Кожа времени. Книга перемен

Не учи ученого

Мои первые ученики мне до сих пор снятся. Их звали, как в мультфильме: белокурого – Кудряш, прыщавого – Зимаш. Оба сидели за одной, естественно – последней, партой. Но и по одиночке каждый обходил меня ростом, силой и популярностью. Чтобы ближе познакомиться, я не придумал ничего умнее, чем попросить найти подлежащее.

– Где? – спросил Кудряш.

– В … – в рифму ответил Зимаш.

– Три, – резюмировал я, ибо директор сразу объяснил мне, что двойку ставят не ученику, а учителю, который не уйдет домой, пока ее не исправит.

Главное, впрочем, что ни тогда, студентом-дипломником, ни тем более сейчас, седым отставником, я не был уверен, что моя сомнительная наука могла быть им полезной. Всему, что нужно, – пить, курить и нравиться девочкам – Кудряш и Зимаш научились без меня. А писать не умел и Гомер.

Мой первый школьный опыт оказался последним: я разочаровался в самой профессии, которая должна была оправдывать одно поколение в глазах другого, но не справлялась с этим. Столкнувшись с сопротивлением среды, я пришел к выводу, что образование в принципе невозможно и на практике бесполезно: насильно мил не будешь, а любви и наставники не нужны. Кто, спрашивается, научил нас играть в футбол?

– Никого, – говорил Ницше, – нельзя научить тому, чего он не знает.

Но, – спрашивается, – что же с ним тогда делать?

Ничего. И это труднее всего, особенно – мне. Природа наградила меня и наказала остальных слишком сильным просветительским инстинктом. Я это знаю наверняка, потому что, ставя эксперименты на друзьях и животных, обнаружил истину. Педагогический рефлекс разложим на серию воспитательных импульсов: сказать, научить, предостеречь, поймать, наказать и сесть в лужу. Поэтому, твержу я себе, не учи, тем более – ученого.

Труднее всего следовать собственным советам, особенно, опять-таки, мне, потому что владеть знаниями и не делиться ими – все равно, что пить в одиночку: эффект тот же, но радости нет.

Борясь с учительским эгоизмом, я сдерживаю педагогическую агрессию, стараясь не подсказывать: в ресторане – что заказать, молодым – что читать, коту – где спать, в кино – чем кончится. Беда в том, что вести войну со своим темпераментом – как псу не лаять: можно, но недолго. Проигрывая на всех фронтах, я стремился облегчить судьбу окружающих незаметным для них образом – стараясь говорить про себя то, что следовало им сказать вслух.

Поняв, что удержаться не в моих силах, взамен ближних я стал учить дальних, которых не так жалко. Вот почему вместо примеров и упражнений я взялся сочинять проповеди и заповеди, делая вид, что не принимаю их всерьез. Занимаясь тем, во что не верю, я не льщу себе надеждой кому-то открыть глаза, я всего лишь сдаю напрокат слова, помогающие описать то, что все видят.

При этом, я, конечно, не стану утверждать, будто знания вообще не передаются. Как доказал муравей, научить можно и стрекозу. Но мораль этой изуверской басни гласит: успешны те учителя, что, как времена года, достигают своего, ничего не делая. Вопрос в том, как этого добиться, не добив стрекозу?

Лучше всего учат не словом, а делом, жестом, еще лучше – самим присутствием. Высокий авторитет нельзя навязать, он должен быть очевидным, как отбрасываемая им тень, которая не давит, а защищает, но только тогда, когда мы в ней нуждаемся.

Отсюда легко сделать вывод, что лучший в мире учитель – телеграфный столб. Возможно, так оно и есть: подавая пример несгибаемости, он учит только тех, кто сам на него натыкается. Не дай бог

Земную жизнь пройдя до половины, я задался праздным вопросом: могла ли она быть другой? Ответ получился категорическим. Я мог выбрать вменяемую профессию, но все равно не сохранил бы ей верность. Я мог жить дома, в Риге, но все равно оказался бы в чужой стране. Я мог стать американским профессором, но все равно бы остался русским писателем. Получается, что напрасно я подолгу, словно витязь, торчал на перепутье, мучительно выбирая дорогу. Теперь, задним числом, мне ясно видно: все они вели туда, где я нахожусь сейчас.

Простаки скажут, что такое невозможно. Но каждый турист, побывавший в Венеции, не мог не заметить табличку, настаивающую, что какое бы из прямо противоположных направлений вы ни выбрали, улица приведет вас на площадь Сан-Марко. И, конечно, указатель прав, потому что в этом городе нам от нее никуда не деться. Траектория брошенной в горшок горошины может быть самой причудливой, но рано или поздно она, как все мы, угомонится, угодив на дно. В теории хаоса такая неизбежная точка называется “аттрактором”, по-нашему – судьбой.

Лингвисты уверяют, что Судьба – имя одного из трех китов, на которых стоит мир, созданный русским языком. Два других – Душа и Тоска. С таким триумвиратом не мудрено запить, но трудно соскучиться. Как бы мы ни поступали с этими понятиями – перемножали, складывали, вычитали – итог получается столь безутешным, что мы обращаемся в высшие инстанции с требованием сменить арифметику. Это значит, что рано или поздно (а вернее – и рано, и поздно) все мы чего-нибудь просим. Одни – чтоб пронесло, другие – чтоб обломилось. Я даже подозреваю, что все азартные игры служат предлогом для любовного общения со сверхъестественным: казино – почтамт провидения.


Когда Нильс Бор прибил над дверьми своей лаборатории подкову, коллеги спросили, неужели он считает, будто она приносит удачу.

– Конечно, нет, – ответил Бор. – Но говорят, подкова помогает и тем, кто в нее не верит.

Великий физик знал, что делал. Невежество суеверия – резерв надежды: когда от известного пощады не дождешься, остается уповать на непознанное.

При этом горячий вопрос – “у кого просить?” – на самом деле является праздным. Можно молиться одному Богу, можно – разным. Можно рассчитывать на сверхчувственное и потустороннее, а можно на историческую необходимость и классовое чутье. Как бы ни звали вашего бога, важно, чтобы у него хватило ума не дать того, что просят.

Господи, ну откуда нам знать, чего мы хотим?

Интеллект – обезьяна, скачущая на невидимом тигре. И лишь та мысль добирается до ума, которую к нему пропускает сердце, а ему, как известно, не прикажешь.

“Но если мы не отвечаем за свое подсознание, то кто отвечает?” – спрашивал Лем в “Солярисе”, могучей притче о слепом боге, выполняющем самые сокровенные желания человека и тем обрекающем его на неописуемые муки.

Впрочем, в обычной – а не научно-фантастической – жизни мы обходимся сказкой про Золотую рыбку. Лично я сделал из нее радикальный вывод, раз и навсегда отказавшись от покупки лотерейных билетов. Не потому, что не верю в выигрыш, а потому что верю – и боюсь его. Свалившееся сверху богатство упраздняет то усилие, что мы зовем жизнью. Избавиться от первого – всё равно, что от второй. В одночасье труд станет лишним, напор смешным, цели ненужными.

Умнее всех поступил старый негр, работавший в Бронксе лифтером. Получив по счастливому билету 50 миллионов, он купил тот дом, где работал, и теперь спокойно ходит на прежнюю службу, зная, что его не уволят. У остальных, говорит статистика, выигрыш изменил судьбу – кардинально и к худшему.

Но если даже нарезанные бумажки, которые в наших краях собирают еще зелеными, могут доставить столько бед, то что говорить о нешуточных приобретениях, вроде любви и свободы, красоты и гения?

Вот поэтому я и кричу “Не дай бог!”. Но иногда мне кажется, что уже поздно: все молитвы услышаны, все мольбы учтены, все просьбы выполнены. Мы уже получили всё, что просили, а если сами этого еще не поняли, то по той простой причине, что нам видна лишь та часть кривой, которая отсюда, снизу, кажется прямой.



1

Впервые этот текст был напечатан в начале декабря 2019 года.

Вернуться