Оливия Киттеридж

Оливия слегка покачала головой, подумав о том, как медсестра рассказывала про кого-то, кто выбросил свою сестренку в окошко, вот так запросто! Если бы у Кристофера была сестра, он никогда бы ее в окно не выбросил. Если бы Кристофер женился на своей регистраторше, он по-прежнему жил бы здесь, в городе, рядом с ними. Впрочем, та девчонка была глупая. Пробивная, решительная и злющая, как летучая мышь из преисподней.

Оливия снова выпрямилась и посмотрела на стеклянные флакончики со всякими разными вещами, выстроившиеся рядком на стойке, на коробку с латексными перчатками. В ящиках вон того металлического шкафа, несомненно, находятся шприцы самых разных видов, для решения самых разных проблем. Она покрутила ступней — в одну сторону, потом в другую. Через минуту она обязательно высунет нос наружу — узнать, все ли в порядке у Генри. Она понимала, он не останется сидеть в машине, даже слушая репортаж о бейсболе. А завтра она позвонит Банни и расскажет ей об этом небольшом фиаско.



После этого все было похоже на то, как пишут картину губкой: вроде кто-то прижал обмокнутую в краску губку к внутренней стороне ее мозга, и только то, что эта губка окрасила, только эти мазки содержали все, что ей запомнилось об остатке той ночи. Раздался короткий шуршащий звук — отдернули занавес, жестяно прозвякали кольца по металлическому стержню, на котором он висел. Появился человек в синей лыжной маске, он махал рукой в сторону Оливии, крича: «Слазьте!» Наступило странное замешательство. На секунду в ней проснулась школьная учительница, и она произнесла «Эй, эй, эй!», а он опять крикнул: «Слазьте, дама, слезайте же, господи!» — «Слезать — куда?» — кажется, спросила она, потому что оба были смущены, в этом она была уверена: она, стягивавшая на себе узкое бумажное одеяние, и этот худощавый человек в синей лыжной маске, махавший на нее рукой. «Смотрите, — пробормотала она, язык у нее прилипал к гортани, как липкая бумага от мух, — моя сумка рядом, вон на том стуле».

Но тут послышался крик из приемного зала. Кричал мужчина, он все приближался, и удар с размаху его одетой в сапог ноги, опрокинувший стул, поверг Оливию в черную бездну ужаса. Высокий мужчина, с ружьем в руке, в огромном жилете цвета хаки со множеством карманов с клапанами. Но казалось, именно маска, которая на нем была, — хеллоуинская маска розовощекого смеющегося поросенка, омерзительная пластмассовая морда розовой смеющейся свиньи сошвырнула Оливию вниз, в ледяные водные глубины. Там, под водой, она разглядела водоросли его камуфляжных штанов и поняла, что кричит он на нее, но не смогла расслышать ни слова.

Ее заставили пройти через холл босиком, в этом бумажно-синтетическом халате, а сами шли следом; ногам было больно, и они казались огромными, словно огромные бурдюки, наполненные водой. Резкий толчок в спину, она пошатнулась, запнулась, схватившись за края бумажного халата, — ее втолкнули в дверь туалета, где она уже побывала. Там на полу, спинами к трем разным стенам, сидели сестра, доктор и Генри. Молния на красной куртке Генри была расстегнута, куртка перекосилась, одна брючина задралась почти до колена.

— Оливия, они причинили тебе боль?

— Заткни свою грёбаную мать-перемать! — прорычал мужчина с улыбающейся свиной физиономией и сапогом ударил Генри по ноге. — Еще одно слово — и я вышибу твои грёбаные мозги здесь и сейчас!

Красочный мазок памяти всякий раз начинал мелко дрожать: потрескивание липкой ленты в ту ночь у нее за спиной, когда ленту торопливо отматывали с катушки, то, как грубо завели ей за спину руки, как закрутили вокруг них липкую ленту; именно тогда она осознала, что скоро умрет, что все они, все до единого, будут убиты, точно приговоренные к расстрелу: им придется встать на колени. Ей было велено сесть, но садиться со связанными за спиной руками было ох как трудно, да еще в голове нещадно стучало и плыло. Она подумала: «Только поскорее!» Ноги у нее так тряслись, что пятки чуть слышно шлепали о плитки пола.

— Только шевельнитесь, получите пулю в башку, — пригрозил Свинячья Морда. Он держал ружье и быстро поворачивался во все стороны, а раздувшиеся карманы его жилета раскачивались при каждом его повороте. — Только взгляните друг на друга, и этот парень сразу мозги вам повышибает.

Но когда им было что-то сказано? Что-то совсем другое?

Сейчас у съезда с шоссе растут деревца сирени и куст красных ягод. Оливия подъехала к знаку «Стоп», а потом чуть не выехала прямо перед проезжавшей у нее перед носом машиной: хотя она и смотрела в упор на эту машину, она чуть не выехала прямо перед ней. Водитель покачал головой так, будто думал, что она ненормальная. «Ну и катись к чертям собачьим», — сказала она, однако подождала, чтобы не оказаться непосредственно за тем, кто только что посмотрел на нее как на ненормальную. А потом она решила поехать в другую сторону, в обратную, в направлении Мейзи-Миллз.

Свинячья морда оставил их сидеть в туалете, а сам ушел. («Это бессмыслица какая-то, — говорили Киттериджам самые разные люди вскоре после того события, после того как прочли о нем в газете и увидели по ТВ. — Это бессмыслица какая-то — два человека врываются в больницу в надежде добыть наркотики». Говорили еще до того, как все поняли, что Киттериджи и трех слов не желают промолвить об этом тяжком испытании. Какое отношение имеет слово «бессмыслица» к цене на яйца? — могла бы спросить Оливия.) Свинячья Морда их оставил, а Синяя Маска взялся за дверную ручку и повернул: она издала такой же щелчок, как недавно под рукой Оливии, когда та вошла сюда впервые. Затем он сел на крышку унитаза, наклонившись вперед и расставив ноги, держа в руке небольшой, какой-то почти квадратный револьвер — или пистолет? Похожий на оловянный, или вроде того. Оливия подумала, вот сейчас ее вырвет и она захлебнется рвотой. Это казалось неизбежным, ведь она не могла сдвинуть с места свое нескладное, безрукое тело. Она вдохнет эти рвотные массы, что уже поднимаются к горлу, и это произойдет здесь и сейчас, когда она сидит прямо рядом с доктором, который не сможет ей ничем помочь, потому что и у него руки связаны липкой лентой. Сидя рядом с доктором и напротив медсестры, она умрет, захлебнувшись собственной рвотой, как какой-нибудь пьяница. А Генри все это увидит и никогда уже не будет прежним. «Люди обратили внимание, что Генри очень изменился». Ее не вырвало. Сестра плакала, когда Оливию только втолкнули в туалет, и она все еще продолжала плакать. Очень многое произошло там по вине этой медсестры.

В какой-то момент доктор, чей белый халат оказался наполовину скомкан у него под ногой — той, что была ближе к Оливии, спросил:

— А как ваше имя? — тем же самым приятным тоном, каким недавно разговаривал с Оливией.

— Слушай, — сказал Синяя Маска. — Мать-перемать. Заткнись, ладно?

В разные мгновения Оливии казалось, что она помнит все очень четко, но потом, позже, она не могла вспомнить, даже когда именно ей так казалось. Впрочем, вот еще такие мазки краски.

Они молчали. Они ждали. Ноги у нее перестали трястись. За дверью зазвонил телефон. Он звонил и звонил, потом умолк. Почти сразу же начал звонить снова. Коленные чашечки Оливии возвышались за краем ее голубого бумажного халата, словно большие неровные блюдца. Она подумала, что не согласилась бы признать их своими, если бы кто-то предложил ей серию снимков толстых коленок, принадлежащих пожилым дамам. Ее лодыжки и пальцы ног с шишками на суставах, босые ступни, достававшие до самой середины помещения, выглядели более знакомыми. У доктора ноги были не такие длинные, как у нее, и его башмаки казались не очень большими. Очень простые у него полуботинки, будто детские. Из коричневой кожи, на каучуковой подошве.

У Генри на ноге, там, где задралась брючина, на белой безволосой коже видны пятна старческой «гречки». Он тихо произносит: «Ох, господи, — а потом спрашивает: — Как вы думаете, вы не могли бы достать одеяло для моей жены?» У Оливии зубы выбивают дробь.

— Ты думаешь, вам тут что — долбаный отель? — отвечает Синяя Маска. — Заткни свою грёбаную мать-перемать.

— Но ведь она…

— Генри! — резко говорит Оливия. — Помолчи!

Медсестра продолжает молча плакать.

Нет, Оливии не удается расположить мазки по порядку, но Синяя Маска очень нервничал, Оливия поняла это почти с самого начала: он был перепуган до смерти. Он постоянно подергивал коленями, вверх-вниз, вверх-вниз. Молодой — это она тоже сразу поняла. Когда он подтянул повыше рукава нейлоновой куртки, его запястья были мокры от пота. А потом она заметила, что у него почти нет ногтей на пальцах. Никогда в жизни, за все годы преподавания в школе ей не приходилось видеть, чтобы ногти были так яростно обгрызены, почти до основания. Парень все время подносил кончики пальцев ко рту, просовывая их сквозь прорезь Маски с какой-то свирепостью, даже ту руку, в которой держал револьвер, он тянул ко рту и быстро прикусывал сгиб большого пальца — большую ярко-красную шишку.

— А ну, опусти свою грёбаную башку, — велел он Генри, — прекрати, мать твою, за мной наблюдать.

— Вам очень нужно так грязно выражаться? — спросил Генри, глядя в пол; его вьющиеся волосы как-то свалились у него в другую сторону, поперек головы.

— Ты что сказал? — Голос парня взлетел так высоко, что казалось, вот-вот сорвется. — Что ты такое, мать твою, сказал, а, старикан?

— Генри, пожалуйста, — попросила Оливия. — Помолчи, пока нас всех из-за тебя не убили.

И еще это: Синяя Маска наклоняется вперед, заинтересовавшись Генри.

— Ну, старикан, что это такое ты, мать твою перемать, мне сказал?

Генри поворачивает свою большую голову набок, хмурит густые брови. Синяя Маска поднимается, утыкает дуло револьвера в плечо Генри.

— А ну, отвечай мне! Что ты, вбогадушумать, мне сказал?

(А Оливия сейчас, сворачивая за мельницу и подъезжая к городу, вспоминает знакомое чувство безумного разочарования, абсолютной беспомощности, когда она сама требовала от маленького Кристофера: «Отвечай мне!» Кристофер всегда был молчаливым ребенком, молчуном, таким же, каким был ее отец.)

Генри выпаливает:

— Я сказал, что вам вовсе не нужно так грязно выражаться. — И еще к тому же выпаливает: — Постыдились бы собственных губ!

И тут парень утыкает револьвер Генри в лицо, прямо в щеку, его палец уже на спусковом крючке.

— Прошу вас! — вскричала тогда Оливия. — Пожалуйста! У него это от матери! Его мать была просто невозможна. Не обращайте на него внимания.

Ее сердце колотилось так сильно, что ей думалось, ее бумажный халат колышется у нее на груди. Парень стоял на месте, глядя на Генри, потом наконец отступил назад, запнувшись о белые туфли медсестры. По-прежнему направляя револьвер на Генри, он повернулся к Оливии и спросил:


— Этот тип — ваш муж?

Оливия кивнула.

— Так он же псих долбаный.

— Он ничего с этим поделать не может. Вы бы знали его мамашу. Его мамаша была просто набита религиозной чепухой.

— Это неправда, — возразил Генри. — Моя мать была доброй, честной женщиной.

— Заткнись, — устало произнес парень. — Пожалуйста, все просто заткнитесь, мать вашу.

Он снова опустился на крышку унитаза, расставив ноги, держа револьвер на колене. У Оливии страшно пересохло во рту; она подумала о слове «язык» и представила себе коровий язык, упакованный для продажи.

Неожиданно парень стянул с себя лыжную маску. И — как поразительно! — получилось так, будто она его тогда узнала, будто то, что она его увидела, придало всему смысл. Очень тихо он произнес: «Подонок грёбаный». Разгоряченная под лыжной маской кожа стала чувствительной, на шее выступили красные полосы и пятна. На скулах рдели группки воспаленных прыщей. Парень был обрит наголо, но Оливия разглядела, что он — рыжий: об этом говорило оранжеватое свечение его головы, крохотные отблески едва отросшей на ней щетины и самый вид бледной, точно выбеленной, нежной кожи лица. Согнув руку, парень отер лицо о рукав нейлоновой куртки.

— Я своему сыну купила такую же лыжную маску, — сказала ему Оливия. — Он теперь живет в Калифорнии и катается на лыжах в горах Сьерра-Невады.

Парень смотрел на Оливию. Глаза у него были светло-голубые, ресницы почти бесцветные. Белки глаз покрыты паутинкой красноватых вен. Он не переставал смотреть на Оливию, не меняя выражения лица: вид у него был пристыженный. Наконец он выговорил:

— Только, пожалуйста, заткнитесь.



Оливия сидит в машине в дальнем конце больничной парковки, откуда ей видна синяя дверь «Скорой помощи», но здесь нет тени, и солнце печет сквозь ветровое стекло так, что, хотя все окна открыты, ей слишком жарко. Разумеется, недостаток тени весь год не составлял проблемы. Зимой она приезжала и сидела в машине, не выключая двигателя. Никогда не задерживалась надолго. Лишь настолько, чтобы поглядеть на эту дверь, вспомнить чистый, ярко освещенный зал, просторный туалет с блестящим хромированным поручнем вдоль одной из стен — поручнем, за который, вполне возможно, как раз сейчас хватается какая-нибудь нетвердо держащаяся на ногах старушка, чтобы подняться со стульчака; на этот поручень Оливия смотрела не отрывая глаз, когда все они сидели, вытянув на полу ноги, с руками, связанными за спиной. В больницах жизнь все время меняет свой курс. В какой-то газете сообщалось, что медсестра не вернулась туда на работу. Однако, возможно, сейчас она уже вернулась. Про доктора Оливия ничего не знает.

Парнишка все время вставал и снова садился на крышку унитаза. Когда садился, сразу наклонялся вперед, в одной руке револьвер, другая — кулаком у самого рта, грызет кончики пальцев, выгрызает там все до чертиков. Сирены звучали не очень долго. Тогда она так подумала, но вполне вероятно, что их было слышно довольно долгое время. Это один фармацевт смог просигнализировать уборщику, чтобы тот вызвал полицию, спецподразделение с переговорщиком, — договариваться со Свинячьей Мордой, но никто из них тогда про это не знал. Телефон все время звонил: замолкнет и опять звонит. Сестра закинула назад голову, закрыла глаза.

Слишком короткая ленточка синтетического пояска у Оливии вдруг развязалась. Воспоминание об этом походит на густой, толстый шлепок краски. Поясок где-то во время всего происходящего развязался, и бумажный халат оказался раскрыт. Оливия попыталась скрестить ноги, положив одну на другую, но от этого халат только еще шире раскрылся, и ей стал виден собственный толстый живот со всеми его складками и бедра, белые, как животы двух больших рыбин.

— Ну в самом деле! — произнес Генри. — Неужели вы не можете найти хоть что-то, чтобы укрыть мою жену? Она же вся раскрылась!

— Молчи, Генри, — сказала Оливия.

Медсестра открыла глаза и воззрилась на Оливию, да и доктор, конечно же, повернул голову, чтобы на нее взглянуть. Теперь они все смотрели на нее.

— О господи, Генри.

Парень еще сильнее наклонился вперед.

— Слышь, — тихо сказал он Генри. — Тебе надо помолчать, не то кто-то тебе башку снесет. Грёбаную твою башку, — добавил он.

Он выпрямился на своем сиденье. А когда обвел глазами помещение, его взгляд упал на Оливию, и он произнес:

— Ох ты господи, дама! — На лице его появилось выражение истинного смятения.

— А что я-то могу сделать? — воскликнула Оливия с возмущением.

Ох, как она была возмущена, и если раньше у нее зубы выбивали дробь, сейчас она ощущала, как пот ручейками стекает по ее лицу: казалось, она вся превратилась в один намокший, возмущенный бурдюк, полный страха. Во рту у нее появился вкус соли, и она не могла понять, слезы это или ручейки пота.

— Ну ладно, слушайте.

Мальчик сделал глубокий короткий вдох. Он поднялся на ноги, подошел к Оливии и, положив револьвер на кафельный пол, присел перед ней на корточки.

— Только кто из вас шевельнись — убью. — Он оглядел всех сидящих в туалете. — Дайте мне пару грёбаных секунд, и все.

Потом он решительно потянул ее бумажный голубой халат за края и завязал белый синтетический поясок узлом прямо у нее на животе. Его обритая голова с крохотными бликами едва отросшей оранжевой щетины была совсем рядом с ней. Верхняя часть лба у него все еще краснела там, где маска раздражила кожу.

— Ну вот, — сказал он. Забрал револьвер, пошел и снова уселся на крышку унитаза.

Вот тот момент — тот самый, когда мальчик сел на место, а ей так хотелось, чтобы он взглянул на нее, — он остался ярчайшим пятном краски на внутренней стороне ее мозга. Как сильно ей хотелось, чтобы мальчик взглянул на нее в тот момент, а он так и не взглянул.



Сейчас, в машине, Оливия включает двигатель и выезжает со стоянки. Проезжает мимо аптеки, мимо булочной, где продаются пончики, мимо магазина дамского платья, который стоит там с незапамятных времен, потом — через мост. Дальше впереди, если бы она поехала в ту сторону, находится кладбище, где похоронен ее отец. На прошлой неделе она отнесла туда сирень — положить на могилу, хотя вообще-то она не из тех, кто специально ходит туда, чтобы могилы украшать. Паулина — она подальше, в Портленде, и в этом году Оливия впервые не поехала с Генри в День поминовения,[30] чтобы посадить кустики герани в изголовье могилы Паулины.

А тогда раздался громкий стук в дверь туалета, запертую изнутри мальчиком (точно так, как сама Оливия еще раньше ее запирала), и торопливый оклик: «Давай, давай, открывай! Это я». И она увидела… Генри не мог этого видеть из-за того, что в другом месте сидел, а она увидела: когда мальчик открыл дверь, в которую стучали… этот ужасный человек с ружьем — Свинячья Морда — изо всей силы его ударил, треснул прямо в лицо, и заорал: «Ты снял маску! Ты, тупоголовый ублюдок, дерьмо собачье!» И тут у нее сразу же опять отяжелели ноги и руки, отяжелели мышцы глаз, отяжелел и сгустился воздух в туалете, все стало густым и тяжелым, медленно нарастало тяжелое чувство нереальности всего вокруг. Потому что теперь все они умрут. Им-то уже казалось, что нет, но теперь они снова поняли, что умрут. Это было ясно по паническому тону Свинячьей Морды.

Сестра принялась читать «Радуйся, Мария», быстро и громко, и, насколько Оливия могла припомнить, уже после того, как сестра произнесла в …надцатый раз «благословен плод чрева твоего», она резко оборвала сестру: «Господи, да замолчите вы, наконец, уши вянут от этой вашей чуши». А Генри сказал: «Оливия, прекрати». Вот так — встал на сторону медсестры.

Оливия, остановившись на красный свет, тянется вниз за мешком с покупками из магазина тканей, чтобы водрузить его обратно на сиденье рядом с собой; она до сих пор не может этого понять. Просто не понимает этого. Сколько бы раз она ни прокручивала это у себя в голове, она никак не могла понять, почему Генри вот так принял сторону медсестры. Если только не потому, что сестра не бранилась (Оливия могла бы поспорить, что сестра знает и употребляет бранные слова), а Генри, со связанными, как у цыпленка для гриля, крылышками, и всего за несколько мгновений до расстрела, злится на Оливию за то, что она бранится. Или — что чуть раньше, когда старалась спасти ему жизнь, принизила Паулину.

Что ж, тогда она кое-что высказала про его мамашу. После того как Свинячья Морда наорал на мальчика, а потом снова исчез и все они уже знали — он вернется, чтобы их расстрелять, в эту смутную, тяжелую, ужасную часть ночи, когда Генри сказал: «Оливия, прекрати!» — вот тогда она, Оливия, и сказала кое-что про его мамашу.