Краденое счастье 2

Танин шов воспалился, она тяжело перенесла операцию, и тогда от нее решили избавиться. Ее выкинули на стройке почти голую. Выкинули там умирать… Будь мужчиной. Отпусти ее. Пусть она начнет улыбаться… Я столько раз слышал ее рыдания и видел ее слезы, что молю у Бога только об одном — пусть она улыбнётся и обнимет своего сына.

Альварес хлопнул крышкой ноутбука и с гортанным стоном закрыл глаза. Вокруг гора пустых бутылок, в пепельнице куча окурков.

Сколько раз он пересмотрел это видео? Не счесть. Это теперь его единственный и любимый фильм, единственный ненавистный фильм. Ничто и никогда не звучало столь убийственно, чем этот монолог человека, который умер более полугода назад… Человека, которого Альварес ненавидел, считал своим соперником и желал ему смерти… а он и так был одной ногой в могиле и сделал для Тани в миллион раз больше, чем сам Альварес.

Смотрит эту запись в пустом офисе, сидя на полу, облокотившись о стену. На столе картонная коробка из-под фастфуда. Откуда вышел, туда и вернулся. Ни черта не было… и ни черта не стало. Бабка права была, человек рождается голым и босым и на столе в морге лежит точно таким же.

Он умер в тот день, когда увидел их обоих в палате. Увидел, как шатающаяся, едва открывшая глаза после операции Таня по стеночке идет в палату к своему сыну, чтобы сидеть на стуле и целовать его пальчики, чтобы читать ему сказки.

Альварес отдал его ей… Позволил лишить себя родительских прав в обмен на свободу… Нет, он бы воевал и ни за что не отказался от своего сына, и скорее всего, победил бы. Но его убило то, что она ему заорала там, в больнице, когда он принес цветы и переступил порог ее палаты.

— Убирайся! Забирай свой веник и убирайся! Я никогда тебя не прощу! Никогда…Никогда…Никогда!

И Мати, бегущий к ней с радостным криком:

— Ниниииии… моя Нинииии.

Арманд поднялся с пола, пошел в туалет, прихватив с собой тюбик с зубной пастой и щетку. Через двадцать минут футбольный зал внизу наполнится детьми. И он сможет отвлечься. Сможет забыть ненадолго обо всем и уйти в игру. Забыть о том, что сына видит лишь издалека, когда сходит с ума от тоски и приезжает посмотреть через забор детского сада… посмотреть, как ОНА забирает Матео, как тот целует ее, льнет к ней всем тельцем. И Арманд не смеет подойти. Он их недостоин… Мати был с ним несчастен. Он не смог защитить сына, сделать его счастливым. Там, на суде… когда отказался в пользу Тани от ребёнка, показали ролик, снятый на смартфон Матео… ролик, на котором Кара швыряет его на кровать и орет, чтобы он заткнулся и не смел реветь. Что, если издаст хотя бы звук, она запрет его в подвале. И так не один раз, и не два. Альварес не справился. Он был отвратительным отцом.

Отказался, а сам поехал в тот же город…. Чтобы бродить под окнами, провожать взглядом и не сметь подойти. Это все, что у него осталось.

Ни дома, ни карьеры, ни сборной. Да он и не смог бы играть. Травма колена дала о себе знать. Его вытаскивала из трясины одиночества только эта работа, куда его взяли по знакомству тренером.

Каждый день одно и то же. Ночью этот ролик, потом сон несколько часов, а потом работа. Детские голоса, летающий мяч и воспоминания детства, стирающие боль от настоящего.

Умылся, долго смотрел, как вода стекает по отросшей щетине. Вытер лицо полотенцем и пригладил волосы. Провел по ним расческой. Спустился вниз, поболтал с охранником, купил минералку в автомате.

Дети уже собирались в раздевалке. Сегодня у него будут новички. Салаги.

— Я взял. Да, мам. И шорты взял и кеды. Холошо. Не делжи меня, я не маленький.

Дернулся от детского голоса, обернулся и застыл, увидев собственного сына. Их обоих. Стоят в дверях зала. Таня держит Матео за руку и смотрит на Альвареса. Мальчик вначале замер, а потом с диким криком «папаааааааааа» бросился на Арманда. От неожиданности тот опустился на колени и сдавил ребенка в объятиях, сдавил так сильно, что, казалось, задушит. Глухо всхлипывая, зарываясь лицом в его волосы.

— Папка мой…папкаааа.

Так и стоят — он на коленях, а Мати маленький, но уже не худющий, обнимает его за шею. А он видит перед глазами лаковые туфли, тонкие лодыжки и медленно голову поднимает, чтобы на нее посмотреть и тихо сказать «спасибо».





Эпилог




— Только не реви, ладно? Я уверен, ты и так выревела все глаза, а я, знаешь ли, немало над ними работал в свое время.

Улыбнулась сквозь слезы, глядя на изможденное лицо Владимира.

— Да, я умер. Но мне там хорошо, уж поверь. Я точно знаю. Поэтому харе реветь… Ты когда решишься его увидеть? Сколько лет пройдет прежде, чем это случится? Не знаешь, правда? А Мати нужен отец. Я тут для тебя кое-что нашел. Ты посмотри эти отчеты, эти распечатки звонков и сделай выводы сама. Глупо жалеть о том, чего не сделал. Глупо отказываться от собственного счастья. А еще глупее снова жить во лжи. Да-да, я все знаю. У меня ж везде друзья. Везде связи, и мне, конечно же, твой гинеколог все доложил. Я думаю, это девочка. Хотелось бы ее увидеть… но думаю, если там, наверху что-то есть, то мне дадут это сделать между перерывами от жарки в котле.

Я открыла файл у себя на мейле… В который раз просматривая отчеты от сыщика по поискам. Переводы денег, смски, звонки из Мадрида.



Звонил его сотовый, и Арманд потянулся за телефоном.

— Слушаю.

— Новости есть?

— Одну минуту обождите. — сказал в трубку и повернулся ко мне.

— Имейте в виду, он может вас покалечить… Нинааа.

Арманд отошел к окну, заговорил по-русски.

— Какие следы?

— С кем жила?

— Ищите дальше. Пока что это лишь домыслы. Человек не может исчезнуть. Так не бывает.




— Мы плавда к папе?

— Правда. Одевайся.

— Я буду иглать в футбол?

— Будешь, да. Обязательно.

А у самой все внутри дрожит перед встречей. А вдруг ему все это не нужно? Вдруг он просто приехал и…

И чуть не закричала, когда лицо его осунувшееся увидела с щетиной этой отросшей. Он даже не представляет, сколько раз я приезжала к этому залу и сидела в машине, смотрела, как он заканчивает тренировки, как идет к автобусной остановке, как садится в маршрутку и едет спать в своем офисе.

Я с ним не разговаривала, как и он со мной. Сидела в зале до конца тренировки, потом забирала Мати и уезжала домой. И так каждый раз. Только в глаза друг другу посмотрим и расходимся каждый в свою сторону.

Но пока сижу, украдкой жадно пожираю каждое его движение, каждый жест… чтобы дома потом лежать в постели, обнимать Мати и вспоминать.





* * *


— И сколько так будет продолжаться?

Аня включила стиральную машинку и выглянула в игровую, где Гоша и Мати играли в железную дорогу.

— Не знаю.

Таня хотела взять у нее из рук таз, но та не дала.

— Еще чего. Белье не хватало таскать на твоем сроке. Думаешь, если живот не видно, значит и тяжести поднимать можно.

— Ну какой там срок, Ань?

— Двадцать восемь недель, на минуточку. Вот же ж зараза ты, Танька, животик крошечный совсем. Ооох, я тоже девочку хочу. Было б только от кого.

Аня приехала в Барселону месяц назад. Получила приглашение на работу нянечкой. Долго поверить не могла, что видит перед собой Таню. Плакала, обнимала изо всех сил.

— Только по глазам узнала, только по ним… Божеее… этого быть не может, какая ты стала. И дом этот…

— Как Дима?

Аня выдохнула и посмотрела на подругу:

— На наркоту присел. Гангрена на ногах началась… ампутировали обе ноги. Жесть ужасная. Санька пытался ему помочь… но там бесполезно. На перекрестках стоит с протянутой рукой и милостыню просит, чтоб уколоться. Наверное, жизнь его за тебя наказала, Тань.

— А что знаешь? Он там, ты здесь. В тебе ребенок его… а ты ездишь, смотришь издалека, вздыхаешь и домой?

— Я… много чего натворила, Ань. Мы вряд ли сможем друг друга простить.

— Ты простила?

— Простила… Не виноват он был особо ни в чем. Так сложилось. А я… я ему карьеру, жизнь, все сломала и Мати отобрала. Он меня, скорее всего, люто ненавидит.

— Ты поедь и спроси.

— Что спросить?

— Ненавидит ли он тебя.

— Как? Вот так просто поехать и спросить?

— Да. Вот так просто взять и поехать. В жизни все так и бывает просто, Тань. Вы достаточно друг другу лгали. Счастье это, краденое, из рук выпускали. Поговори с ним…

— Вот… в пятницу попробую поговорить.

— А чего тянуть? Я здесь с мальчиками посижу. Давай, езжай говорить. Только смотри там… с жеребцом этим. Двадцать восьмая неделя — это слишком рано для родов.

— Аня!

— Знаю я этих итальянцев!