На дне

Андрей кивнул и стиснул мою дрожащую руку у себя на плече, продолжая смотреть мне в глаза.

— Похороним. Клянусь, мы его похороним.

Потом лбом к моему лбу прислонился.

— Ты как?

— Сдохну сейчас, Граф. Живьем разлагаюсь.

— Держись. Мы прорвемся. Лучших специалистов со всего мира найдем.

А у меня лицо дергается и челюсти трещат от сжатия. Киваю и в глаза ему смотрю, где мое отражение дрожит в пламени ненависти и ярости.

— Главное, что жива она… все остальное поправимо, — прохрипел я, — поправимо, Граф. Она выкарабкается. Выкарабкается, — а голос срывается, и меня трясти опять начинает.

— Выкарабкается. Мы ее за шиворот оттуда достанем. Вот увидишь.

За затылок меня схватил, и я зарычал от боли и бессилия, чувствуя, как брат опять рывком обнял меня, стискивая в объятиях так сильно, что кости затрещали".

И я… я хотел достать его оттуда за шиворот. И всех на хер здесь похоронить. Как мы это с ним делали всегда. Он мой брат. Моя кровь. Землю жри, но семью не предай. Вместе. Во всем дерьме всегда только вместе.

Эти твари любили казни. Они устраивали на них представление, развлечение, как когда-то в древние времена. Чем примитивней человек, тем сложнее его пронять. Только кровь и смерть, только боль приносят удовольствие. Других развлечений просто нет. Пятачок перед косыми старыми домами заполнил народ. Как говорится, и стар, и млад. Пришли поглазеть на казнь предателя. Я видел женщин и совсем маленьких детей в одних рубашонках с голыми задницами, шлепающих по лужам босыми ногами, и их матерей, закутанных с ног до головы в черное.

Я старался держать себя в руках. Старался не впасть в истерику и не выдать своего адского волнения. Мог наблюдать издалека, смешавшись с толпой. Одетый в тряпки с намотанным на голове платком и закрытым до половины лицом. Меня трясло, и я еле держал себя в руках, потому что не знал, чем все это закончится. Не знал, выживет ли мой брат сегодня или я пришел провести его в последний путь. Мне оставалось только ждать и надеяться, что все удастся… лишь слабая надежда, не более того. Генерал, чье имя называть нельзя даже про себя, говорил со мной по рации. Этот звонок стоил мне дорого. И эта цена измеряется совершенно не деньгами.

"— Вы понимаете, что в той точке, где находится объект, нет и не будет никакой поддержки? Есть договоренность не пересекать данную территорию. Это политика. Не мне вам рассказывать, как войны ведутся.

— Я понимаю. Но если бы были варианты, я бы к вам не обратился.

— Я должен подставить своих людей, и не факт, что им удастся сделать то, о чем вы просите.

— Я понимаю.

— Хорошо, что вы это понимаете. Я не стану вам ничего обещать. Мы изучим данную местность, взвесим все риски, и если это представится возможным, то я отдам приказ для начала операции.

— Я готов на любые условия. Повторяю — на любые.

— В данной ситуации это не имеет значения. Чтобы вы не предложили.

— Со мной свяжутся?

— Нет.

— Тогда как я узнаю?

— Никак. Либо да, либо нет.

— Казнь состоится сегодня рано утром.

— Я в курсе. У меня важный звонок на другой линии. До свидания, господин Воронов".

И все. И никаких гарантий. Ничего. Только надежда. Проклятая, худосочная, настолько хрупкая, что от любого дуновения рассыплется на части. Сукаааа, Макс. Куда ты влез, мать твою? Кудаааа? Я не всегда могу быть ангелом гребаным хранителем. Не с каждой задницы я могу тебя достать, долбаный ты сукин сын.

Они будут издеваться над ним часами. Казнь начнется с пыток. Для этого пленнику специально дали отдохнуть. Я уже все узнал. Узнал, что его ждет и чем эта казнь окончится. Они принимают его за своего, а я должен был молчать, кусать губы, жрать свои зубы, но молчать о том, что он не чеченец. Иначе у него вообще не осталось бы шансов, его казнили бы на месте. Да, жуткие мучения стали залогом того, что у меня будет драгоценное время.

Когда двери сарая распахнулись и несколько боевиков вытащили Макса на двор, никто не издал ни звука, лишь повернули голову в сторону смертника. Он не мог передвигаться самостоятельно, подхватив под руки, его тащили к столбу, вбитому в землю. Казалось, он был без сознания, но это лишь заблуждение — Зверь смотрел в никуда, с трудом приоткрыв опухшие веки. Его привязали толстыми веревками и подвесили на столб, выкрутив руки назад. Первый удар плетью нанесли тут же. Я видел, как кровь залила израненную, покрытую следами от побоев грудь.

Все ожидали криков боли, проклятий, но Зверь не вздрогнул, только закрыл глаза и усмехнулся. Карим стоял напротив него, расставив ноги и сложив руки за спиной. Он говорил что-то на своем языке. Пока говорил, один из боевиков делал надрезы на руках Макса. Я знал, что они сделают — они засыплют туда соль или зальют уксус, чтобы сделать боль невыносимой и мучительной. Затем ему начнут отрезать части тела.

Если до этого времени ничего не произойдет… мне придется сделать то, ради чего я сюда пришел. То единственное, за что он сказал бы мне спасибо.

Пальцы нащупали ствол за поясом свободной рубахи и сердце болезненно сжалось.

— Ты, вонючая, лживая свинья. Хочешь что-то хрюкнуть в свое оправдание? Недочеловек. Ты ничтожество, не знающее язык предков. Шамиль должен был вспороть тебе брюхо, а не пригревать у себя на груди. Скольких наших ты уничтожил под видом справедливого и несправедливого гнева. Ты, гнида, сорвал теракт… ты, мразь, убил нашу святую невесту и сестру, отданную тебе в последнюю ночь, чтобы удовлетворить своего хозяина, задушил ее, и автобус с неверными мелкими щенками, которые вырастут и будут резать наших детей, не был взорван во имя Аллаха. Во имя священного Джихада. Давай. Оправдывайся. Повесели нас.

— Пошел на х*й, — и ухмыльнулся кривыми губами, по которым ударили палкой, и кровь хлынула ему на подбородок, а я стиснул челюсти, сдавил зубы так, чтоб они начали трещать.

Мне говорили о том, что он убил женщину… Но мне это преподнесли иначе. Мне это преподнесли, как жуткое убийство обращенной в ислам русской пленницы во время насильственной оргии. А ты… ты спасал детей. Бл*дь. Что мне с этой правдой делать, Макс? Мне же с ней жить дальше и никому не доказать… ни этим, ни своим.

— Пошееел на хууу… — хрипел чокнутый и бесил Карима до озверения.

Каждое слово давалось ему с трудом. Пересохшее горло саднило… я знал, что такое жажда. Максу не давали пить. Это одна из самых страшных пыток. В эту секунду я был рад, что Даши нет здесь. Рад, что мне удалось ее отправить отсюда. Она бы не выдержала, если я с трудом выдерживаю.


— Я расскажу тебе по-русски, что тебя ждет, тварь. В каждую твою рану зальют лимонную кислоту, включая твои глаза и твою глотку. Ты останешься без языка, пальцев, глаз, ушей и члена. Тебе отрубят руки и ноги. И только потом тебе отрубят голову. Ты будешь умирать долго и мучительно… но если ты скажешь, через кого передавал информацию русским, я позволю тебе умереть быстро.

— Иди… Я скажу…

Карим подошел к Максу и приподнял его голову за волосы. Я не слышал, что брат ему сказал, но через секунду раздался отборный мат, и Карим начал хаотично бить пленника в живот, а он хрипел и хохотал, как ненормальный.

— Говори, мразь… говори, когда тебе отрежут язык, ты уже не сможешь этого сделать. Говори. Карим справедлив и благороден.

Стихли все звуки, присутствующие жадно вслушивались в тишину, раздираемые нездоровым любопытством и желанием быть первыми и последними, кто услышит последнее слово легендарного террориста Аслана Шамхадова, заслужившего смерть от руки своих собратьев… а на самом деле русского идиота Максима Воронова, который неизвестно зачем, неизвестно какого хрена пришел к чеченцам и стал на их сторону. Пошел спасать мир? Да? Почему, бл*дь?

Когда все решили, что у приговоренного не осталось сил на последнее слово, послышался хриплый крик:

— Ты здесь, Граф… я знаю, что ты здееесь. Пристрели меня, брат. Во имя долбаной братской любви. Слышишь? Пристре…

Ему не дали договорить, ударили в живот, и он глухо замычал от удара. Я больше ничего не видел. Я только слышал его слова снова и снова, сжимал пистолет, сдавливал потными руками и чувствовал, как жжет горло, как обжигает грудь, как стало нечем дышать. Да, долбаная братская любовь. Та самая, которая связала нас проклятой кровавой проволокой навечно. И глаза набухают слезами, кривится рот, пальцы дрожат… Как? Кааааак я это сделаю? Как я потом… как жить с этим буду?

"Ты — мой брат. Братьев не бросают".

Когда его раны обливали кислотой, он не орал, но тихо стонал. Я слышал эти стоны, я их проживал так, будто это меня разрезали и пытали.

— Здееесь, Граф? — хриплый вой, и я со слезами дернул затвор. — Стреляяяй. Не жди. Давай.

— Здееесь, — заорал и выкинул руку с пистолетом вперед, и в эту же секунду по земле прошлась автоматная очередь.

— Русские, — заорал кто-то и начался хаос.

Раздался шум лопастей вертолета, звук взрыва и… я, бл*дь, разрыдался, глядя в небо на вертолеты с красной звездочкой на хвосте. Вовремя. Твою ж мать… вовремя.

Я бежал к нему, пригибаясь, уворачиваясь от пуль, падая на землю, полз, пока не добрался до столба и не начал отрезать веревки, драть их зубами, ломая ногти. Чувствуя, как пуля впилась в бедро, но не останавливаясь, пока не схватил тело безумца под руки и не упал с ним на землю. Склонился над ним, глядя сквозь слезы на окровавленное лицо и сдавив проклятого сукиного ублюдка за шею, прижимая к себе.

— Нет, бл***дь, нет… жить будешь, сукаааа. Будешь. Вороны мы или нет? Мы живучие и везучие.

А он смотрит в небо, обессиленный, уже теряющий сознание, и губы шевелятся.

— Где она?

— В безопасности. В безопасности она… все кончено.

И опухшие веки закрылись, а я взвалил его на плечо и, пригибаясь к земле, под перекрестным обстрелом потащил в кусты, волоча за собой простреленную ногу.





ГЛАВА 11




Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?

(с) Библия (1 посл. Иоан. IV, 20)



Это была моя победа. Выдрать его у смерти, обойти тварь в очередной раз. Сколько раундов с ней еще сыграет моя семья, я не знал. После того, как мне доложили, что Даша исчезла, я уже вообще ничего не знал. Мне хотелось биться головой о стены, разбивать ее в кровь, чтобы перестать сходить с ума и бесконечно думать… думать, как я мог упустить. Второй раз. Как.

Почему она это сделала, черт бы ее побрал? Я же говорил, что попытаюсь, чокнутая маленькая идиотка, которая каждый раз бросается в самое пекло. Мы вычислили, куда она могла пойти… вычислили, и я испытал шок от понимания, в чье логово она сунулась. Но я так же не мог не восхититься этой безрассудной смелостью и… ее стратегически правильным ходом. Если бы Макса не спасли… то Шамиль был бы единственной надеждой на спасение брата. И я думал и об этом варианте тоже. Только как теперь ее вытащить оттуда… как? Если безумец онемел и не произносит больше ни слова.

Мы перевезли Макса в госпиталь, перед тем как вылететь домой. Ему обеспечили отдельную палату и прекрасный уход. Несмотря на многочисленные гематомы, ушибы, порезы его состояние можно было назвать средней тяжести. Переломов, серьезных и глубоких ранений не было. Госпиталь не располагал крутым оборудованием и оснащением, но врачи в нем работали опытные.

Максу нужно было немедленно отправляться на Родину и немедленно пройти обследование в связи со старой травмой головы. Но меня настораживало его психическое состояние. Он так и не заговорил ни со мной, ни с персоналом. Фаина вылетела сюда первым же самолетом, ей передали мою просьбу… и я надеялся, что она как-то справится с этим ненормальным. У нее был к нему особый подход.

Я встретил ее у вертолета… прилетела не одна, как и просил. Взяла с собой тяжелую артиллерию. Без этой артиллерии у нас не было ни малейших шансов достучаться до Макса. И сейчас, пока Фаина находилась в палате наедине с моим монстром братом, я грыз себя изнутри за то, что отправил Дарину домой одну. За то, что даже не смог предположить, на что еще она способна в порыве отчаяния.

Я вышвырнул окурок и вошел в госпиталь, прошел по длинному коридору и решительно толкнул дверь палаты Максима. Переступил порог и, сжав челюсти, закрыл за собой дверь. Брат сидел на стуле в неестественной позе, видимо, раны причиняли невыносимую боль, все тело покрыто марлевыми повязками, можно сказать, от ссадин и мелких ожогов нет живого места. Я невольно передернул плечами, понимая, что эти твари тушили об него сигареты и надрезали его кожу. Опустил взгляд на забинтованные руки — врач говорил о воспалении под ногтями. Нелюди загоняли под них иголки. Зверь посмотрел на меня и усмехнулся потрескавшимися губами, только глаза остались пустыми, безжизненными:

— Я просил пристрелить, а не отвесить полцарства за мое спасение с того света. Ты разучился стрелять? — прозвучало как обвинение. Голос звучал хрипло и глухо, дыхание вырывалось все еще со свистом. Я посмотрел на Фаину, и та едва кивнула. Значит, нормально говорить не собирается. Все еще настроен на войны с ветряными мельницами. Надо вызвать его на эмоции, заставить корчиться и орать от моральной боли, и лишь тогда он вернется… настоящий Макс, а не эта машина смерти, запрограммированная на самоуничтожение.

И никто и ни в чем не был уверен. Никто его не знал. Никто, кроме Даши, а ее рядом нет.

— Ждешь благодарности? Напрасно… я могу только похлопать в ладоши. Браво. Ты совершил невозможное… когда можно было просто ни черта не совершать. Правосудие состоялось.

Я молчал, подвинул еще один стул и сел напротив брата, подал ему сигарету и зажигалку.