла верхний пакет с пометкой: «Мягкая игрушка «Медведь» из бэби-бокса больницы Сент-Питерс».

Поколебавшись, Энджи руками в перчатках осторожно раскрыла горловину пакета. Оттуда показалась голова плюшевого мишки – перемазанный засохшей кровью мех был жестким и торчал. Это ее кровь… Время замедлилось. Энджи осторожно достала медвежонка из бумажного пакета и осмотрела – почти такой же сейчас сидит в углу кроватки в «ангельской колыбели» в Ванкувере. На этом мишке тоже футболка из ткани с принтом «Больница Сент-Питерс», правда, буквы едва различимы под заскорузлыми бурыми пятнами. Сердце тяжело стучало в груди.

«Я держу в руках игрушку, перемазанную моей кровью. Мне тогда было четыре года. Игрушка оказалась в «ангельской колыбели»…» В висок точно ударила белая молния, и в голове, как осколки стекла, разлетелись воспоминания, разрезая и раня. Острая боль дернула губы. Энджи задохнулась. Ей явственно послышался женский крик:

– Утекай, утекай! Вскакуй до шродка, шибко! Шеди тихо!

Мир закружился, будто она попала в ночной снежный шквал, когда свет фар упирается в кашу мельтешащих хлопьев, и зазвучала привязчивая и какая-то металлическая, словно в фильме ужасов, детская песенка: «А-а-а, котки два… Жили-были два котенка, оба серые в полоску…»

Шок был подобен землетрясению – Энджи била крупная дрожь. В ушах слышался стук – все громче и громче. Она не могла дышать. «Дыши, дыши, Энджи…»

Стук повторился – чаще и настойчивее.

– Энджи!

Отшатнувшись от стола, она обернулась к двери. Кто-то стучит. Ломятся в квартиру? Паллорино охватил ужас.

«Шеди тихо!»

Растерянная, она смотрела на дверь, силясь сосредоточиться на настоящем. Никто не звонил по домофону, чтобы пройти в дом. Может, это кто-то из соседей?

В дверь загрохотали.

– Энджи! Я знаю, что ты дома, я видел «Ниссан» в подземном гараже!

Мэддокс?!

Взгляд Энджи панически заметался по квартире.

– Я сейчас войду, ладно? Я вхожу!

Ключи! Она совсем забыла, что дала ему ключи от дома и квартиры. Дрожащими руками она схватила игрушку и начала засовывать обратно в пакет, но блестящие глаза-бусинки умоляюще глядели на нее, и Энджи вдруг почувствовала, что не может отправить мишку обратно в его бумажную темницу.

Дверь распахнулась, и Энджи замерла, держа медвежонка руками в перчатках. Своей широкой фигурой Мэддокс заслонил весь проем. Черное пальто, взъерошенные иссиня-черные волосы, красный галстук на белоснежной рубашке. За день на подбородке вылезла темная щетина. От усталости под глазами залегли темные тени и резче обозначились вертикальные складки у рта. Под мышкой Мэддокс держал Джека-О, а в другой руке – бутылку и конверт. Темно-синие глаза пристально вгляделись в Энджи.

– Ты в порядке? – Он шагнул в комнату, взглянув сперва на стол, затем на импровизированную белую доску. – Что происходит? – захлопнув дверь ногой, детектив опустил пса на пол. Трехногая дворняга подковыляла к собачьей лежанке, давно поставленной у газового камина на случай таких визитов, улеглась на мягкий матрац и подозрительно уставилась на Энджи. Мэддокс подошел к столу, взглянул на пропитанного кровью игрушечного мишку и медленно поднял синие глаза на Энджи. На его лице проступило сочувствие.

«Ты не заслуживаешь такого мужчину, – подсказал ей неслышный голосок. – Ты бешено завидуешь ему в профессиональном плане. Порвав с ним, ты причинишь себе огромную боль, но лучше уйти самой, прежде чем он бросит тебя».

– Это и есть старые вещдоки? – уточнил Мэддокс. – Из дела о найденыше в «ангельской колыбели»? Неужели тебе их в Ванкувере отдали?

Энджи кашлянула и уложила медведя в бумажный пакет, тщательно завернув верх.

– Ты не должен был приходить, я же тебе сказала…

Рот у Мэддокса сжался. Он подошел к кухонному столу, поставил вино и положил конверт. Сняв пальто, детектив повесил его на спинку стула и начал открывать шкафы. Найдя бокалы, он выставил два на гранитную столешницу.

– Дай мне шанс хоть извиниться за ресторан и поднять бокал за твой день рождения, – попросил он, откупоривая бутылку.

Энджи, не взяв предложенного вина, отвернулась, со щелчком стягивая перчатки.

– Мэддокс, я хочу, чтобы ты ушел.

Он вернул бокалы на стол и тронул Паллорино за плечо. Рука была большая, теплая и твердая, как сам Мэддокс. Энджи замерла.

– Расскажи, что все-таки решила независимая комиссия?

Энджи боялась не справиться с собой. В животе снова мелко задрожало. Мэддокс медленно развернул ее к себе, и Паллорино взглянула ему в глаза.

– Прости, что я не смог присутствовать, – Мэддокс помолчал. – Какое решение-то в итоге? – Он приподнял ее лицо ладонями. Энджи страстно хотелось его прикосновений, но вместе с тем ей претили жалость и сочувствие. Так будут смотреть на нее коллеги, когда узнают об испытательном сроке. Кое-кто, вроде Харви Лео, начнут злорадствовать – надо же, Паллорино бросили на социальные сети! Энджи не желала выглядеть несчастной жертвой, разжалованным в рядовые детективом, измученной малюткой в бэби-боксе с располосованным лицом, с окровавленным мишкой в руках, укрытой женской кофтой, измаранной семенем…

Мэддокс нежно обвел ее подбородок большим пальцем, и в Энджи взорвалось неистовое, злое желание выжечь свою неуверенность, утолить боль, перестать бояться того, что могут открыть ее детские воспоминания. Она схватила Мэддокса за галстук и дернула к себе, а сама привстала и жадно впилась в его губы, еще совсем холодные после улицы. Мэддокс колебался лишь долю секунды, но тут же подхватил ее под ягодицы и прижал к своим бедрам. Его рот властно заставил Энджи открыть губы, и язык проник к ней в рот, играя с ее языком. От страстного желания у Энджи потемнело в глазах. Почувствовав эрекцию Мэддокса, она отчаянно, с размаху впечатала его в стену рядом с дверью, не обращая внимания на боль в раненой руке. Одна из картин сорвалась с гвоздя и разбилась об пол. С силой целуя Мэддокса – языки запутывались, сцеплялись, терлись друг о друга, – Энджи торопливо расстегнула молнию у него на брюках и запустила туда руку. Он был горячим и твердым под ее пальцами. Коп, занимающий высокий пост в элитном убойном отделе, бывший «маунти», спасший ее карьеру, не доложив о нервном срыве, любовник, который разрушил ее до основания и создал заново. Мужчина, который научил ее подчиняться, доверять во время секса. Человек, который жил на старой яхте, пытаясь починить и ее вместе со своим развалившимся браком и мечтами о крепкой семье. Детектив, которому Энджи спасла жизнь – и единственную дочь. Мужчина, которого, как начинала верить Паллорино, она полюбит, если позволит себе любить.

У Мэддокса вырвался утробный стон, когда Энджи взяла его пенис в руку и принялась ласкать. Детектив попытался увести ее в спальню, но Энджи вновь прижала его к стене и стянула с бедер брюки.

– Давай здесь! – прорычала она в рот Мэддокса, стягивая собственные штаны и запутавшись в угги. Сбросив один сапог, она высвободила ногу из брючины, прежде чем уложить Мэддокса на пол.

Он смотрел не отрываясь, позволив завести свои руки за голову. Энджи оседлала его бедра, отодвинув в сторону середину своих стрингов, раздвинула колени и насадилась на всю длину его горячего, твердого пениса. Со вздохом блаженства она шире развела бедра, позволяя ему проникнуть глубже, и начала часто и мелко раскачиваться, создавая трение внутри своего тела. Вскоре она учащенно задышала, повлажнев вокруг эрегированного пениса. Тело начало приятно покалывать. Вспыхнула неукротимая, обжигающая ярость, от которой содрогнулось все внутри, и Энджи окончательно потеряла голову. Зажмурившись, она подняла лицо, тяжело дыша широко открытым ртом. Мокрая от пота кожа блестела. Энджи скакала на нем жестко и быстро, полуодетая, прогоняя все мысли, как в самую первую ночь, когда они с Мэддоксом были в мотеле «Лис». Вдруг она задохнулась, на мгновение замерла и невольно вскрикнула, когда сладкая судорога волной прокатились по телу, лишая Энджи власти над собой.