Жизнь как роман

5. Согласование времен




Написать один роман не очень трудно.[…] Изнурительно другое – писать романы один за другим. […] Для этого нужна особая одаренность, несколько отличающаяся, конечно, от простого таланта.

Харуки Мураками. Писатель как профессия



Я приставила дуло «глока» к виску.

Перед глазами снова запрыгали какие-то неясные образы, окружающий пейзаж стал искажаться.

Пока он еще оставался узнаваемым, я положила палец на курок и крикнула незнакомцу за экраном:

– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…





1.


Париж, 11 октября 2010 г., понедельник.

В приступе паники я захлопнул экран ноутбука. Откинувшись на спинку кресла, я весь дрожал, чувствуя, как пылает лицо. Глаза жгло, плечо и шею пронзила острая боль.

Какой кошмар! Еще не бывало такого, чтобы персонаж обращался ко мне напрямую, когда я работаю над романом.

Меня зовут Ромен Озорски. Мне сорок пять лет. Я пишу сколько себя помню. Мою первую рукопись, «Посланцы», напечатали, когда мне, студенту медицинского факультета, был всего 21 год. С тех пор я написал еще 18 романов, и все они стали бестселлерами. Уже больше двадцати лет каждое утро я включаю компьютер, запускаю программу работы с текстами и расстаюсь с заурядной реальностью, уносясь в параллельные миры. Сочинительство никогда не было для меня развлечением. В него уходишь с головой. Флобер называл это «особым способом жить»[7], Лобу Антунеш говорил: «Начинаешь ради удовольствия, но в конце центром твоей жизни становится твой порок»[8].

Так я тружусь каждый день, с утра до вечера, не ожидая пресловутого «вдохновения», чтобы приняться за дело. Наоборот, вдохновение посещает меня именно в разгар работы. Я люблю дисциплину, упорство, требовательность к себе. Ничто не дается легко, всего надо добиваться. Тебя всегда подстерегает безумие: никогда не знаешь, до чего доведет писательство.

Строча по шесть часов в день – обычно даже дольше, – я давно оставил позади отметку в 45 тысяч часов работы. Сорок пять тысяч часов, прожитых среди бумажных персонажей! Возможно, это отнимало у меня умение «жить реальной жизнью» (говоря словами моей тогда будущей, а теперь бывшей жены), зато давало основания полагать, что я кое-что смыслю в беллетристике. Но того, что произошло только что, со мной еще не случалось. Сколько я ни твердил во всех интервью, что самый волнующий момент сочинительства – это когда ваши персонажи завоевывают автономию и изъявляют желание делать вещи, которые вы не планировали, я никогда бы не подумал, что сам окажусь в таком положении.

Решив выйти из-под шаха, я перегрузил программу и сделал еще одну попытку продолжить повествование.

«Пока он еще оставался узнаваемым, я положила палец на курок и крикнула незнакомцу за экраном:

– ДАЮ ТЕБЕ ТРИ СЕКУНДЫ, ЧТОБЫ ТЫ ПОМЕШАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТО: РАЗ, ДВА, ТР…»



Я бился над тем, чтобы нить повествования стала разматываться дальше, но каждое мигание курсора на экране превращалось в зарубку на моем зрачке. Мной овладело оцепенение, подчинить себе ситуацию не удавалось.

Существует два главных способа написать роман. Я долго перестраховывался. Уподобляясь часовщику, я месяцами составлял подробный план предстоящего кропотливого труда. Я исписывал целые тетради, где старался перечислить все подробности ключевой интриги, все кризисы, биографии персонажей, документальное подтверждения событий. Когда эта подготовительная работа была сделана, мне оставалось только открыть тетради и размотать весь этот туго смотанный клубок. Как говорил Жионо, «книга почти готова, остается всего лишь ее написать»[9]. Но какой интерес записывать историю с заранее известной развязкой? Поэтому с годами мой метод изменился. Теперь я старался удивить сам себя, рассказывая историю в процессе ее написания. Мне понравилось работать, не зная финала интриги. Это называется «метод Стивена Кинга»: он считает, что все истории предшествуют сами себе, что они подобны ископаемым в геологических слоях и что писателю нужно раскапывать их в процессе сочинительства, не зная, кому будет принадлежать найденный скелет – динозавру или еноту-полоскуну.

Именно этим путем я решил пойти, садясь за новый роман с временным названием «Третье лицо зеркала». Я отталкивался от нехитрой ситуации (исчезновение ребенка), оставаясь открытым для предложений своих персонажей. Все люди скроены из разной материи. Одни корчат из себя звезд, а сами довольствуются зачитыванием текстов, не прилагая ни малейших стараний. Другие, напротив, пытаются повести вас в танце, изменить жизненную траекторию. Правда, в этот раз все зашло слишком далеко. Флора Конвей не только взбунтовалась, но и разоблачила меня.

По стеклам адски барабанил дождь. Уже три дня я мучился страшным гриппом с приступами жара и кашля, при котором я едва не выплевывал собственные легкие. Я днями валялся, завернувшись в плед из шерсти альпаки, забытый женой (она от меня ушла), ползал между диваном в гостиной и компьютером и глотал вперемежку долифран и витамин С. Сейчас я на целых четверть часа врос в кресло, уставившись в экран и вспоминая четыре написанные главы. Чем дольше я упрямился, тем сильнее становилась тревога. Образ Флоры Конвей с пистолетом у виска так меня напугал, что я даже не мог встать, чтобы сварить себе кофе.





2.


Что показывают часы на стене? Что скоро четыре дня. Не хватало только пропустить конец занятий в школе у Тео. Пока закипал кофе, я смотрел в окно на угол сада. Небо почернело, с самого утра зарядил ливень. Нет ничего противнее парижской осени.

Как будто мало было моего гриппа, еще и сломался радиатор, так что в гостиной стоял собачий холод. Из-за постоянно протекающей крыши и ежедневно вылетавших пробок я казался себе обитателем трущоб. А ведь я купил этот дом за огромные деньги у пожилой пары, прожившей в нем шестьдесят лет. На бумаге он выглядел райским уголком, я всегда мечтал, как буду растить в похожем своих детей. Два залитых солнцем этажа, свой дворик, совсем рядом Люксембургский сад. Как потом выяснилось, дом обветшал и требовал серьезного ремонта, на который у меня не было ни денег, ни, честно говоря, желания.

Я стал хозяином дома год назад, за три месяца до того, как Альмина объявила, что она от меня уходит. Жена заморозила наши общие счета, после чего я уже не мог истратить ни сантима без ее согласия. Моя жизнь оказалась поставленной на паузу, так как Альмина, похоже, решила меня погубить. Ей доставляло удовольствие отклонять все мои запросы; у меня не было ни способа на нее надавить, ни собственных средств: еще задолго до разрыва она перевела на свой счет деньги на личные нужды, и эта невыносимая для меня ситуация грозила затянуться до самого развода.

Каждый день я видел все новые доказательства тому, что она тщательно подготовила свой уход, постаравшись, чтобы я провалился в бездонную яму. В течение полугода перед объявлением о решении со мной развестись Альмина почти ежедневно слала оскорбительные эсэмэс с моего телефона на свой, чтобы это выглядело так, будто я агрессор. Вагон ругательств и угроз в адрес самой Альмины и нашего сына Тео! Чего там только не было: «грязная свинья», «мерзавка», «жирная шлюха», «никуда тебя не отпущу», «шкуру спущу с тебя и с твоего выродка» и даже «убью и надругаюсь над твоим трупом»!

И всю эту гадость она и ее адвокаты слили в прессу! Я был наивен и доверчив, бросал свой телефон где ни попадя и два года не менял пароль. Я ничего не замечал, потому что, отправив оскорбления, она методично стирала их на моем телефоне. Так у нее собралась богатая коллекция грязных ругательств, послуживших гнусными уликами против меня.

Ну и вишенка на торте – видео. Тридцать секунд, висевшие некоторое время на YouTube – результат якобы взлома телефона Альмины. В 7.30 утра я вхожу в кухню, где завтракают перед школой моя жена и Тео. На мне семейные трусы и футболка сомнительной свежести с эмблемой группы Motly Crue, я не брился недели три, выгляжу как огородное пугало, глаза запали и окружены такой синевой, словно я выкурил подряд не меньше трех «косяков». Сжимая в руке бутылку пива, я открываю холодильник и бешусь, что он все еще сломан. Запись заканчивается тем, что я, чертыхаясь, пинаю холодильник, отчего мой сыночек вздрагивает. Тридцать разрушительных секунд, срежессированных для того, чтобы доказать, что я – домашний тиран. И несколько сот тысяч просмотров, прежде чем видео удалили. Я опубликовал текст в свое оправдание с объяснением контекста съемки. Я тогда засел дома и с головой ушел в работу (отсюда затрапезный вид). Для большей эффективности я писал с восьми вечера до часа дня, после чего заваливался спать (отсюда пиво в семь утра: это было мое обеденное время).

Но слабая попытка защититься все только усугубила. Слово давно проиграло бой картинке. Я не владел ни звуко-, ни видеозаписью и, в отличие от жены, ничего не смыслил ни в социальных сетях, ни в «лайках», ни в саморекламе.


В апреле этого года Альмина официально подала на развод, а летом предъявила мне иск за угрозы побоев и преследование. В интервью, полном вранья и передергиваний, она утверждала, что ушла от меня из-за того, что я «вечно где-то шлялся», страдал «приступами злобы» и «угрожал нашему сыну», чем вконец ее «запугал». В начале осени я провел двое суток под арестом в комиссариате Шестого округа, после чего последовала бесполезная очная ставка с Альминой. В ожидании суда, назначенного на конец зимы, меня отпустили под подписку.

Принудительного лечения удалось избежать, но общаться с Альминой мне строго запретили. А главное, суд по семейным делам – который, не задав ни одного вопроса, принял на веру все измышления моей жены, – ограничил меня в праве на визиты «из заботы о благе Тео». Если вкратце, я теперь мог видеть сына раз в неделю на один час, в присутствии и под контролем социального работника. Это решение сначала меня взбесило, а потом повергло в тоску.

Пятый час дня. Я выпил кофе, надел плащ и бейсболку с длинным козырьком и вышел на улицу. Ливень не утихал. На улице Нотр-Дам-де-Шан царил обычный хаос: школьники покидали школы, а тут еще потоп, не говоря о непрекращающейся забастовке противников реформы пенсионной системы.

До школы моего сына было меньше километра пешком. Выпитый парацетамол начал действовать, я немного ожил. Я сознавал, что переживаю свой величайший жизненный кризис. Я оказался совершенно неподготовленным и угодил в ловушку. Оба моих адвоката, не сумев меня защитить, смирились с тем, что опеки над сыном мне не видать. «Против нас сама эпоха» – это их объяснение выводило меня из себя. При чем тут эпоха, когда все это – постановка и подлый обман? Вот только доказать это было крайне трудно. А тут еще чувство полного одиночества в бою.





3.


Я вилял среди заполонивших тротуар пешеходов, колясок и самокатов, в который раз прокручивая в голове фильм своей жизни с Альминой. Мы познакомились в конце 2000 года – года, когда я прожил шесть месяцев в Лондоне, где работал над сценарием сериала, который так и не вышел на экраны. Альмина Александер раньше была перспективной студенткой Королевского балета, а потом стала манекенщицей. Она никогда не скрывала своей взбалмошности. В начале нашей связи эта ее черта казалась милой, придавала страстности и остроты моей довольно скучной жизни и разнообразила писательскую рутину. Но потом я понял, что недаром у взбалмошности есть синоним – неуравновешенность. У меня быстро отпало желание связывать жизнь с импульсивной мегерой, однако она отказывалась со мной рвать, и наш брак стал классическим примером «американских горок» – токсичных отношений. Через некоторое время она забеременела, и рождение Тео заставило меня спрятать клыки: для меня было бы невыносимо не видеть сына ежедневно, мне хотелось, чтобы он рос в семье.

Поэтому мы помирились – во всяком случае, я по наивности в это поверил, – хотя Альмина так и не заткнула свой фонтан претензий. Сначала ей было забавно жить с писателем, быть первой читательницей, принимать участие в сборке захватывающего конструктора – создании литературного произведения. Но бесконечно забавляться нельзя. Я охотно признаю, что большую часть времени пребывал в параллельной вселенной, населенной воображаемыми существами, чьи проблемы не отпускали меня ни днем, ни ночью.

Но от этого опыта было мало проку. Даже накропав почти два десятка романов, я так и не нашел волшебной палочки, помогающей сотворить книгу. Причина налицо: таковой не существует. Каждый раз приходится с самого начала осваивать ремесло. Каждый раз задаваться вопросом, как выжималась штанга при прошлых подходах. Каждый раз оказываться босым у подножия Гималаев. И раз за разом мне становилось все труднее выжимать из себя то, из чего строится книга.

Отсутствие правил и неожиданность, подкарауливающая тебя при переворачивании страницы, – в этом вся соль, все опьянение сочинительством и одновременно его кошмар. Сомнения, неуверенность, не перестававшие мной владеть, многое объясняли, но никак не могли служить оправданием для капкана, который поставила на меня Альмина.

Перед дверями школы на авеню Обсерватории я встретил единственную оставшуюся у меня союзницу – Кадижу Жебабли, давнюю няню Тео. Кадижа была наполовину француженкой, наполовину марокканкой лет пятидесяти. Когда мы познакомились, она работала продавщицей у зеленщика на улице Гренель. Завязался разговор, и она сказала, что иногда сидит с детьми. Я пригласил ее на несколько часов, и этого хватило, чтобы почувствовать к ней доверие. Еще неделя – и я нанял ее на полный день.

Правду знала одна она. И только она от меня не отвернулась. Кадижа знала, что я хороший отец. Она много раз становилась свидетельницей выходок Альмины, поэтому не верила в ее наветы. По доброте душевной она даже предложила выступить в суде, но я ее отговорил. Не верил, что ее показания смогут доказать мошенничество противоположной стороны, – это первое. А главное, мне нужно было, чтобы в мое отсутствие рядом с Тео оставался надежный человек. Если бы она приняла мою сторону, ее бы тут же уволили.

– Здравствуй, Кадижа.

– Здравствуйте.

Я сразу увидел, что что-то не так. Каждый день она тайно от всех устраивала мне часовую встречу с Тео, когда у него кончались занятия. Именно этот волшебный час позволял мне устоять, не пойти на дно. Но сегодня выражение ее лица не обещало мне ничего хорошего.

– В чем дело, Кадижа?

– Альмина собирается улететь в Штаты.

– Вместе с Тео?

Няня утвердительно кивнула и показала на своем телефоне несколько фотографий экрана компьютера Альмины. Судя по ним, моя бывшая приобрела на сайте «Эйр Франс» три билета в один конец до Нью-Йорка на 21 декабря, первый день школьных каникул. Для себя, Тео и некоей Зои Домон.

Я знал, кто это. Несколько месяцев назад у Альмины появилась новая блажь: перебраться жить в экологическое поселение в Пенсильвании. Эту идею ей подсказала Зои Домон – учительница из Лозанны, с которой Альмина познакомилась два года назад на митинге противников форума в Давосе. Я бы ничего против этого не имел, если бы не одно «но»: от сына меня будут отделять шесть тысяч километров океана.

Новость мена ошарашила, но Тео уже вышел из школы и направлялся к нам, поэтому я изобразил на лице радость, чтобы его не огорчать.

– Привет, Тео!

– Привет, папа! – крикнул он и бросился мне на шею.

Я долго его обнимал, наслаждаясь запахом его волос. В наступающих серых сумерках я купался в этих волнах тепла. Тео был светловолосый, неизменно веселый мальчуган, за его круглыми очками в оправе цвета морской волны сияли голубые глаза. Для меня он был, говоря словами Камю, «несокрушимым летом» в разгар зимы. Напоминанием о том, что достаточно одной его улыбки, чтобы рухнули стены моей вездесущей тоски.

– Хочу есть!

– Я тоже!

В этот час мы всегда торопились в кофейню «Три колдуньи» на пересечении авеню Обсерватории и улицы Мишле, принадлежавшую молодому итальянцу, которого все называли Марчелло. Там я позволял Тео слопать фруктовое пюре и канолли, вафельные трубочки с лимоном, а потом заставлял делать уроки. То была чудесная эпоха первого чтения, первых диктантов, заучивания и декламации стишков Пола Фора, Клода Руа и Жака Превера про «лошадку в ненастье» и про то, как «две улитки хоронят умерший листик».

Сделав домашнее задание, Тео упросил меня посмотреть, как он показывает фокусы. В последние месяцы он здорово пристрастился к этому занятию из-за того, что Кадижа, желая его занять, стала демонстрировать на своем телефоне ролики некоего Гэбриэла Кейна на YouTube. В тот день он порадовал меня номером с монеткой, проходящей сквозь дно стакана, а также карточным жульничеством. Ободренный своим успехом, он решил показать третий номер и для этого попросил у меня купюру в 20 евро. Уверенный в себе, он разорвал ее надвое, положил половинки одна на другую, сложил их вдвое, потом вчетверо.

– Видал? – гордо спросил он, отдавая мне бумажный квадратик. – Разверни, будет сюрприз.

Я так и сделал – и моя купюра, конечно, осталась разорванной.

Сынишка разрыдался. Это был настоящий приступ горя, внезапный и бурный. Я постарался его утешить, и он в промежутке между всхлипами, вцепившись в мой локоть обеими ручонками, признался:

– Не хочу уезжать, папа, не хочу!

Значит, он знал про Штаты. Альмине не пришло в голову, что сообщать ему эту новость за два месяца попросту бесчеловечно. Она так закоснела в непримиримой враждебности ко мне, что не предвидела, что он проболтается.

– Не переживай, Тео, что-нибудь придумаем. Я этим займусь.

На тушение пожара ушло не меньше пяти минут.

Когда мы вышли из кафе, уже почти совсем стемнело. Сад Первопроходцев был пуст и затянут серым влажным туманом.