Непобедимое солнце. Книга 1

Ситхский наряд Фрэнка все еще пугал меня, но постепенно я привыкла. Темная сторона силы, что-то похожее со мной уже происходило.

— Что это за одежда? — спросила я, пока мы ждали такси.

— Каракалла, — ответил он.

— Что — «Каракалла»?

— Так называлась галльская накидка с капюшоном, которую носил Септимий Бассиан. Он же Марк Аврелий Антонин, только не путай с философом Марком Аврелием, жившим во втором веке. В третьем веке многие императоры назывались Марками Аврелиями. Как раньше Гаями Цезарями. Каракалла — не имя императора, а прозвище. Его прозвали так по этой накидке.

— Ага, — сказала я вдумчиво. — А потом ее носил император из «Звездных войн». И Кайло Рен.

Он кивнул.

— Каракалла был по возрасту примерно как Кайло Рен. Так что выглядело похоже.

— А шлем с красными швами у тебя есть? — спросила я.

— Нет, — улыбнулся он.

— Ну хорошо тогда. А то я подумала, что ты псих.

— Я псих, но все в порядке, — ответил он. — Я мирный псих. И у меня есть кое-что получше шлема.

— Слушай, — сказала я, — но ведь тебе тогда нужно носить меч. Если ты так серьезно подходишь к вопросу. И еще, наверно, постоянно трахать маленьких мальчиков, как все римские императоры.

— Ну не все, — ответил он. — И не постоянно. Марк Аврелий, например, писал, что с годами научился сдержанности в этом вопросе.

— Хорошо, — сказала я. — Но лошадь тебе точно нужна.

— Каракалла не все время проводил на лошади. Он иногда просто ходил ногами по земле. Мой эмпатический опыт нацелен именно на эти минуты.

Накидка Фрэнка была темно-пурпурного цвета, приятного и успокаивающего оттенка. Такие галстуки любят британские теледикторы. Удивительно, но никто из проходивших мимо нас по причалу не обращал на него внимания.

— Слушай, — сказала я, — ты очень странно в ней выглядишь, но на тебя никто не смотрит. Может быть, ты просто моя галлюцинация?

— На тебя тоже никто не смотрит, — ответил он. — Так что ты, возможно, моя…

В такси я наконец расслабилась.

Все хорошо, я в теплом приветливом Стамбуле, мы ушли с вечеринки, со мной едет новый приятель. Те же самые элементы, из которых состоят тысячи человеческих существований вокруг. Жизнь развивалась в правильном направлении.

Свободные номера в гостинице были. Но Фрэнка не устроила цена.

— Двести пятьдесят долларов за ночь, — сказал он. — Я лучше буду спать с легионерами у лагерного костра.

— Сорри, — ответила я, — это будет стоить тысяч пять долларов в день, не меньше, а столько я на тебя тратить пока не хочу. Можешь спать у меня. Если будешь вести себя прилично. Номер забронирован для двух adults.

— Я всегда веду себя прилично. Спасибо, милая.

Мне вспомнился «Калигула» Тинто Брасса, и я подумала, что поступила опрометчиво. Но тут же поняла, что кокетничаю сама с собой.

Я на самом деле была готова ко всему. Еще с той минуты, когда почувствовала, что он мне нравится. Такие решения принимаются на очень серьезном уровне, на это соглашаются глубинные слои психики, весь внутренний сенат и синод — а потом, когда их вердикт доходит до поверхности сознания, начинается карикатурная игра в прятки и соблюдение «правил», предписанных женщине патриархатом.

Диалектика в том, сказала бы я, что патриархальный уклад лишает иного самца радости, вполне ему причитающейся по природному праву.

Фрэнк оставил сумку в номере, и мы отправились гулять. Когда мы проходили мимо Софии, я рассказала, как познакомилась с Со.

— Ты увидела храм во сне? — спросил он удивленно. — И было похоже?

— Ну да, — кивнула я. — Но не слишком. Некоторые элементы действительно совпали. Павлин и павлиний хвост на яхте.

— Интересно, — сказал он. — Очень интересно. То же случилось и с Каракаллой.

Так. Этот Каракалла постепенно превращался в элемент трехспальной кровати «Ленин с нами». Я задумалась, как перевести это Фрэнку, но вовремя вспомнила, что в кровати мы с ним еще не были.

— Откуда ты знаешь? — спросила я. — Читал у историков?

— Нет. Понял через эмпатию.

— Тебе что, тоже снился сон?

— Мне снилось много разных снов, но дело не в них, — сказал он. — В конце своего правления Каракалла ездил в храм лунного бога. Лунуса, как его называют в некоторых хрониках, хотя имен у него было много. Главный храм лунного культа находился в Каррах, которые сейчас называются Харраном. Так вот, Каракаллу привел туда сон. Даже не один, а целая последовательность снов.


— Как можно понять это через эмпатию?

Он пожал плечами.

— Можно. Мы все — часть целого.

— Знаю, — сказала я, — слышала что-то такое. Но ведь у тебя должны быть объективные источники. На которые ты опираешься не как сновидец, а как историк. У тебя это есть?

— Вернемся, я тебе покажу.

Он ткнул пальцем в табличку на стене.

— Что за «Цистерна Базилика»?

Перед нами стояла короткая очередь — но никакой архитектурной достопримечательности я не видела, только какой-то похожий на крохотную железнодорожную станцию домик с тремя окнами. Наверно, догадалась я, что-то подземное.

— Я туда еще не ходила, — сказала я. — Пошли?

На самом деле я просто хотела отодвинуть минуту, когда мы останемся в номере вдвоем. Мы успели с последней партией туристов — базилика уже закрывалась.

«Цистерна» оказалась огромным хранилищем для воды с высокими сводами и колоннами. Такой подземный храм Ктулху (кому же еще поклоняться в подобном месте). Меня поразили огромные головы древних статуй, использованные строителями в качестве опор для колонн. Одна из голов для пущего унижения была перевернута.

Рядом с нами прошла смешанная группа французов и немцев. Их вел очкастый европейский гид, говоривший по-английски — если вдуматься, серьезное унижение для объединенной Европы. Мы с Фрэнком пристроились сзади и стали слушать. Выяснилось, что это голова Медузы, но откуда и когда ее привезли, гид не сказал. Я поняла только, еще в античное время.

— Мы можем видеть на этом примере, — говорил гид с французским прононсом, — что ситуация, когда вся предыдущая культура превращается в каменоломню для текущей, известна людям с античности. Впрочем, она не была чем-то новым даже в Древнем Египте… Культура — это не только самоподдерживающийся, но и самопоедающий механизм. В точности как человеческое тело. Прошлое с его артефактами и историями растворяется в нем без остатка…

— Оно не растворяется, — вдруг громко сказал Фрэнк.

Гид изумленно поднял на него глаза.

— Оно теряет свое имя. Становится бездомным эхом. Мы видим и слышим массу вещей, которые раньше были чем-то другим. Мы просто их не узнаем.

На Фрэнка уставились туристы. Пара человек даже щелкнула телефонами: видимо, их впечатлил его ситхский плащ.

— Возможно, — улыбнулся гид. — Я об этом и говорю, но не так поэтично. С вашего позволения…

Он повернулся и увел свою группу дальше.

Кроме обтесанных каменных голов мне запомнились какие-то загадочные знаки, вырезанные на некоторых колоннах. Слишком высоко для туристов, да и вид у резьбы очень аккуратный. Возможно, это было тавро строителей — но гида спрашивать не хотелось.

Мы выбрались из цистерны, погуляли еще немного по вечернему Стамбулу, и под конец Фрэнк проголодался. Мы сели за столик в том же месте, где я вчера ела свежевыпеченный хлеб с чем-то вроде хумуса — но после злоупотреблений на яхте на подобное грехопадение я готова уже не была, и Фрэнк поужинал в одиночестве. Я выпила только стаканчик местного чаю без сахара — и съела яблоко.

Яблоко оказалось сладким, и меня мучила совесть. Но думала я вовсе не о кознях древнего змея — а о гликемическом индексе и лишних углеводах.

В номере Фрэнк первым ушел в ванную и долго плескался в душе. Вышел он в пижаме из серых шортов и майки, вынул из сумки свой лэптоп и стал подключаться к сети. Я отправилась в ванную следом. У меня не было пижамы, но там висели приличные халаты. Как раз моего размера.

Когда я вышла, он лежал на кровати и дымил. Хорошо хоть догадался приоткрыть окно. Я села на кровать, отобрала у него косяк, погрозила ему пальцем и сказала:

— Ты обещал вести себя прилично. Помнишь?

Он кивнул и сделал серьезное лицо.

Дура, подумала я тут же, вот дура, а? Теперь он будет всего бояться, у них ведь в Америке концлагерь. Особенно для белых мужиков. Все сама себе испортила.

Неудивительно, что я на него разозлилась.

— Зачем ты стал спорить с гидом?

— Когда? — изумился он.

Похоже, он уже забыл.

— В базилике.

— А. Он говорил, что все пропадает. Ничего не пропадает. Мы живем среди отражений и эх (Фрэнк сказал «echoes»). Помнишь голову медузы?

— Помню.

— Это был другой храм неподалеку. Очень старый, уже разрушенный христианами. Когда строили цистерну, просто приволокли голову в катакомбу и перевернули, потому что боялись ее взгляда. Или уже не помнили, кто это, и думали, что новый бог поставит плюсик за плевок в прежнего. Ты приходишь посмотреть на византийский резервуар для воды, но видишь эхо чего-то гораздо более древнего, чем сама Византия. Понимаешь?

Он, наверно, всю жизнь общался с дурочками.

— Понимаю, — сказала я. — Чего тут непонятного?

— Гид говорил, что культура переваривает себя. Поедает свое прошлое без остатка. А по-моему, прошлое забрасывает в будущее свои семена. Они прорастают где угодно, и мы уже не знаем, чем они были раньше. Особенно часто такое бывает в поэзии и музыке.