Лгунья

В темноте возник чей-то силуэт, и Лави чуть не подпрыгнул от радости. Из узкого прохода между домами вышел бездомный, помочился в кусты и, бормоча что-то себе под нос, удалился нетвердой походкой. Лави окинул взглядом знакомый двор, от которого теперь веяло мочой и разочарованием. Ночные звуки, в которых ему мерещились шаги Нофар, на самом деле были эхом ее отсутствия.



На негнущихся ногах он поднялся по лестнице на свой этаж, и с каждой ступенькой его все больше пригибало к земле. Он открыл дверь. Отец смотрел новости, вслух возражая политическому обозревателю, мать красилась, собираясь на занятия по пилатесу.

– Где ты был? – спросила она.

– Чушь собачья! – крикнул отец, обращаясь к телеэкрану.

– Почему ты не отвечал на звонки?

– Преступная безответственность!

– Что ты молчишь?

– Мне нечего тебе сказать.

– Ладно, завтра поговорим. Я спешу.

Лави пошел к себе в комнату и закрыл за собой дверь. С потолка свисали пятьдесят сов.



Через два часа в квартиру постучали.

– Кто там?! – рявкнул отец, не вставая с дивана.

Лави, который услышал и стук в дверь, и крик отца, выскочил из комнаты с проворством бойца спецназа. Это мог быть кто угодно. Курьер, который ошибся адресом. Скауты, собирающие пожертвования в пользу глухих. Доставка одежды, заказанной в Китае через интернет… Пока дверь оставалась закрытой, не исключалась любая возможность. Лави чуть помедлил и повернул ручку.

Он открыл дверь, и все пятьдесят сов немедленно улетели. На лестничной площадке горел свет, и он сразу увидел, что она плакала. Лицо у нее покраснело и опухло, но Лави она показалась прекрасной, как грейпфрут. В руке она держала телефон Авишая Милнера, но что-то в ее позе заставило радость Лави немного утихнуть.

– Шайка бездельников! – крикнул Арье Маймон и решительно нажал кнопку на пульте.

Эксперты с одного канала мгновенно сменились экспертами с другого, которые, впрочем, говорили с тем же апломбом.

– Проходи, – сказал Лави, стараясь подражать их уверенности.

Он взял Нофар за руку и повел в свою комнату. Знакомить ее с отцом («Папа, это – Нофар. Нофар, это – папа») он не стал. Возможно, потому, что не знал, как ее представить, как объяснить, кто она для него, и наоборот. «Папа, это – Нофар, девочка, ради которой я посреди бела дня украл у одного человека сумку. Если бы она меня попросила, я мог бы даже его убить. Это из-за нее я завалил контрольную по математике, потому что все умножал на нее. Это девочка, про которую я точно знаю, сколько у нее родинок и где они расположены, что не менее важно, чем умение решать уравнения с двумя неизвестными. Кроме того, готов поручиться, что манера накручивать на палец собственный волос, чтобы его вырвать, появилась у нее совсем недавно. Раньше она никогда так не делала».



Пока Лави вел Нофар в свою комнату, Арье Маймон успел краем глаза на нее посмотреть. Симпатичная, ничего не скажешь. И на лицо, и на фигуру. Правда, личико чуть опухло от слез, но подполковник в своей жизни повидал столько плачущих девушек-военнослужащих, что умел при оценке общей картины абстрагироваться от временных обстоятельств. Дверь за Лави и Нофар закрылась, и он вернулся к телевизионным экспертам, которые изумились, когда он им дружески подмигнул.

По ту сторону двери Лави и Нофар стояли лицом к лицу.

– Где ты была?

– В парке.

– Что ты там делала?

– Бежала.

– Зачем ты пришла?

– Показать тебе фотографии у него в телефоне.

– Ты думаешь, это что-то меняет?

– Я ничего не думаю. Я надеялась, ты мне скажешь.

– Что скажу?

– Чтобы я прекратила.

– Прекрати! Иначе ты себе все волосы выдернешь.

– Я не про волосы.

Она помолчала, а потом рассказала ему про то, что сделала на крыше. Он представил себе, как она стоит там с зажигалкой и тетрадью в руке. Он как наяву увидел улицу внизу, и по спине у него побежали мурашки. Но Нофар этого не заметила, потому что заговорила про мать. Преодолевая смущение, она рассказала, что та велела ей это сделать. Складывалось впечатление, что больше всего она стыдится поведения Ронит. Лави, который слишком хорошо знал, что значит стыдиться собственной матери, хотел положить ей руку на плечо, но испугался, что не имеет на это права. Нофар продолжала теребить свои волосы. Когда у нее появилась эта привычка? До того, как она сожгла дневник, или после? Этого Лави не знал: слишком давно они не виделись. Мало того, если бы сегодня во дворик не явился Авишай Милнер, Нофар не стала бы с ним говорить. Так что, если вдуматься, Лави должен был сказать этому подонку спасибо.

Нофар снова потянулась к волосам, и Лави, не сдержавшись, схватил ее за руку. Нофар удивилась, что до сих пор помнит его прикосновение, хотя прошло так много времени. Эти знакомые пальцы несколько недель тому назад впервые сжали ее грудь, только тогда они были горячими, а сейчас казались почти ледяными. Она помнила аромат одеколона от его шеи, который она вдыхала, когда по вечерам они сидели во дворике, и который после разрыва выдохнула. Может быть, этот аромат наконец поможет ей избавиться от запаха гари?


Нет, гарью воняло по-прежнему. Наверное, эта вонь будет преследовать ее вечно. Авишай Милнер прилепился к ней, как рисинки к дну кастрюли. Теперь его не отскребешь. Как не сотрешь из памяти выражение его лица, когда он падал перед ней на колени, и отчаяние, звучавшее в его голосе. Лави увидел, как ее синие глаза наполнились слезами. Они сели на кровать и немного помолчали. Он первым прервал молчание, сказав, что не сможет ей помочь. Что не намерен давить на нее, чтобы она созналась. Потому что если у них не останется общей тайны, то он не сможет ее шантажировать, а значит, не будет понимать, как с ней разговаривать. От одной только мысли об этом его прошибал холодный пот. Любовь – хрупкая штука, и правда способна произвести на нее тот же эффект, что вторжение слона в посудную лавку.

Но, когда она разрыдалась у него на плече (звуки ее рыданий долетели до гостиной, и подполковник, истолковавший их по-своему, преисполнился гордостью за сына) и сквозь всхлипы пробормотала, что должна признаться, он был потрясен.

– Я должна признаться, но я не могу…

Новый приступ рыданий не дал ей договорить. Она обхватила голову руками и вытянула целую прядь волос, едва их не вырвав. Лави больше не мог смотреть, как она себя мучает. Она сжимала в пальцах прядь волос. Ее колотило. Не успев подумать, что он делает, Лави произнес:

– Завтра ты пойдешь и все расскажешь. Иначе пойду я.





50




Аарон хотел, чтобы они съездили на могилу его жены и сообщили ей, что намерены поселиться вместе. Он не собирался просить у нее разрешения, просто считал, что должен сказать ей об этом сам, пока она не узнала новость от кого-нибудь другого. Раймонда принарядилась, как в тот день, когда отправилась знакомиться с матерью Виктора. Подкрасила глаза и губы, а на шею повязала пашминовую шаль, принадлежавшую Ривке. По дороге на кладбище Аарон почти все время молчал, и Раймонда решила, что он вспоминает жену.

– Она бы обрадовалась, если бы узнала, что ты тоже из Терезиенштадта, – сказал он вдруг. – Она всегда говорила, что наша главная победа над нацистами в том, что мы не разучились любить. Взять хоть нас с тобой.

Раймонда ничего не ответила. Невесомая Ривкина шаль неожиданно сдавила ей шею как веревкой.

Когда они приехали на кладбище, облака рассеялись. Солнечный свет золотил белые могильные плиты.

Аарон рассказал ей, что в день похорон лил проливной дождь. Когда на похоронах идет дождь, иногда это придает церемонии скорбную торжественность, как будто небеса плачут вместе с людьми, но в тот день ему так не казалось. Ему казалось, что кто-то спустил в унитазе воду и она затопила все вокруг. Эстер опустили в могилу. Вокруг стояли их друзья, все с насквозь промокшими ногами. Аарон знал, что, вспоминая эти похороны, они будут говорить не об усопшей, а о том, что у них закоченели ноги. Потому что, какой бы ужасной ни казалась смерть, не существует ничего ужаснее заледеневших ног в мокрых носках.

Раймонда подставила лицо солнцу. Чтобы Аарон перестал уже рассуждать про мокрые ноги и Эстер, она предложила ему прогуляться. Они молча прошли через кладбище и сели на скамейку в парке перед прудиком с мутной водой, в которой резвились золотые рыбки. Мимо них то и дело проезжали инвалидные коляски, которые толкали сиделки-филиппинки, – не слишком радостное зрелище.

– Видишь, Ривка? – сказал Аарон. – В этом городе стариков изолируют от молодых с помощью иностранцев. С самых Филиппин завозят. Здешней молодежи не нравится смотреть на стариков вроде нас: это напоминает им о том, что их ждет. А вот старикам вроде нас не нравится смотреть на молодых: это напоминает нам о том, чего у нас уже не будет. Только маленькие дети, слишком маленькие, чтобы понять, до чего они юны, еще улыбаются при виде наших морщинистых лиц.

Раймонда повязала Ривкину шаль на голову и стала похожа на Жаклин Кеннеди. Они остановились у мутного пруда с золотыми рыбками. Солнце скрылось за облаками. Аарон снял пиджак и набросил Раймонде на плечи.

– К тому времени, когда эти малыши вкусят первый поцелуй, мы с тобой, Ривка, уже наглотаемся могильной земли. Они думают, что детство – это вечность, но мы-то знаем, что детство – это всего лишь миг. Но штука в том, что правы и мы, и они. Время – тот еще обманщик.

В воде плавали кувшинки и пакеты из-под чипсов. Там, возле пруда, она все ему и рассказала. Сначала обтекаемо, как человек, пытающийся обойти на улице грязную лужу и не запачкать обувь, но потом ринулась напрямик. Мимо мчались по шоссе автобусы, производя адский шум, и Раймонда понадеялась, что Аарон расслышит не все, но, взглянув на него, поняла, что он не пропустил из ее повести ни слова. Он посмотрел на нее своими ясными и умными глазами, а затем отвернулся к филиппинкам, сидевшим возле пруда. Они показывали друг другу фотографии родственников в мобильниках. Их подопечные старики с отсутствующим видом созерцали пустоту. Вдруг Аарон сказал, что обедать они идут в его любимый польский ресторан.

– Я тебе рассказывал про их официанта?

– Ты слышал, о чем я только что говорила?

– Так рассказывал или нет?

– Это про того, который как две капли воды похож на твоего брата? Рассказывал.

Раймонда знала, что официант из польского ресторана был точной копией Абрама, младшего брата Аарона, которого забрали во время первой же облавы. Но, хотя в их возрасте не возбраняется рассказывать одну и ту же историю по два, а то и по три раза, Раймонду удивило, что Аарон вспомнил ее именно сейчас. Они были знакомы всего два месяца, но она успела убедиться, что с памятью у него все в порядке – молодые позавидуют.

– Я ему сказал, что он вылитый Абрам. Сначала он меня не понял, но потом объяснил, что его дед репатриировался из Катовице. Может, ты даже слышала его фамилию…

– Ты слышал, что я тебе сказала?

– Да, Грюнфельд. Его фамилия была Грюнфельд. Я спросил, не мог ли его дед знать семейство Кенцельфульд, но он ответил, что дед уже умер, так что…

– Аарон!

У кромки пруда сидела уродливая черная ворона, потроша клювом пустой пакет из-под арахиса. Аарон еще раз обвел взглядом стариков в инвалидных колясках, а затем обратил свои ясные голубые глаза на Раймонду:

– В нашем возрасте память уже не та. Большинство из нас лишены роскоши выбирать, о чем помнить, а что лучше забыть.

– Аарон, ты слышал, что я тебе сказала?

Он скользнул ясным взглядом по мутной поверхности пруда:

– Не помню.





51