Непобедимое солнце. Книга 1

Фрэнк мне нравился все больше и больше. Я подумала, что он похож на боксера-неудачника. Хотя, с другой стороны, что хорошего в боксерах-неудачниках?

Все ребята здесь были бородатые, но в короткой и одновременно как бы запущенной бородке Фрэнка присутствовала особая тестостероновая убедительность. Я имею в виду, в хорошем смысле: такое редко, но бывает.

Его короткие кудрявые волосы незаметно переходили в бороду, а надо лбом сворачивались в колечки. Все вроде выглядело естественно — и все равно в такой стрижке просвечивало что-то неуловимо странное. Я решилась спросить.

— Что у тебя за прическа? Я таких не видела.

— Ты заметила, да? — ухмыльнулся он.

— Заметила, — ответила я. — Но не могу понять что.

— Никто не понимает, — сказал он. — Но все замечают. Я стригусь точно под Каракаллу. По бюсту.

В первый момент я подумала, что это рэпер или футболист.

— Кто это?

— Римский император третьего века нашей эры. Тогда волосы обрезали не так, как сейчас. Ни один парикмахер не сделает. Я стригусь сам.

Я вспомнила, что в Риме есть термы Каракаллы.

— А, это который бани строил?

Он кивнул.

— И многое другое.

Лежащий на полу Андреас вдруг издал скрежещущий звук — словно наткнулся на ледяную комету в темных закоулках своего трипа. Я решила, что он пришел в себя, но он просто повернулся на другой бок.

— А почему ты стрижешься под Каракаллу? — спросила я.

— Это мой исследовательский метод, — ответил Фрэнк.

— То есть?

— На самом деле я не историк-анархист. Я скорее историк-эмпатик. Еще точнее, некроэмпатик.

Наверно, я слишком долго дышала здешним дымным воздухом.

— Некроэмпатик, — повторила я. — Вот это точно самое крутое за сегодня. А что, интересно, это значит? То, что я думаю?

Фрэнк засмеялся.

— Обычные историки, — сказал он, — пытаются понять живших прежде людей через документы эпохи, культуру и так далее. Но это как пытаться понять современного американца через фильмы про «Мстителей» или резолюции ООН.

— Отличный метод, — ответила я.

Фрэнк отрицательно помотал головой.

— Человек никогда не бывает похож на свое время. Наоборот — он всегда прячется от времени в свою личную тайну. Как устрица в раковину. Он воспринимает свое время как катастрофу, а потом, через тысячу лет, кто-то откапывает его скелет — и об этом человеке начинают судить по потопу, от которого он убегал. По тому самому монстру, от которого человек всю жизнь скрывался.

— Ты хочешь понять эпоху как-то по-другому?

— Я вообще не хочу понять эпоху, — ответил он, — потому что это невозможно. Вернее, это может сделать любой шарлатан десятью разными способами, и каждый из них будет фейком. Эпоху нельзя понять.

— Почему?

— Потому что эпох не бывает. Это не что-то реальное и объективное. Это метафора. Нечто выдуманное людьми. А как можно понять выдуманное? Каким его придумаешь, таким оно и будет.

Интересный подход.

— Может быть, — сказала я, — выдумывают одни люди, а изучают другие. То, что придумали первые.

— Верно, так и есть. Но мне их выдумки ни к чему.

— Так что такое «некроэмпатия»? Эмпатия к мертвецам?

— Это когда ты пытаешься понять какого-нибудь очень давно умершего человека, принимая его форму, — сказал Фрэнк. — И копируя обстоятельства его жизни.

— А почему ты считаешь, что так можно кого-то понять?

— Это вопрос веры, — улыбнулся он. — Я верю, что мы оставляем после себя след. Стоячую волну, как говорят физики. Своего рода эхо. И если правильно на это эхо настроиться, его можно ощутить и даже пережить заново.


— А! — сказала я. — А! Вот теперь понимаю. Ты хочешь настроиться на этого Каракаллу?

— Совершенно верно. Я занимаюсь историей императора Каракаллы и пытаюсь увидеть его как бы изнутри его самого. Через эмпатию.

— А почему ты приехал в Турцию? Каракалла же был императором Рима.

— Да. Но провел много времени именно здесь. Как и его отец Септимий Север.

— Зачем?

Фрэнк сделал неопределенный жест рукой — мол, долго объяснять.

— Он прибыл сюда с большой армией — и намеревался вторгнуться в Парфию. Парфия вообще была для Рима любимой мозолью. Каракалла просто продолжал дело отца.

— Ага. И ты ищешь следы?

— Не совсем. Я же говорю, я эмпат. Я езжу по тем местам, где жил Каракалла, и понемногу становлюсь им самим. Я вижу его историю от первого лица. Он был такой Джихади Джон — приехал сюда воевать из Британии. Если хочешь, потом расскажу…

Вот, опять. У нас с ним, значит, будет не только сейчас, но и еще какое-то «потом». Что, правда новый метод пикапа? Или он не только эмпат, а еще и этот, как у Филипа Дика, преког? Который будущее знает? Я хотела уже пошутить на эту тему, но не стала. И сразу поняла почему.

Мне хотелось, чтобы «потом» было, и я боялась его спугнуть. Фрэнк мне нравился.

— А ты действительно видишь жизнь Каракаллы?

Он кивнул.

— Но не вполне ясно. Как бы через запотевшее стекло. Я не знаю, какой масти была его лошадь. Как выглядел его семейный дом в Сирии. Где именно он жил в Британии. Но я вижу человеческий процесс, протекавший в этих смутных берегах…

— Мне уже хочется послушать, — сказала я и неожиданно для себя сделала ему глазки.

Ну, не «Глазки-Глазки» с большой буквы — но вполне себе. Фрэнк заметил и улыбнулся. Причем хорошо улыбнулся — не как самец, уверенный, что птичка уже у него в сачке, а так, словно он понимал, что это совершенно случайные глазки, не дающие никому никаких прав, и ему вместе со мной смешно, что они у меня вдруг состроились, и даже немного неловко, что он их случайно подглядел.

— Я думаю, — сказал он, — для этого еще будет время.

И тут я почувствовала, что чуть-чуть подтекаю.

В общем, тело жило своей древней мудрой жизнью — и уже взяло руководство процессом на себя. А кто я такая, чтобы вмешиваться в борьбу биологического вида за выживание? Я всегда в подобных обстоятельствах задаю себе этот вопрос, и отвечаю, что никто.

Андреас постепенно стал подавать признаки жизни. Он поднялся на четвереньки, добрался до музыкального центра и поменял программу. Заиграла гладкая амбиентная электроника, которую почти сразу перестаешь замечать и слышать.

— Ну как ты? — спросил Фрэнк.

— Мне вас сильно не хватало, — ответил Андреас. — Вы оттуда похожи на две…

— Эмодзи? — спросила я.

— Нет. Инкарнации.

Я так услышала — «incarnations» — и переспросила:

— Почему инкарнации?

— Carnations, — повторил Андреас отчетливо. — Две гвоздики, красная и белая. Ждут пчелок…

И захихикал.

Я сначала подумала, что Андреас мог уловить из своих психоделических глубин какие-то, как выражался Фрэнк, эмпатические волны — но потом сообразила, что он, скорее всего, просто слышал наш разговор.

В дверь постучали.

— Зовут жрать, — сказал Андреас. — Идите, тут неплохо кормят.

— А ты? — спросил Фрэнк.

Андреас только махнул рукой.

Помещение, где принимали пищу, выглядело впечатляюще. Это была комната с круглой прозрачной стеной, наполовину зашторенной от вечернего солнца. Стол тоже был круглым, и довольно большим — хватило бы, пожалуй, на весь штат короля Артура.

За столом сидели Со, Майкл, Раджив и обе девочки — Сара и Мэй. Кроме них, появился новый персонаж — как я поняла, муж Со.

Это был пожилой седобородый мужчина в джинсовом — я не шучу — смокинге. То есть его буржуазный курительный пиджак с отливающими на свету черными лацканами был сшит из протертой до белизны джинсы с серьезными рваными дырами на рукавах и груди. Видимо, еще один образец desology. Перекрасили яхту, а теперь обкатывают другой продукт на папике.

— Саша, — представилась я.

— Тимофей, — ответил мужчина в смокинге. — Со говорит, что так мое имя будет по-русски: Tim or Fay, if you spell it. На самом деле просто Тим. Садитесь, друзья.