Нож

Катрина содрогнулась.

– Мы продолжаем рассматривать возможность предъявить Свейну Финне обвинения в изнасилованиях и отправить его за решетку.

– Вам никогда это не удастся, у него такой ушлый адвокат! Юхан Крон гораздо умнее вас, это уже все поняли!

– Может, Крон и умнее, но он не на той стороне.

– А вы на той? На стороне Харри Холе?

Катрина не ответила.

– Между прочим, это вы уговорили меня не подавать на него заявление, – продолжала Дагни.

Катрина открыла ящик письменного стола и протянула посетительнице салфетку.

– Конечно, только вам решать, хотите ли вы пересмотреть свое решение, фрёкен Йенсен. Если вы надумаете подать официальное заявление и обвинить инспектора Холе в том, что он превысил свои полномочия и намеренно подверг вас опасности, я уверена, что его признают виновным и вышвырнут из полиции, к вашему полному удовлетворению.

По выражению лица Дагни Йенсен Катрина поняла, что ее слова прозвучали более резко, чем ей самой бы того хотелось.

– Вы не знаете, Братт, – Дагни стирала размазавшуюся от слез косметику, – вы не знаете, каково это – носить ребенка, которого ты не хочешь, и…

– Мы можем помочь вам договориться с врачом о прерывании…

– Хватит уже меня перебивать!

Катрина закрыла рот.

– Простите, – прошептала Дагни. – Я просто совершенно измотана. Я имела в виду, вы не знаете, каково это – носить ребенка, которого ты не хочешь, и… – Дагни вздохнула, – и все равно хотеть его.

В наступившей тишине Катрина слышала топот ног полицейских, пробегавших по коридору мимо ее кабинета. Вчера они бегали быстрее. Они устали.

– Думаете, я не знаю? – сказала Катрина.

– Что?

– Ничего. Я не могу углубляться в это. Послушайте, мы так же сильно хотим засадить Финне за решетку, как и вы. И мы добьемся своего. Он обманул нас, вынудив заключить сделку, но нас это не остановит. Я обещаю.

– В последний раз я слышала подобное обещание из уст Харри Холе.

– Сейчас я даю вам слово от своего имени. От имени всего нашего отдела. Полицейского управления Осло. И этого города.

Дагни Йенсен положила салфетку на письменный стол и поднялась:

– Спасибо.

Когда она ушла, Катрина подумала, что никогда не слышала, чтобы три слога выражали так много и вместе с тем так мало. Так много смирения. Так мало надежды.



Харри положил карту памяти перед собой на барную стойку и внимательно разглядывал ее.

– Что ты там видишь? – заинтересовался Эйстейн Эйкеланн, включивший «To Pimp а Butterfly» Кендрика Ламара. По словам Эйстейна, это произведение было самым простым для стариков, желающих преодолеть закоснелые предубеждения против хип-хопа.

– Ночную запись с места убийства, – пояснил Харри.

– Сейчас ты говоришь совсем как Сеинт Томас[32], который прикладывал к уху кассету и утверждал, что слышит запись. Видел документальный фильм про него?

– Нет. Сто́ящий?

– Хорошая музыка. Несколько интересных фрагментов и интервью. Но затянутый. Такое чувство, что у его создателей было слишком много материала и они никак не могли ни на чем сфокусироваться.

– Как и здесь, – сказал Харри, перевернув карту памяти.

– Все зависит от режиссера.

Харри медленно кивал.

– Мне надо вынуть посуду из посудомойки, – сказал Эйстейн, удаляясь в подсобку.

Харри закрыл глаза. Музыка. Отсылки к другим произведениям. Воспоминания. Принс. Марвин Гэй. Чик Кориа.

Виниловые пластинки, скрип иглы, Ракель, лежащая на диване в доме на улице Хольменколлвейен, сонная, улыбающаяся в ответ на его реплику: «Слушай, сейчас, вот сейчас…»

Может быть, она лежала на том диване, когда пришел он.


Кто он?

Кстати, может, убийца вовсе не был мужчиной, записи такого качества, что даже это точно определить нельзя. Но первый человек, который пришел пешком в восемь вечера и ушел полчаса спустя, точно мужчина, в этом Харри был уверен. И его не ждали. Ракель открыла дверь и сперва застыла в проеме на две-три секунды. Наверное, он спросил, можно ли войти, и она впустила его без промедления. Значит, она его хорошо знала. Насколько хорошо? Настолько, что он приблизительно через тридцать минут вышел из дома. Может быть, этот визит и не связан с убийством, но Харри никак не мог избавиться от вопроса: что мужчина и женщина могут успеть меньше чем за полчаса? Почему свет в кухне и гостиной был приглушен, когда этот человек уходил? Черт возьми, сейчас у него нет времени размышлять об этом, гораздо важнее то, что случилось дальше.

Спустя два часа приехал автомобиль.

Он припарковался прямо у крыльца. Почему? Так путь в дом короче, меньше шансов быть замеченным. Да, об этом говорил и отключенный в салоне свет.

Но между прибытием автомобиля и открытием двери в дом прошло слишком много времени.

Возможно, водитель искал что-то в машине.

Перчатки? Тряпку, чтобы стереть отпечатки? Может быть, он проверял предохранитель на пистолете, которым намеревался ей угрожать? Потому что преступник, разумеется, не собирался убивать из этого пистолета: сделав баллистическую экспертизу, легко идентифицировать оружие и установить его владельца. Он решил, что воспользуется ножом с кухни. Выходит, убийца уже знал, что найдет его в стойке на кухонном столе? Или же там, в доме, он импровизировал и ему просто повезло обнаружить подходящий нож?

В любом случае провести столько времени в машине у крыльца – это неразумно. Ракель могла проснуться и встревожиться, соседи могли успеть подойти к окнам. А когда злоумышленник наконец открыл входную дверь, то в свете, падающем из дома, стал виден странным образом скрюченный силуэт, входящий внутрь. И что это было? Преступник находился под кайфом? С одной стороны, это вписывалось в общую картину с неуместной парковкой и долгим копанием в салоне, но, с другой, никак не сочеталось с отключением света в машине и тщательным заметанием следов на месте преступления.

Смесь трезвого расчета, дурмана и удачи?

Убийца находился в доме почти три часа: он появился незадолго до полуночи и ушел в половине третьего ночи. Исходя из времени смерти, которое определили судмедэксперты, после совершения убийства преступник пробыл там довольно долго. Не пожалел времени на уборку.

Возможно ли, что это тот же самый человек, что приходил раньше тем вечером пешком, а позже вернулся на машине?

Нет.

Запись была слишком низкого качества, чтобы утверждать что-то наверняка, но фигуры у этих двоих определенно разные: скрюченный человек, пробравшийся в дом, казался более крупным. С другой стороны, так могло показаться из-за одежды или из-за падающих теней.

Человек, вышедший из дома в 02:23, несколько секунд простоял в дверях. Казалось, он качается. Получил травму? Был пьян? Случайно пошатнулся?

Преступник уселся в машину, фары зажглись, потом снова погасли. Он пошел к фотоловушке по кривой. Конец фильма.

Харри потер карту памяти, словно надеясь, что из нее появится джинн.

Где-то в его рассуждениях кроется ошибка. Он явно что-то упустил! Черт, черт!

Ему надо взять паузу. Ему требуется… кофе. Крепкий турецкий кофе. Харри полез за стойку в поисках джезвы, оставшейся от Мехмета, и обратил внимание на то, что Эйстейн сменил музыку. Все еще хип-хоп, но теперь без джаза и замысловатых басов.

– Это что такое, Эйстейн?

– Кэйн Уэст, «So Appalled»! – прокричал Эйстейн из подсобки.

– И это сейчас, когда я был почти уже твой?! Выключи, будь так добр.

– Это хорошая музыка, Харри! Дай ему время. Мы не должны быть консервативными.

– Почему? Я не слышал тысячи альбомов прошлого столетия, и мне жизни не хватит, чтобы их все прослушать.

Харри сглотнул. Как же это прекрасно: моменты отдыха от тяжелых мыслей, обмен легкими бессмысленными репликами с противником, которого ты знаешь вдоль и поперек, этакий дружеский пинг-понг.

– Соберись, брат. – Эйстейн вошел в зал, широко улыбаясь беззубым ртом. Последний передний зуб он потерял в одном баре в Праге: клык просто-напросто выпал. И хотя, обнаружив дыру во рту в туалете аэропорта, Эйстейн сразу позвонил в бар и ему потом прислали по почте коричнево-желтый зуб, приделать его обратно не получилось. Однако приятеля это не особо заботило.

– Это классика, которую будут слушать старички-хипхоперы, Харри. Тут есть не только форма, но и содержание. А это очень важно.

Харри рассматривал карту памяти на свет. Он медленно кивал.

– А ведь ты прав, Эйстейн.

– Ну еще бы.

– Моя ошибка именно в том, что я зациклился на форме, то есть на том, как осуществлялось убийство. И упустил то, о чем сам всегда талдычил студентам в Полицейской академии: почему? Мотив. Содержание.

Дверь позади них открылась.

– О черт, – тихо произнес Эйстейн.

Харри взглянул в зеркало за спиной друга. К ним легкой походкой, потряхивая головой, приближался маленький мужчина. Черная гладкая челка, усмешка на губах. Такого рода усмешку можно увидеть у гольфистов и футболистов, только что отправивших мяч высоко на трибуны: она была призвана сообщить окружающим, что это настолько не лезет ни в какие ворота, что даже смешно.

– Холе! – Высокий, страшно дружелюбный голос.

– Рингдал! – Голос низкий и совсем даже не дружелюбный.

Харри увидел, как Эйстейн поежился, словно температура в баре опустилась ниже нуля.

– И что же, позволь узнать, ты делаешь в моем баре, Холе? – В карманах синей спортивной куртки Рингдала, которую он снял и повесил на крючок с обратной стороны двери в подсобку, звякнули ключи и монеты. Рингдал напоминал Харри какого-то музыканта, вот только он не мог вспомнить, кого именно.