На службе зла

Поначалу судья не скрывал одобрения, глядя на Страйка: подтянут, умен, излагает четко, хотя и выглядит как грозный великан, даром что в костюме и при галстуке. Сторона обвинения задала вопрос насчет корыстных побуждений Уиттекера. В тишине зала суда Страйк поведал о неоднократных попытках отчима прибрать к рукам денежные средства, которые по большому счету были только плодом его воображения, а также о том упорстве, с каким Уиттекер принуждал Леду вписать его в завещание и тем самым доказать свою любовь.

Золотистые глаза Уиттекера смотрели на него с почти полным безразличием. В последнюю минуту допроса взгляды Страйка и Уиттекера, находившихся в разных концах зала, встретились. Уиттекер издевательски дернул уголками губ. Он приподнял от стола указательный палец и незаметно дернул им в сторону.

Страйк все понял. Незаметный жест предназначался только ему: уменьшенная копия отработанного удара, который Уиттекер наносил ребром ладони в шею обидчику.

«Ты дождешься, – любил приговаривать Уиттекер, сверкая безумными золотистыми глазами. – Ты дождешься!»

Он хорошо подготовился. Кто-то из его толстосумов-родственников выложил кругленькую сумму, чтобы нанять прожженного адвоката. Ухоженный, прилично одетый, Уиттекер все отрицал спокойным, мягким, почтительным тоном. К заседанию суда он как раз обзавелся продуманной легендой. Все доводы обвинения, изобличавшие его истинную сущность (Чарльз Мэнсон на древнем проигрывателе, «Сатанинская библия» на кровати, укуренные разговоры про наслаждение от убийства), разбивались о легкое недоумение Уиттекера.

– Даже не знаю, что сказать… Я ведь музыкант, Ваша честь, – в какой-то момент проговорил он. – Искусство рождается из мрака. Она понимала это, как никто другой.

Его голос театрально дрогнул, и Уиттекер зашелся в бесслезных рыданиях. Адвокат участливо спросил, не нужен ли ему перерыв.

И тогда Уиттекер, мужественно помотав головой, изрек афористичное заявление о смерти Леды:

– Она звала смерть – Девчонка-Негашенка.

Аллюзию понял, видимо, один Страйк, постоянно слышавший эту песню в детстве и юности. Уиттекер процитировал «Mistress of the Salmon Salt».

Отчим вышел сухим из воды. Хотя судебно-медицинская экспертиза подтвердила, что Леда не страдала героиновой зависимостью, репутация сыграла с ней злую шутку. Она употребляла многие другие наркотики. И вдобавок слыла заядлой тусовщицей. Люди в завитых париках, чья работа заключалась в квалификации тяжких преступлений, сочли вполне закономерным, что Леда умерла на грязном тюфяке, стремясь к наслаждению, которого земная жизнь дать не могла.

На ступенях здания суда Уиттекер заявил, что собирается написать биографию покойной жены, и тут же исчез. Обещанная книга так и не вышла в свет. Ребенка Леды и Уиттекера усыновили многострадальные прабабка и прадед с отцовской стороны, и Страйк больше не видел своего единоутробного брата. Без лишнего шума отчислившись из Оксфорда, он завербовался в армию; Люси поступила учиться; жизнь продолжалась.

Время от времени имя Уиттекера мелькало в прессе – каждый раз в связи с очередной криминальной историей, и дети Леды не могли читать об этом без содрогания. Разумеется, на первые полосы газет он не попадал: его уделом стало жениться на отставных любовницах знаменитостей разного калибра. Добытая таким путем слава была лишь тусклым отражением чужого отражения.

– Этот навозный жук так и будет ползать в дерьме, – сказал Страйк Люси, но она не засмеялась. Грубый юмор как способ описания мерзостей жизни она понимала еще хуже, чем Робин.

Страйк устал и проголодался, у него ныла культя, и, покачиваясь вместе с вагоном, он ощущал усталость и подавленность, в основном из-за собственной участи. В течение многих лет он уверенно смотрел в будущее. Прошлое не изменить: он не отрицал случившегося, но зачем понадобилось снова это ворошить, отправляться на поиски сквота, где он не был уже двадцать лет, вспоминать лязг почтового ящика и вопли обезумевшей кошки, в который раз переживать зрелище лежащей в гробу бледно-восковой матери, одетой в платье с рукавами-колокольчиками.

«Ты долбаный идиот, – в ярости твердил себе Страйк, изучая схему метро, чтобы понять, сколько придется сделать пересадок, чтобы добраться до Ника и Илсы. – Уиттекер не имеет отношения к той посылке. Ты просто ищешь повод ему отомстить».

Роковую посылку отправил кто-то методичный, расчетливый и упертый; Уиттекер, по воспоминаниям двадцатилетней давности, был взбалмошным, сумасбродным и переменчивым.

И все же…

Ты дождешься…

Quicklime Girl…

– Черт! – громко выругался Страйк, напугав окружающих.

В этот миг он понял, что проехал пересадку.





11




Feeling easy on the outside,

But not so funny on the inside.





Blue Öyster Cult. «This Ain’t the Summer of Love»[22]



Следующие двое суток Страйк и Робин поочередно следили за Платиной. Страйк под разными предлогами связывался с Робин в середине рабочего дня и отправлял ее домой до наступления темноты, пока в метро было много народу. В четверг вечером он вел слежку до тех пор, пока эта русская не оказалась в безопасности, под неусыпным надзором мистера Повторного, после чего вернулся в Уондсворт, на Октавиа-стрит, куда временно переселился, чтобы укрыться от репортеров.

Второй раз за время сыскной работы обстоятельства вынуждали Страйка искать приюта у друзей, Ника и Илсы. Их дом, вероятно, был единственным местом, где его привечали когда угодно, но он тем не менее испытывал неловкость, пока делил кров с работающими супругами. Несмотря на все недостатки тесной мансарды над офисом, туда он приходил и уходил когда вздумается, без риска разбудить соседей лязгом металлических ступеней, и при желании мог перекусить в два часа ночи. А теперь он ощущал себя не в своей тарелке, ежедневно садясь за общий стол, и долго терзался от собственной бесцеремонности, если за полночь лез в холодильник, притом что его друзья ничуть не возражали и даже наоборот.

Зато Страйка не нужно было учить соблюдать аккуратность и тишину. Юные годы, проведенные в самых невообразимых условиях, не прошли бесследно. Илса даже отметила, что присутствия Страйка в доме вообще не заметно: в отличие от ее мужа-гастроэнтеролога, он никогда не разбрасывал вещи и не оставлял нараспашку дверцы посудных шкафов.

Из сообщений знакомых Страйк знал, что у входа в агентство все еще ошиваются репортеры и папарацци, а потому смирился с перспективой провести неделю у Ника и Илсы, в комнате для гостей, голые стены которой тоскливо напоминали о ее первоначальном предназначении. Его друзья много лет безрезультатно пытались завести ребенка. Страйк тактично ни о чем не спрашивал и чувствовал, что они – а в особенности Ник – за это благодарны.

Он знал их обоих очень давно, а Илсу, можно сказать, всю сознательную жизнь. Светловолосая, близорукая, она родилась в корнуэльском городке Сент-Моз, который Страйк считал родным. Они вместе бегали в начальную школу и учились в одном классе. Всякий раз, когда Страйк в отрочестве приезжал в гости к Теду и Джоан, дружба с Илсой возобновлялась как ни в чем не бывало, тем более что их матери тоже дружили со школьной скамьи.


С Ником он свел знакомство в лондонском Хэкни, где оканчивал среднюю школу. Ник и Илса познакомились у Страйка на дне рождения, после чего встречались в течение года, но потом расстались, продолжив учебу в разных университетах. Только в возрасте двадцати пяти лет (русые волосы Ника начали редеть, когда ему стукнуло двадцать) они встретились снова: на тот момент Илса была помолвлена с неким адвокатом, а Ник встречался с коллегой по врачебной практике. В считаные недели оба порвали со своими партнерами, а еще через год сыграли свадьбу, на которую Страйка пригласили свидетелем.

В половине одиннадцатого вечера Страйк вернулся в их дом. Не успел он затворить входную дверь, как Ник с Илсой поприветствовали его из гостиной и пригласили разделить с ними огромную порцию заказанного на дом карри.

– А это что? – спросил он, в замешательстве разглядывая гирлянды с британским флагом, ворох бумажек, какие-то записки и большой пластиковый пакет, наполненный красно-бело-синими одноразовыми стаканчиками.

– На нашей улице организуется праздник в честь королевской свадьбы, – объяснила Илса.

– Боже милостивый…

Страйк помрачнел, наполняя свою тарелку тепловатым мадрасским карри.

– Будет весело! Обязательно приходи.

От взгляда Страйка она сдавленно хихикнула.

– День удачно прошел? – поинтересовался Ник, протягивая ему банку пива «Теннентс».

– Куда там. – Страйк с благодарностью принял пиво. – Облом полный. Минус два клиента.

Ник и Илса сочувственно повздыхали и понимающе умолкли, пока он за обе щеки уплетал карри. Усталый и подавленный, Страйк размышлял о том, что посылка с отрезанной ногой подорвала его бизнес, на который было угроблено столько сил. В связи с этой историей, не имеющей, впрочем, никакого отношения к расследованиям, его фотография теперь не сходила со страниц газет и интернет-сайтов. Пресса не упускала случая напомнить миру, что у Страйка только одна нога; он не стыдился своего увечья, но ни за что не стал бы им спекулировать. В воздухе пахло какой-то гнильцой. У Страйка было такое чувство, будто и сам он гниет заживо.

– Что там с этой ногой? – спросила Илса, когда Страйк прикончил щедрую порцию карри и почти осушил банку пива. – Полицейские хоть что-нибудь делают?

– Завтра вечером обговорю это с Уордлом, но сомневаюсь, что они раскопали нечто стоящее. Сам-то он специализируется на организованной преступности.

Подробности о той троице Страйк держал при себе, считая, что эти подонки – если допустить, что именно они прислали отрезанную ногу, – могут быть опасны и мстительны, хотя как-то раз сказал Нику с Илсой, что в прошлом уже сталкивался с преступником, который отсекал и посылал по почте части тел. Понятное дело, супруги сразу же приняли сторону Уордла, не сомневаясь в вине подозреваемого.

Сидя на мягком зеленом диване, сыщик впервые за долгие годы вспомнил, что Ник и Илса некогда были знакомы с Джеффом Уиттекером. Совершеннолетие Страйка праздновали в Уайтчепеле, в пабе «Белл»; в то время его мать была на шестом месяце беременности. Застывшее маской лицо его тетушки Джоан выражало смесь осуждения и наигранной радости; дядя Тед, который обычно выступал этаким буфером между всеми, не сумел скрыть злость и отвращение, когда каланча Уиттекер прервал танцы, чтобы исполнить одну из песенок собственного сочинения. Страйк вспомнил, как разозлился сам: он готов был перенестись куда угодно, хоть в Оксфорд, лишь бы подальше от этого позора. Впрочем, Ник с Илсой, скорее всего, мало что запомнили из событий того вечера: они были слишком заняты друг другом, ошеломленные и пораженные внезапно вспыхнувшим глубоким взаимным интересом.

– Беспокоишься о Робин, – произнесла Илса, больше утверждая, чем спрашивая.

Страйк что-то согласно промычал, пережевывая индийскую лепешку паан. За истекшие четыре дня он много думал о своей помощнице. В этой опасной ситуации она не по своей вине оказалась уязвимым и слабым звеном; несомненно, тот, кто решил адресовать посылку именно ей, на это рассчитывал. Будь у Страйка в подчинении мужчина, поводов для беспокойства было бы куда меньше.

Не забывал Страйк и о том, что Робин, по сути, не имела никакого профессионального опыта. Зато она могла вызвать на откровенность самого упрямого свидетеля, с которым Страйк, огромный, грозного вида, далеко бы не продвинулся. Ее обаяние и деликатность сотни раз отводили подозрение и открывали не одну дверь, значительно облегчая работу Страйка. Он понимал, сколь многим ей обязан, но сейчас лучше было бы вывести ее из игры, пока отправитель той посылки разгуливает на свободе.

– Мне нравится Робин, – сказала Илса.

– Всем нравится Робин, – почти сразу же хрипло ответил Страйк, вгрызаясь в паан.

Это была чистая правда: его сестра Люси, заходившие в офис приятели, клиенты – все считали нужным сказать Страйку, как нравится им его помощница. Но в голосе Илсы ему послышались нотки любопытства, отчего он взял крайне отчужденный тон в разговоре о Робин и ненадолго успокоился, только услышав следующий вопрос Илсы.

– Как у тебя с Элин?

– Все в норме, – сказал Страйк.

– Она по-прежнему скрывает ваши отношения от своего бывшего? – полюбопытствовала Илса.

– Не жалуешь ты ее, да?

Сам себе удивляясь, Страйк перешел в наступление. За тридцать лет он досконально изучил характер Илсы и сейчас ожидал услышать взволнованное отрицание.

– Что ты, что ты, я к ней очень хорошо отношусь. Правда, я ее совсем мало знаю, но мне кажется, вы вполне счастливы, а это самое главное.

Своим выпадом Страйк рассчитывал прекратить всякие расспросы о Робин; Илса не первой из его друзей подъезжала: если он так замечательно сработался с Робин, не значит ли это?.. Не задумывался ли он когда-нибудь?.. Но Илса была адвокатом, и никто не мог сбить ее с толку при ведении допроса.

– Робин ведь отложила свадьбу? А новую дату назначили?

– Ага, – подтвердил Страйк, – второе июля. Сейчас берет отгул и едет в Йоркшир, чтобы заняться… ну чем там занимаются при подготовке к свадьбе. До вторника.

Когда Страйк настаивал, чтобы Робин пробыла в Мэссеме с пятницы до понедельника, он отнюдь не собирался играть на руку Мэтью, но вздохнул с облегчением, зная, что она будет в двухстах пятидесяти милях, если не дальше, от этой свистопляски, в безопасности родительского дома. Робин сильно расстроилась, узнав, что не сможет пойти в паб «Старая синяя колодка» в Шордиче на встречу с Уордлом, но Страйку показалось, что она будет рада немного передохнуть.

Илсу слегка разочаровало, что Робин все же выходит замуж не за Страйка, а за кого-то другого, но тут в кармане у Страйка завибрировал телефон. Звонил Грэм Хардэйкр, давний коллега из Отдела специальных расследований.

– Извините, – сказал Страйк Нику и Илсе, отодвигая тарелку с карри и вставая из-за стола, – нужно ответить, это очень важно… Харди!

– Можешь говорить, Огги? – спросил Хардэйкр, когда Страйк направлялся к выходу.

– Теперь могу, – ответил Страйк, в три шага преодолев садовую дорожку и выходя на темную улицу, чтобы размяться и покурить. – Что-нибудь раскопал для меня?

– Откровенно говоря, – как-то нервно начал Хардэйкр, – было бы чертовски здорово, если бы ты оказался здесь, старина, и посмотрел сам. Моя напарница, уоррент-офицер, – та еще заноза. Никак не можем с ней сработаться. Если она пронюхает, что я сливаю материалы…

– Так мне подъехать?

– Подгребай с утра пораньше, а я оставлю на компе открытые документы. Как бы случайно, понимаешь?