Кровь на снегу

Звук выстрела раздался на полутора.

Пуля попала в Кляйна и подбросила его над краем лестницы.

Он упал на середину лестницы и поехал к нам. Он был таким мертвым, что ни один мускул его тела не был напряжен, он стекал вниз благодаря силе притяжения, как дрожащий кусок свежей говяжьей вырезки.

– Это ж надо… – прошептал Датчанин, глядя на труп у своих ног.

– Эй! – крикнул я. Мой возглас заметался от стенки к стенке, как будто на него ответили. – Your boss is dead! Job is over! Go back to Russia! No one is gonna pay for any more work here today![4]

Я подождал. Потом прошептал Датчанину, чтобы он поискал ключи от машины Пине. Он принес их, и я забросил связку на самый верх лестницы, так что они скрылись из виду.

– We are not coming out until we hear the car leaving![5] – прокричал я.

Я ждал.

Тогда раздался ответ на ломаном английском:

– I don’t know boss is dead. Maybe prisoner. Give me boss, I will leave and you will live[6].

– He is very dead! Come down and see![7]

– Ha ha. I want my boss come with me[8].

Я посмотрел на Датчанина.

– Что дальше? – прошептал он, как будто эта фразочка стала у нас чертовым припевом.

– Мы отрежем голову, – сказал я.

– Что?

– Пойди и отрежь голову Хоффманна. У Пине есть нож с зазубринами.

– Э-э… А какого Хоффманна?

Он что, спятил?

– Даниэля. Его голова – наш проходной билет, понял?

Я видел, что он не понял. Но он сделал то, что я велел.

Я стоял в дверях, следил за лестницей и слушал тихий разговор в помещении за моей спиной. Можно подумать, все успокоилось. Я решил попытаться понять, о чем я думаю. Как обычно в стрессовых ситуациях, в голову лезли какие-то безумные и бесполезные вещи. Как, например, наблюдение, что при съезде вниз по лестнице пиджак Кляйна так вывернулся, что на подкладке показалась бирка фирмы по прокату костюмов. Теперь в пиджаке было столько дыр, что его, скорее всего, не примут обратно. Или что, во всяком случае, у Хоффманна, Пине и Кляйна не будет проблем с логистикой: они уже в церкви и для каждого из них здесь имеется свободный гроб. Что мне дали места в самолете перед крылом, место у окна предназначалось Корине, чтобы она могла увидеть Париж, когда самолет будет садиться. Ну и еще пара полезных мыслей. Что сейчас делает парень с нашей машиной? По-прежнему ждет нас на дороге, ведущей к церкви? Если он слышал выстрелы, то понял, что последние были произведены из автоматического оружия, которого не было в нашем арсенале. Если последние выстрелы, которые ты услышал, произведены врагом, это всегда плохо. Ему были отданы четкие распоряжения, но сумеет ли он сохранить голову холодной? Слышал ли еще кто-нибудь выстрелы? Где сейчас находился могильщик? Наша работа заняла очень много времени, – сколько времени осталось до того, как нам придется убираться отсюда?

Датчанин подошел к выходу на лестницу. Он был бледным. Но все же не таким бледным, как кожа у краешка волос головы, болтавшейся у него в руке. Я убедился, что это правильный Хоффманн, и велел Датчанину забросить голову на верх лестницы.

Датчанин намотал волосы головы на руку, разбежался, махнул рукой вдоль туловища, как при игре в боулинг, и бросил. Голова с развевающимися волосами взлетела вверх, но под очень острым углом, и поэтому, ударившись о потолок, свалилась обратно на ступеньки и, подпрыгивая, прикатилась вниз. При этом она издавала странные щелчки, похожие на звук трескающейся скорлупы сваренного вкрутую яйца.

– Надо просто прицелиться получше, – пробормотал Датчанин, снова схватил голову, поставил ноги вместе, закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и сделал два глубоких вдоха.

Я понял, что вот-вот сойду с ума, когда чуть не расхохотался, глядя на него. Потом он открыл глаза, сделал два шага вперед, махнул рукой, отпустил. Человеческий череп весом четыре с половиной килограмма по красивой изогнутой траектории долетел до конца лестницы, упал на пол и покатился по коридору.

Датчанин повернулся ко мне и победно улыбнулся, но, как ни странно, ничего не сказал.

Мы ждали. И снова ждали.

Потом мы услышали, как заводится машина. Шум двигателя. Жуткий кашель мотора. Задний ход. Снова кашель. Слишком большое количество оборотов для первой передачи. Водитель, плохо знающий машину, уехал.

Я посмотрел на Датчанина. Он надул щеки, выдохнул воздух и замахал правой рукой, как будто дотронулся до чего-то горячего.

Я слушал. Слушал внимательно. Казалось, я почувствовал их раньше, чем услышал. Полицейские сирены. Их вой далеко разносился в холодном воздухе, поэтому, скорее всего, они приедут не очень быстро.

Я оглянулся. Бабушка обнимала внучку. Невозможно было понять, дышит ли девочка, но, судя по цвету лица, крови в ней оставалось мало. Сейчас мне надо было попытаться не думать об этом. Я запомнил все помещение, перед тем как его покинуть. Семья, смерть, кровь. Все это напомнило мне одну картинку. Три гиены и зебра со вспоротым брюхом.





Глава 19




Неправда, будто я не помню, что говорил ей в метро. Не помню, говорил ли я, что не помню этого, или только собирался сказать. Но я все помню. Я говорил, что люблю ее. Просто чтобы ощутить, что происходит, когда говоришь такие слова другому человеку. Это как стрелять по мишеням в форме человеческого тела. Конечно, это не одно и то же, но это отличается от стрельбы по обычным круглым мишеням. Я говорил не всерьез, как не всерьез убивал нарисованных на мишенях людей. Это была тренировка. Привыкание. Возможно, в один прекрасный день я встречу женщину, которую полюблю и которая полюбит меня, и тогда будет неплохо, если слова не застрянут у меня в горле. Я ведь еще не сказал Корине, что люблю ее. Не громко, а так, душевно, без возможности взять свои слова назад, забыв обо всем и позволив отзвуку признания наполнить комнату, накачать тишину до таких размеров, что она выдавит стены наружу. Я говорил эти слова только Марии в месте, где сходились рельсы. Или расходились. Но мысль о том, что скоро я скажу эти слова Корине, заставляла мое сердце биться с бешеной скоростью. Скажу ли я это сегодня вечером? Или в самолете по дороге в Париж? Или в гостинице в Париже? Может быть, за ужином? Да, это будет просто замечательно.




Вот о чем я думал, когда мы с Датчанином вышли из церкви на сырой холодный зимний воздух, который будет оставаться соленым на вкус, пока фьорд не покроется льдом. Полицейские сирены теперь были слышны, их звук появлялся и пропадал, как сигнал плохо настроенного радиоприемника. Пока еще звуки были так далеко, что сложно сказать, с какой стороны приедет полиция.

Я увидел передние фары черного грузовика на дороге у церковной ограды.

Я шел по наледи мелкими быстрыми шагами, слегка согнув колени. В Норвегии этому учишься еще в детстве. В Дании, наверное, этому учатся позже, потому что у них не бывает так много снега и льда, и мне показалось, что Датчанин от меня отстал. Но это не точно; возможно, Датчанин ходил по льду чаще меня, мы ведь почти ничего не знаем друг о друге. Мы видим круглое веселое лицо, открытую улыбку и слышим не всегда понятные забавные датские словечки, которые тем не менее ласкают наш слух и успокаивают нервы. И тогда мы сочиняем для себя историю про датские сосиски, датское пиво, датское солнце и про неторопливую спокойную жизнь на плоской крестьянской земле к югу от нас. И это так мило, что мы теряем бдительность. Но что я знал на самом деле? Может быть, Датчанин убрал столько людей, сколько мне никогда не устранить. И почему такая мысль пришла мне в голову именно сейчас? Возможно, потому, что я испытывал острое предчувствие, переживал новую сжатую секунду, знал, что курок взведен.

Я собрался обернуться, но не успел.

Я не мог осуждать его. Как я уже говорил, я и сам готов проделать большой кружной путь, чтобы оказаться в той позиции, когда смогу произвести выстрел в спину.

Звук выстрела разнесся по кладбищу.

Первая пуля показалась мне толчком в спину, а вторая – впившимися в бедро челюстями. Он стрелял низко, как я в Беньямина. Я повалился вперед и ударился подбородком. Я перевернулся и уставился прямо в дуло его пистолета.

– Черт, прости меня, Улав, – сказал Датчанин, и по его голосу я понял, что он говорит искренне. – Абсолютно ничего личного.

Он целился низко, чтобы успеть мне это сказать.

– Рыбак поступил умно, – прошептал я. – Он знал, что я буду приглядывать за Кляйном, и поручил работу тебе.

– Да, все верно, Улав.

– Но зачем убирать меня?

Датчанин пожал плечами. Полицейские сирены были уже близко.

– Дело обычное, – сказал я. – Боссы не хотят, чтобы люди, у которых на них есть что-то серьезное, оставались в живых. Тебе тоже стоит задуматься об этом, Датчанин. Надо знать, когда сваливать.

– Дело не в этом, Улав.

– Понимаю. Рыбак – босс, а боссы боятся людей, готовых убить своего босса. Они думают, что они следующие в очереди.

– Дело не в этом, Улав.

– Черт тебя подери, ты что, не видишь, что я сейчас истеку кровью, Датчанин? Может, не будем играть в угадайку?

Датчанин кашлянул:

– Рыбак сказал, что надо быть совсем уж офигенно хладнокровным бизнесменом, чтобы не затаить обиду на человека, устранившего троих твоих людей.

Он целился в меня, палец на спусковом крючке начал сгибаться.

– Уверен, что у тебя пуля не застрянет в стволе? – прошептал я.

Он кивнул.

– Последнее рождественское желание, Датчанин. Только не в лицо. Пожалуйста.

Я видел, что он размышляет. Потом он снова кивнул и немного опустил дуло. Я закрыл глаза и услышал выстрелы. Я почувствовал, как в меня вонзились пули. Два кусочка свинца. В то место, где у обычных людей расположено сердце.





Глава 20




– Это жена ее сделала, – сказал он. – Для спектакля.

Переплетающиеся железные колечки. Интересно, сколько в ней тысяч таких колечек? Как я уже говорил, я считал, что совершил обмен с той вдовой. Кольчуга. Неслучайно Пине показалось, что я весь в поту. Под рубашкой и костюмом я был одет, как чертов святой король.

Железная одежда нормально приняла пули, пущенные в спину и грудь. Хуже дело обстояло с бедром.

Я лежал, ощущая, как кровь толчками вытекает из меня, и ждал, когда задние фары черного грузовика скроются в ночи. Потом я попытался встать на ноги. Я чуть не потерял сознание, но умудрился подняться и поковылял в сторону «вольво», припаркованного у входа в церковь. Полицейские с каждой секундой были все ближе. В их хоре звучала как минимум одна сирена «скорой». Могильщик, вызывая полицию, уже знал расклад. Может быть, они спасут девочку. Может, нет. Может быть, они спасут меня, думал я, распахивая дверцу «вольво». Может, нет.

Зять Хоффманна не соврал жене, он действительно оставил ключи в зажигании.

Я плюхнулся на водительское сиденье и повернул ключ. Двигатель жалобно застонал и заглох. Черт, черт. Я отпустил ключ и заново повернул его. Снова раздались стоны. Давай, заводись! Если уж в этих снежных краях производятся автомобили, они, по крайней мере, должны заводиться при нескольких градусах мороза! Я ударил по рулю рукой. Проблесковые маячки показались на зимнем небе, как северное сияние.

Наконец-то! Я газанул, выжал сцепление и понесся через снег ко льду, в который впились шипованные шины, и меня понесло прямо к кладбищенским воротам.