Моя любимая сестра

– Всем привет, – я поднимаю телефон, чтобы снять инста-сторис о нашем окружении, – эта студия йоги для вас.

Печатаю: «ОТКРЫТИЕ НОВОЙ СТУДИИ В ИЮНЕ 2017-го». Нажимаю «опубликовать». Ищу местоположение. «Монток. Конец света» появляется нескоро. Связь здесь отстойная, что напоминает мне…

– Кстати, – говорю я Келли, – это здесь.

Келли непонимающе смотрит на меня.

– Ты сказала: «Спасибо, что проделали такой путь на север, чтобы встретиться с нами». Монток не на севере. А на востоке. Это если хочешь, чтобы люди думали, будто ты отлично ориентируешься в Хэмптонсе…

Стягиваю через голову свитер и приглаживаю наэлектризованные волосы.





* * *


Келли в самом деле здесь впервые. «Добро пожаловать на комедийное шоу», – подумала я, упомянув об этом дизайнеру, которого наняла, чтобы переделать заброшенный хозяйственный магазин на Монток-Мейн-стрит в поп-ап студию йоги. Поп-ап студия йоги на Монток-Мейн-стрит. Если вас беспокоит, что я стала более примитивной, чем инфузория-туфелька, то не зря.

– Никогда не бывали в Монтоке? – шокированно повторил дизайнер, словно моя сестра никогда не ела шоколад или не слышала о Джастине Бибере. Он схватился за горло, задыхаясь от причудливости Келли.

Чуть раньше, когда мы с Келли подготавливали место для собеседования инструкторов по йоге, сестра просила меня не упоминать репортеру из New York Magazine, которая ехала сюда, чтобы задокументировать начало кастинга, что она впервые оказалась в Монтоке.

Я попыталась проанализировать ход ее мыслей, прежде чем спрашивать. Келли становится раздражительной, когда просишь объяснить очевидные, по ее мнению, вещи, – еще одна «привлекательная» черта личности, которую она унаследовала от мамы.

– Почему не говорить? – в итоге была вынуждена спросить я. Я не понимала, что плохого, если люди узнают, что Келли прежде не бывала в Монтоке. Я сама почти здесь не бывала, и, если уж на то пошло, новость о том, что Келли никогда не проводила лето, закидываясь в одиночку розовым вином в Gurney’s, лишь сыграет на руку нашему «бренду» – ага, это все еще самое мерзкое слово в английском языке. Мы – фитнес-студия для людей.

– Потому что не хочу, чтобы мы выглядели неопытными, – ответила она, раскладывая мат для йоги. – Нельзя, чтобы инвесторы сочли нас малышней, играющей с чужими деньгами.

«Ну, – подумала я, но не настолько разозлилась, чтобы все высказать, – они не наши инвесторы. А мои. Так что тебе не стоит переживать». И в итоге спустила все на тормозах. Мне предстоит еще много других сражений, и нет смысла зацикливаться на иллюзорных заявлениях неработающей мамочки, которая до сих пор не приняла то, что ее неказистая младшая сестренка добилась успеха.

А так и есть. После завершения съемок последнего сезона я собрала 23,4 миллиона на расширение своей тренажерной сети под названием WeSPOKE. Этой осенью мы откроем две новые студии – одну в Верхнем Уэст-Сайде, вторую в Сохо, и если дела с йогой пойдут хорошо, мы присмотрели площадку в квартале от первоначального местонахождения SPOKE во Флэтайрон-билдинг для элитной фитнес-студии в Манхэттене. Неплохо для двадцатисемилетней старлетки, которая бросила колледж и всего два года назад съехала из подвала сестры в Нью-Джерси.

Тут есть чем гордиться, и я горжусь, но… не знаю. Не могу не испытывать противоречивые чувства по поводу расширения. Мне нравилась наша убогая маленькая студия, когда она была независимой: никакого отчета перед правлением, никакого отдела кадров и невероятно скучных разговоров о рынке. Наш стартовый капитал складывался из денег, которые я выиграла в двадцать три года на конкурсе предпринимателей. Мне не нужны были инвесторы или внешнее финансирование, я отвечала только перед собой. Благодаря гранту я могла сосредоточиться на предназначении SPOKE, которое всегда было и будет следующим: защищать и обучать женское население имазигенов из гор Высокого Атласа в Марокко.

Имазигенские женщины и девочки – некоторым всего восемь лет – проходят в среднем четыре мили в день под жутким солнцепеком, только чтобы принести домой одну канистру воды. Обеспечивать семью чистой водой – обязанность женщины, и это занятие иногда не позволяет им ходить в школу и в будущем трудоустроиться. Немаловажен и вопрос их безопасности. Каждая пятая имазигенская женщина подвергалась сексуальному насилию по пути к колодцу, иногда группой мужчин, спрятавшихся в кустах и ожидающих юных жертв. Когда я услышала об этом, то решила действовать. Я знала, что, если я проложу путь, другие за мной подтянутся. Во время каждой пятой поездки в SPOKE мы обеспечиваем нуждающиеся имазигенские семьи велосипедом. Они сокращают время на добычу воды (с нескольких часов до считаных минут), поэтому девочки успевают в школу, а их мамы на работу. Велосипеды мобилизуют девушек, у которых даже еще нет месячных, и дают преимущество по скорости перед бандами насильников.

Это было моей позицией, но никто из инвесторов ее не поддержал. Они думали, что нью-йоркским женщинам плевать на имазигенок. Но в наши дни популярно сопереживание. Принято поддерживать сестринскую общину. Женщины – спицы в одном колесе, изо всех сил пытающиеся продвигать друг друга вперед. Таково определение предназначения SPOKE. Его придумала Келли. Красиво, правда? Сама я предлагала «поднять им свои ленивые задницы и для разнообразия подумать о ком-то, кроме себя», но Келли сказала, что на мед мы поймаем больше мух.

Конечно, когда не поймали, Келли потеряла интерес. Она высмеяла меня, когда я показала ей статью, вырезанную из журнала Out, который нашла в приемной врача, – в ней подробно описывался предпринимательский конкурс для начинающих ЛГБТ-бизнесменов. Она сказала, что это авантюра, но я твердолобая.

Я разложила складной стул и заявила:

– Жители Хэмптонс – хорошие люди, такими и должны оставаться, но как это возможно, когда на месте хозяйственных магазинов здесь открываются студии йоги.

Келли вздохнула.

– Однако здесь есть клиентская база.

Я поставила на стул коробку с пончиками из Grindstone. Я уже съела два – с классическим бостонским кремом и с черникой и базиликом, покрытый лимонной рикоттой. Сахар сдавил мое горло обжигающим кольцом, требуя добавки. «Вкусная еда – лучше оргазма», – говорят люди, но это не совсем верно. Ты ешь до оргазма, это создание чего-то великого, удивительно мучительный призыв продолжать и продолжать. Очень многие женщины отказывают себе в этом удовольствии, и я давно решила, что не стану одной из них.

Каждая третья девушка обменяет год жизни на идеальное тело. Не потому, что женщины поверхностны или что у них неправильные приоритеты. А потому, что общество делает невыносимой жизнь полных женщин. Я – часть небольшого, но растущего меньшинства, намеренного это изменить. SPOKE – первая студия фитнеса, которая ничего не говорит о преобразовании тела, потому что многочисленные исследования доказывают, что физическая красота не имеет ничего общего со здоровьем. По-настоящему здоровые люди – это те, кто чувствует себя нужным, любимым, поддерживаемым и кто занимается любимым делом. Таким людям плевать, что они не влезают в джинсы двадцать шестого размера.

– Давай так, – говорю я Келли. – Я ничего не говорю о том, что ты впервые в Монтоке, а ты рассмотришь бесплатное членство для местных.

– Нет, Бретт, – в своей манере ответила Келли. – Кому-то в нашей семье нужно окончить колледж.

– Неполное образование в Дартмуте равно полной степени в городском университете Нью-Йорка, – указала я.

– Я получу стипендию, – вмешалась Лайла. Этот маленький идеальный ангел отыскал веник и подметал вокруг мата для йоги – там было грязно, а инструктора будут проходить собеседование босыми. Когда родилась Лайла, доктор сказал, что у нее двадцать пять процентов моих генов, но, я думаю, с тех пор эти гены несколько раз размножились и поделились. Вести аккаунт в Инстаграме и онлайн-магазин, продающий изделия имазигенских женщин, – идея Лайлы. Лента пестрит великолепными ковриками из лоскутков, изделиями из керамики и оливковым маслом холодного отжима, а весь доход уходит женщинам гор Высокого Атласа. Лайла, как и ее тетя, руководствуется сердцем, а не кошельком. Для этого у нас есть Келли.

– Не так просто получить стипендию, Лайла, – возразила Келли. – Особенно в хороший университет.

– Уф, – выдохнула я, долго глядя Лайле в глаза, ее улыбка бросала мне вызов – мол, скажи это. – Думаю, у нее все будет хорошо.

– Не надо, Бретт, – пробормотала Келли, затем плюхнулась на стул, а ее дочь продолжила подметать пол.

Я подошла к ней и, положив руки на спинку стула, наклонилась так, чтобы она ощутила в моем дыхании лавандово-розовый «мы могли просто заехать в Dunkin» пончик с маком.

– Знаешь, притворяться дальтоником так же оскорбительно, как и говорить слово «черномазый».

Келли оттолкнула мое лицо ладонью.


– Прекрати.

Вышло похоже на мольбу уставшего человека. Келли – мама и до настоящего момента уставала так, что мне, бездетному индивидууму, возглавляющему многомиллионную корпорацию, трудно даже представить.

Келли родила Лайлу в девятнадцать – хотела этим выразить неповиновение нашей умершей матери. Келли взрослела под давлением матери: прилежно училась, брала уроки игры на пианино, занималась благотворительным фондом, не отказывалась от репетиторов для сдачи SAT, редакторов эссе для поступления в колледж, тренеров для собеседований в колледж, поступила в Дартмутский университет, ходила на летние сессии на медицинском и, наконец, связалась с международной школой глобального здравоохранения в Северной Африке, из которой вернулась сиротой, беременной и до ужаса сдержанной. В традиционном плане нашу маму строгой не назовешь. Она постоянно пребывала в депрессии, была вялой и способной расплакаться из-за какого-то пятнышка на блузке. Келли была придворным шутом, но вместо того, чтобы забавляться и рассказывать шутки, она получала отличные оценки и влегкую играла Баха. Когда наша мама умерла (после трех инсультов), Келли освободилась от обязанностей. Мне все еще непонятно, почему она решила отпраздновать свою свободу, обзаведясь очередными наручниками, но тогда у нас не было бы Лайлы, которая на подсознательном уровне должна любить мою сестру больше, чем меня. Но это не так. И я, и Келли это знаем. Настоящая превратность судьбы.

Потому что в старшей школе меня никто не любил. Я курила травку вместо урока испанского, проколола нос, завтракала крекерами с сыром и все больше и больше становилась похожей на маму – вопиющее преступление. Я никогда этого не понимала. Может, Келли и получила гены стройности, но мы с мамой могли похвастаться лицом. Как-то раз один парень из старшей школы сказал, что если переставить мою голову на тело Келли, то получится супермодель. В этом-то и проблема воспитания девочек – мы обе были польщены. Одна из нас даже сделала ему минет.





* * *


Эрин возвращается из уборной, встряхивая влажными руками.

– Там нет бумажных полотенец, – сообщает она. Я просовываю руку в толстовку и прихожу ей на помощь. На мгновение наши пальцы переплетаются через махровую ткань, и мы чувствуем, что наши руки одного размера. Мне нравится знакомить других женщин с прелестями равенства.

– Спасибо.

Эрин покраснела. Она садится и нажимает кнопку воспроизведения на диктофоне, бросив на меня сердитый взгляд. Я поднимаю руку и пожимаю плечами – без понятия, как это произошло, – и она отвлекается на блеснувшее кольцо.

– А, – произносит она, – вот и знаменитое кольцо.

Я вытягиваю руку, чтобы мы обе могли восхититься золотым кольцом на моем мизинце.

– Для меня это как коктейль-тайм в клубе, – говорю я, – но к дизайну я не имею никакого отношения.

Когда шоу продлили на третий сезон, Джен, Стеф и я поняли, что мы – единственные из оригинального состава, и Стеф подбросила идею изготовить кольца, чтобы отпраздновать это важное достижение. Она отправила мне ссылку на сайт дизайнера компании Гвинет Пэлтроу, где стоимость за один дюйм позолоты достигала ста восьмидесяти долларов, плюс цена за гравировку СС, Стойкие Сестры. Это было до 23,4 миллионов долларов, до контракта на книгу и гонораров, которые все еще не сделали меня богатой, потому что в Нью-Йорке очень сложно быть богатым. «А Claire’s еще существует?», – написала я в ответ. Стеф ответила: «За мой счет». Многое было за счет Стеф, и что бы она ни говорила, ей это нравилось. Иногда я замечаю, как Келли смотрит на кольцо. Она застенчиво отворачивается, поняв, что ее застукали, словно парня за разглядыванием сисек, когда ты наклоняешься, чтобы поднять что-то с пола.

Взгляд Эрин проходится по моей обнаженной руке.

– Новая?

Я напрягаю бицепс. Я не из тех, кто набивает тату на шее или на запястье.

– Мужчина нужен женщине…

– Как велосипед рыбе, – заканчивает Эрин. Мои чертовы мемуары должны называться: «Еще одна натуралка флиртует (и мне это нравится)».

– Умно, – восторгается Эрин. – Особенно отсылка на велосипед.

– О, Бретт невероятно умна. – Келли хватает меня за горло и дает щелбан – она всегда атакует, когда чувствует, что кто-то начинает тешить мое самолюбие. Ей нравится пытаться оторвать мои длинные нарощенные волосы с корнем. Я сильно впиваюсь зубами в ее руку и чувствую вкус лосьона для тела – единственного, который может себе позволить Келли в Blue Mercury, – и, вскрикнув, она меня отпускает.

Эрин тянется и приглаживает мои волосы.

– Пожалуйста, можете всем сказать, что они настоящие? – спрашиваю я ее.

– Волосы настоящие. – Эрин делает вид, что записывает это в воображаемом блокноте. – Интересно, но я вижу здесь параллель с шоу. Вы как младшая сестра в группе.

– М-м-м, – с сомнением отвечаю я, – мне кажется, Джен Гринберг скорее станет встречаться с хот-догом, чем свяжется со мной кровными узами.

Эрин лопается от смеха.

Между мной и Джен Гринберг нет особой любви. Мы познакомились благодаря индустрии красоты и здоровья несколько лет назад и в первый сезон стали почти что подругами. Зрители наблюдали, как я сблизилась с ее знаменитой гуманисткой-мамой, Иветтой, которая любит Джен из чувства долга, а меня – потому что действительно любит, и все думают, именно поэтому мы не можем произнести имена друг друга, не скривив губы. Но реальность такова, что между экранной Джен – веганка, клевая – и настоящей существует огромная разница. Она стерва, и я ненавижу это притворство.

И знаете что? Это нормально, что мы не ладим. Не стоит приравнивать феминизм к симпатии ко всем женщинам. Это заставляет женщин притворяться милыми, тогда как суть феминизма заключается в том, что женщины могут быть совершенно разными, даже если речь идет о продавщице змеиного масла.

– Мне просто кажется, что у всех есть своя роль, верно? – продолжает Эрин. – Вы ребенок. Задиристый и подающий надежды. Стефани – знатная дама, у которой есть все: деньги, успех, любовь. Джен – явно феминистка королевских кровей, а Лорен – соломинка, которой помешивают коктейль. Хейли была, не знаю… наверное, она была самой нормальной?

И именно поэтому вы говорите о ней в прошедшем времени. Некролог экранной Хейли вышел в US Weekly, с подробным описанием ее желания сосредоточиться на новых и интересных коммерческих возможностях. Словно смысл всего шоу – не задокументировать то же самое. Мне нравилась Хейли, и мне кажется, в ней оставались силы на еще один сезон, но она стала жадной, просила кучу денег, когда как сама ничего не приносила к столу.

Актеры отсеиваются каждый год, и я не вижу причин беспокоиться о том, что стану следующей. У каждого есть история, которая закончится в тот или иной момент, нет смысла тратить силы, стараясь управлять неизбежным, что свойственно некоторым актерам. И все же я лучше потерпела бы это, чем нытье сестры в последние недели. «Поставят ли продюсеры ее на место Хейли? Поговорю ли я снова с Лизой? Пообщаюсь ли в этот раз с Джесси?»

– Думаю, я аутсайдер, – признаюсь я.

Один уголок губ Эрин иронично опускается.

– Вот как. Хотя у аутсайдера в Инстаграме три миллиона подписчиков, тогда как остальные актеры еще не добрались и до полумиллиона. Но с точки зрения вашего социально-экономического положения – да, хотя мне интересно посмотреть, как теперь развернется сезон, когда вы финансово догоняете всех. Кажется, вы действительно работаете на полную катушку. У вас серьезные отношения с умопомрачительной красоткой-адвокатом по правам человека…

– Которая предоставляет помощь жертвам сексуального насилия и говорит на пяти языках, – добавляю я.

Эрин смеется.