Корявое дерево

В глазах Стига вспыхивает гнев.

– Это нечестно.

– Но это правда! Если бы ты считал, что можешь спасти его, ты бы попытался!

– Почему ты так уверена, что Карина в силе защитить тебя? Возможно, она может оградить тебя от опасности, только если ты находишься в доме. Возможно, драге сильнее, чем ей кажется. Только вспомни, что он сотворил с Олафом и Ишей!

Он бормочет что-то по-норвежски, и я, понурив голову, вздыхаю. Он прав – я в этом отнюдь не уверена, и нет никакого безопасного способа узнать, так ли это или нет.

Стиг устремляет взгляд на стоящую на полу свечу и какое-то время молчит. Наконец он начинает говорить снова, но так и не поднимает глаз:

– По правде сказать, я думал, что мы умрем.

– Я знаю, я тоже так думала. Но мы не умерли.

– Хотя бы подожди до утра. Пожалуйста.

Я вынимаю из кармана телефон. Шесть пятнадцать. Еще четыре часа ожидания.

– Хорошо, – вздыхаю я. – Я пойду, когда рассветет.

Стиг не согласен и дает понять это упрямым взглядом.

– Подожди до тех пор, пока не приедет твоя мать. Возможно, она сможет помочь. Ты говорила, что и ей было предназначено поливать дерево.

Я отвожу взгляд, не давая больше никаких обещаний. Я не могу представить себе, чтобы в этом деле мама стала помогать. Прежде она, может быть, и согласилась бы помочь, но после того, как со мной произошел несчастный случай, она начала чрезмерно меня опекать, все время следя за мной и вечно беспокоясь. Нет, скорее уж она впадет в истерику и будет всячески пытаться мне помешать.

В комнате повисает напряженное молчание.

Я касаюсь рукава Стига. Его джемпер полон такого страха и такой скорби; я знаю, что ему хочется заплакать.

– Я сожалею о том, что сказала о твоем отце.

Стиг шмыгает носом и неохотно признается:

– Нет, ты была права. Если бы речь шла о папе, я бы тоже захотел ему помочь. – Он подбирает с пола свечу и подносит к ней пальцы, держа их в опасной близости от пламени. И шепчет, словно ребенок в исповедальне, и невинный, и грешный: – Я бы отдал все, лишь бы увидеть папу вновь.

Он смотрит на меня, взгляд его становится непривычно жестким, а в смехе звучит горечь.

– «Жизнь продолжается, Стиг». Так сказала мама. В день похорон она сказала мне, что собирается начать новую жизнь с Эриком. Я могу жить с ними, добавила она, но при условии, что прекращу вести себя так, как вел тогда – ночью напивался, а потом весь день спал.

– И что ты сделал?

Он проводит ладонью над свечой.

– То, чего хотели все остальные. Снова начал посещать школу. Помогал Нине тренироваться и заставлял себя улыбаться. – Я отвожу его руку от пламени свечи и считываю с рукава джемпера мимолетное воспоминание о Нине. Она была всецело предана Стигу, у нее никогда не было никого другого – но почему-то ему не хочется этого признавать.

Он заправляет прядь волос за ухо.

– Помню, однажды вечером я шел из школы домой и смотрел в окна домов. У одного окна я остановился – там маленький мальчик складывал пазлы вместе со своим отцом. От дома исходило оранжевое сияние – я словно смотрел на рождественскую открытку. Я стоял, наблюдая за ними. Они казались такими счастливыми в то время, как я… я…

Я заканчиваю предложение за него:

– Чувствовал себя, как дом, в котором взрывом выбило все окна?

Стиг кивает и отколупывает воск со свечи.

– Каждый вечер я напивался, чтобы забыть. И каждый день просыпался, жалея, что не умер. Когда я смотрелся в зеркало, то словно видел там не себя, а какого-то незнакомца, как будто я накладывал подводку для глаз на лицо кого-то другого. Но пока днем я вел себя, как положено, все были довольны.

У двери стоит призрак девушки примерно моего возраста с короткими темными волосами. На ней простое, свободно ниспадающее с плеч платье, и ноги ее босы. Она не похожа на остальных, которые просто оказываются здесь лишь на несколько мгновений, проходя мимо. Она смотрит на меня пристальным осуждающим взглядом, и я невольно начинаю ерзать на диване, чувствуя себя не в своей тарелке.

Стиг шмыгает носом, и я снова переключаю внимание на него:

– Я знаю, каково это – видеть в зеркале не себя, а кого-то другого. После несчастного случая все хотели, чтобы я осталась той Мартой, какой было до того, как это произошло, но я не могла.

– И что ты сделала?

– Ничего. Просто спряталась в своей комнате.

Стиг вздыхает:

– Как бы мне хотелось быть таким же, как ты.


Я фыркаю, не веря своим ушам:

– Но почему?

Его дыхание так тихо, что почти не колышет пламя свечи.

– Потому что ты, по крайней мере, осталась искренней. А я вечно лгу и притворяюсь тем, кем на самом деле не являюсь. Это продолжается уже так долго, что я не могу остановиться. Я словно забыл, как быть самим собой, и ненавижу за это себя.

Я откидываюсь на спинку дивана, изумленная прозвучавшей в его голосе злостью.

Какое-то время мы сидим молча, и почему-то я возвращаюсь мыслями к тому дню, когда в больнице с моей головы сняли бинты. Увидев лицо мамы, я заплакала от счастья, но она не улыбалась. Медсестра дала мне зеркальце, и я сразу же поняла почему. Левая часть моей головы опухла и была покрыта синяками – кожа на моем лице оказалась мерзкого сине-желтого цвета, как какой-то заплесневелый раздавленный фрукт. Мой левый глаз был мутно-белым и смотрел вверх в каком-то непонятном направлении, как будто пристально разглядывал что-то такое, что видел только он. Мою новую наружность дополнял рубец на левой щеке с черными швами.

Всякий раз, когда мама могла заставить себя посмотреть на меня, она начинала плакать. Как бы часто она ни спрашивала, как я себя чувствую, я знала, что не должна еще больше ее огорчать. Я не могла скрыть своего лица, но могла скрыть свои чувства. Я могла хотя бы сделать вид, что со мной все путем.

Я смотрю на Стига:

– Мне подобные чувства не знакомы. Мы все иногда лжем, особенно ради того, чтобы уберечь чувства тех, кто нам дорог. Но ведь со мной сейчас ты не притворяешься, да?

Стиг улыбается, и морщинка на его губе становится глубже.

– Нет, когда я с тобой, я чувствую себя совсем иначе.

Мое сердце екает.

– В каком смысле – совсем иначе?

– Ну, вчера, когда я проснулся, мне не хотелось умереть. Мне хотелось напечь тебе оладий.

Я тихо смеюсь:

– И у тебя получились весьма неплохие оладьи.

Стиг улыбается:

– Я рад, что оказался здесь, чтобы тебе их приготовить. – Он облизывает губы, и я вдруг ловлю себя на мысли, что неотрывно смотрю на них. Наши головы находятся так близко, что почти касаются друг друга.

– Марта, как ты думаешь, существует ли что-то, предназначенное судьбой?

– Возможно.

Он пристально смотрит на меня:

– Ведь то, что мы с тобой нашли друг друга, – это что-то значит, не правда ли?

Я пытаюсь придумать, что сказать в ответ, но мне ничего не приходит в голову. Краем глаза я улавливаю какое-то движение возле входной двери. Призраков там не видно, но я чувствую, что девушка с короткими волосами все еще здесь. Я чувствую, она подходит все ближе, слушая наш разговор.

Стиг счищает со своих пальцев воск.

– Не знаю, верю ли я в Бога, но я много думал о судьбе. Если бы той ночью я не позвонил отцу, он бы был сейчас жив. Или же, по-твоему, тогда просто пришел его час и ему суждено было умереть?

Я вздыхаю – как бы мне хотелось знать ответы. Хотя я не могу знать этого точно, инстинкт подсказывает мне, что основы нашего будущего закладываются еще до нашего рождения. Я вспоминаю то, что как-то сказала мне Мормор. Мы были в сарае и устанавливали там ее старый ткацкий станок. Она показала мне на вертикальные нити, натянутые на деревянную раму станка. «В нашей жизни есть такие обстоятельства, которые мы не можем изменить: например, когда и где мы рождаемся, кто наши родители. – Бабушка с силой дернула пряжу. – Это основа. Она неизменна, видишь? – Я кивнула, и Мормор положила мою руку на нити, идущие поперек рамы. – Это уток – нити, которые проходят над и под основой. Их мы можем изменить. – Я недоуменно посмотрела на нее, и она крепко прижала меня к себе. – Человек, которому жизнь дала плохой старт, все же может выткать хорошую ткань, если раз за разом будет делать правильный выбор. – И она прошептала: – Укрепляй то, что имеешь, дитя мое, и тогда никто не заметит, что в основе ткани были дыры».

Раньше я особо не думала об этих ее словах, но теперь понимаю – тогда она говорила о судьбе. Половина того, что мы собой представляем, дана нам от рождения, и ее нельзя изменить, но все остальное зависит от наших собственных действий. Что-то подсказывает мне, что Стиг не стал причиной смерти своего отца – тот погиб из-за того, что раз за разом выбирал в своей жизни сам.

– Пришел его час – ему суждено было умереть, – говорю я, хотя на самом деле этому не верю. Не судьба заставила его отца разбить свой автомобиль, но если это даст Стигу хоть какое-то утешение…

Он бросает на меня взгляд, полный надежды. В его глазах читаются боль и горячее, отчаянное желание верить тому, что я сказала. Он опускает взгляд и опять начинает ковырять свечу, и я кладу на его рукав руку. Что-то, глубоко запрятанное в шерсти, из которой связан его джемпер, говорит мне, что я права. Это не похоже на мимолетные образы или чувства, которые я считываю с одежды; это как истина, которая впечаталась в волокна шерсти еще при окраске, которая была там всегда, но которую я раньше не замечала.

Я открываю рот, и мое убеждение в том, что так оно и есть, становится полным. Пусть Норны и перерезали нить чужой жизни, но его отец погиб оттого, что пил. Стиг не имел к этому никакого отношения.

– Я знаю – ты чувствуешь себя виноватым, но я знаю точно – это была не твоя вина.

Стиг закусывает губу и отводит взгляд.

Я сжимаю его предплечье, потом дергаю за рукав:

– Я чувствую это, чувствую здесь.

Стиг судорожно выдыхает, как будто теперь он наконец мне поверил.

– Я рад, что встретил тебя, – шепчет он. И пододвигается ко мне, теперь его лицо так близко от моего, что я чувствую исходящий от его дыхания запах алкоголя. Мой пульс учащается, я закрываю глаза, ожидая, что его губы сейчас коснутся моих, но вместо этого он целует меня в макушку.

Он откидывается на спинку дивана, явно вымотанный, а я сижу, ошарашенная, поскольку то, чего я ждала, так и не произошло. Я была уверена, что он меня поцелует. В макушку целуют ребенка – выходит, он видит меня именно так? Я ничего не понимаю. Ведь, похоже, мы с ним идеально ладим абсолютно во всем. Мои мысли становятся горькими. Это из-за моего лица. Наверняка.

– Я иду в туалет, – бормочу я.