Оливия Киттеридж

Молли Коллинз преподавала домоводство в той же школе, где Оливия преподавала математику, и даже в те времена любила всеми командовать. Однако Оливия послушно проезжает подальше вглубь.

— Скорее всего, ей надо будет продать магазин, — повторяет Молли, когда они направляются к боковому входу в большой старый дом семейства Банни. — Зачем ей брать на себя всю эту головную боль, если нет необходимости? — А уже войдя на кухню и оглядывая все вокруг, она продолжает вслух размышлять: — Может, ей и этот дом надо будет продать.

Оливии, которой никогда не приходилось здесь бывать, дом кажется каким-то усталым. И дело не столько в том, что не хватает нескольких плиток на полу у печки или что часть стойки вздулась пузырями по краю. В доме просто самый воздух пропах истощением. Умиранием. Нет, не умиранием. Как бы то ни было, он тебя изнуряет. Оливия заглядывает в гостиную, где большое окно смотрит на океан. Здесь очень многое требует заботы. С другой стороны, ведь здесь Марлен дома, здесь ее домашний очаг. Разумеется, если Марлен продаст дом, Керри, которая живет в комнате над гаражом, придется отсюда выехать. Паршиво, думает Оливия, закрывая дверцу шкафа, где они повесили свои пальто, и возвращаясь на кухню. Керри Монроу несколько лет тому назад положила глаз на Кристофера, учуяла кое-какие денежки в той практике, что он себе завел. Даже Генри счел необходимым предупредить сына, чтобы был настороже. «Не волнуйтесь, — успокоил их Кристофер. — Она не в моем вкусе». Что довольно смешно звучит, если теперь подумать. «Можно лопнуть со смеху, ха-ха… шмяк!» — произносит она, ни к кому не обращаясь, и идет назад в кухню, где, постучав костяшками пальцев по столу, говорит:

— Дайте мне работу, Молли.

— Посмотрите, есть ли в холодильнике молоко, и разлейте его по этим молочникам. — Молли надела фартук с нагрудником — видимо, отыскала его где-то здесь, на кухне. А то, может быть, принесла его с собой. Так или иначе, она, кажется, уже чувствует себя здесь как дома. — Ну-ка, Оливия, скажите мне. Я давно хочу вас спросить. Как поживает теперь Кристофер?

Молли расставляет по столу тарелки очень быстро, словно в карты играет.

— У него все хорошо, — отвечает Оливия. — Ну а теперь что еще вы хотели бы, чтобы я сделала?

— Разложите вот эти шоколадные пирожные вот на этом. А ему нравится там, в Калифорнии?

— Он там очень счастлив. Завел себе хорошую практику, она хорошо идет.

До чего же маленькие пирожные! Почему нельзя сделать шоколадное пирожное достаточно большим, чтобы было куда зубы запустить?

— Откуда у жителей Калифорнии могут взяться проблемы с ногами? — спрашивает Молли, с блюдом сэндвичей в руках обходя Оливию. — Ведь они повсюду только на машинах разъезжают, разве нет?

Оливия просто вынуждена перевести взгляд на стену и закатить глаза, так глупа оказывается эта женщина.

— Однако ноги у них все же имеются. И у Криса очень хорошая практика.

— А нет ли там внучат на подходе? — Молли с какой-то жеманностью растягивает слова, в то же время вытряхивая кубики сахара в небольшую сахарницу.

— Не слышала, — отвечает Оливия. — И не считаю нужным спрашивать.

Она берет одно маленькое шоколадное пирожное и кладет в рот, глядя при этом на Молли и делая большие глаза. Оливия с Генри никому, кроме своих старых друзей, Билла и Банни Ньютонов, живущих от них в двух часах езды, не сообщали, что Кристофер теперь в разводе. Зачем об этом сообщать кому-то? Это никого не касается, тем более что Крис живет теперь так далеко, — зачем кому-то знать, что молодая жена его бросила, после того как увезла его прочь из дома на другой конец страны? И что он не желает возвращаться домой? Неудивительно, что Генри хватил удар! Невозможно поверить! Никогда, хоть сто лет пролетят, Оливия не расскажет Молли Коллинз или кому-то еще, как это было ужасно, когда Кристофер приехал навестить отца в инвалидном доме, и был с ней так скуп на слова, и уехал обратно раньше срока — этот мужчина, который был ее горячо любимым сыном. Любая женщина, даже в возрасте Марлен Банни, может предполагать, что когда-нибудь переживет своего мужа. Женщина может даже предполагать, что ее муж состарится, и его хватит удар, и он будет сидеть, бессильно склоняясь, в кресле на колесах в инвалидном доме. Но женщина не может предполагать, что вырастит сына, поможет ему построить красивый дом близ своего дома, даст возможность завести практику, открыть солидный ортопедический кабинет, а потом он женится и переедет на другой конец страны, чтобы никогда больше не вернуться домой, даже обнаружив, что его бросила эта бесчувственная тварь — его жена. Ни одна женщина, ни одна мать не может предположить такого. Что у нее украдут сына.

— Оставьте немного, чтобы и другим хватило, Оливия, — говорит ей Молли Коллинз, и добавляет: — Что ж, у Марлен, по крайней мере, есть дети. И к тому же замечательные.

Оливия берет еще пирожное и кладет в рот, но тут как раз появляются они — эти самые дети. Они входят через черный ход вместе с Марлен, идут через кухню, и теперь слышен шум машин, подъезжающих к дому по гравию, что насыпан рядом с въездной аллеей, и звук захлопывающихся дверей. Тут и сама Марлен Банни: сейчас она остановилась в коридоре, держа плоскую сумочку в чуть приподнятой и отведенной от тела руке, будто это чья-то чужая сумочка; Марлен так и стоит в коридоре, пока кто-то не решается провести ее в ее собственную гостиную, где она вежливо садится на краешек своего собственного дивана.

— Мы только что говорили, — обращается к ней Молли Коллинз, — что, честно, Марлен, вы с Эдом вырастили троих самых лучших детей в нашем городе.

И это правда: такими детьми можно гордиться: Эдди-младший — в береговой охране, такой же энергичный и толковый, каким был его отец (правда, не такой открытый, как тот, в его темных глазах видна некоторая настороженность); Ли Энн учится на медсестру, а Черил оканчивает среднюю школу. Никто никогда не слышал о них ничего дурного.

Но Марлен говорит:

— Ну что вы, вокруг столько хороших детей, — и берет из рук Молли чашку кофе.

Кажется, что карие глаза Марлен не могут ни на чем сфокусироваться, щеки ее как-то опали. Оливия садится на стул напротив нее.

— Кладбищенские церемонии — это ужасное дело, — произносит Оливия, и Марлен улыбается, высоко на ее щеках подрагивают ямочки, словно отпечатки крохотных звездочек.

— Ох, Оливия, привет! — откликается она.

Марлен потребовалось много лет, чтобы отвыкнуть называть Оливию «миссис Киттеридж», так всегда бывает, когда полгорода училось у тебя в школе. И по правде говоря, есть и обратный эффект: ты привыкаешь смотреть на полгорода как на детей; Оливия до сих пор видит, как школьники Эд Банни и Марлен Монроу, еще даже не в старших классах, влюбившись друг в друга, вместе идут из школы домой. Когда они доходили до перекрестка Кроссбау-Корнерз, они останавливались там и разговаривали, и Оливия иногда видела их там даже в пять вечера, потому что Марлен надо было идти в одну сторону, а Эду — в другую.

На глазах у Марлен появляются слезы, она начинает часто-часто моргать. Наклоняется к Оливии и шепчет:

— Керри говорит, никто не любит рёвушек-коровушек.

— Чушь собачья! — отвечает Оливия.

Однако Марлен выпрямляется: появляется Керри, худая как палка и на высоких каблуках; как только она останавливается, она выпячивает обтянутое черной юбкой бедро, и Оливии вдруг приходит в голову, что, вполне возможно, над Керри издевались, когда она была совсем юной и такой тощей маленькой девочкой.

— Хочешь пива, Марлен? — спрашивает Керри. — Вместо твоего кофе? — Сама она держит в руке банку пива, ее локоть упирается в талию, темные глаза светятся умом, вбирают все окружающее: нетронутый кофе в чашке Марлен, а также и присутствие Оливии Киттеридж, которая много лет назад отсылала Керри в директорский кабинет не раз и не два, прежде чем Керри отправили куда-то пожить с родственниками. — А может, тебе хочется выпить немного виски?

Генри мог бы вспомнить, почему девочку куда-то отправили. Оливия же не отличалась способностью запоминать такие вещи.

— Капелька виски — это совсем не помешало бы, — соглашается Марлен. — А вы выпьете, Оливия?

— Не-а. Спасибо.

Если бы она позволяла себе пить, она стала бы пьянчужкой. Она держится подальше от выпивки, всегда держалась. Интересно, а бывшая жена Кристофера, — может, она скрытая пьянчужка и там, на Западном побережье, пьет все эти калифорнийские вина?

Дом наполняется людьми. Они идут по коридору, выходят на веранду. Некоторые рыбаки приехали из Саббатус-Кова, выбритые и начищенные, словно только что дочиста отмытые. Входя в гостиную, они сутулят широкие плечи, выглядят робкими и смущенными, когда берут огромными руками крохотные шоколадные пирожные. Вскоре в гостиной становится так тесно, что Оливия уже не может видеть залив. Мимо нее движутся юбки, пряжки ремней.

— Я только хотела сказать, Марлен, — это вдруг все расступились, и в прогалине оказалась Сюзи Брэдфорд, протиснувшаяся между журнальным столиком и диваном, — что он так мужественно вел себя во время болезни. Я никогда не видела, чтобы он жаловался.


— Да, — отвечает Марлен. — Он не жаловался. У него была корзина путешествий.

Во всяком случае, Оливия думает, что она расслышала именно эти слова. Что бы Марлен ни сказала, всё как-то сбивает Оливию с толку. Оливия замечает, что Марлен вдруг заливается румянцем, словно она только что выдала какой-то очень личный, интимный секрет, существовавший между нею и ее мужем. Но Сюзи Брэдфорд в этот момент роняет варенье с одного из пирожных себе на грудь, и Марлен восклицает:

— Ох, Сюзи, идите поскорей в ванную, это в конце коридора. Такая хорошенькая блузочка, вот жалость!

— В доме ни одной пепельницы, — произносит какая-то женщина, проходя мимо.

Из-за неожиданно возникшей толкучки ей приходится на миг задержаться рядом с Оливией, она глубоко затягивается сигаретой, прищурив от дыма глаза. Укол узнавания, забытого знания — вот что в этот момент ощущает Оливия. Однако она не смогла бы сказать, кто такая эта женщина, понимает лишь, что ей не нравится, как та выглядит, с ее прямыми, длинными прядями волос, в которых видно много не красящей ее седины. Оливия полагает, что, раз уж у тебя волосы поседели, значит, пришло время их покороче подстричь или подобрать повыше и заколоть на затылке: нет смысла считать, что ты все еще девочка-школьница.

— Не могу отыскать ни одной пепельницы в этом доме, — повторяет женщина, закинув голову и выдувая в потолок струю дыма.

— Ну что тут скажешь, — произносит Оливия. — Я думаю, это очень плохо.

И женщина проходит дальше.

Оливии снова виден диван. Керри Монроу пьет из большого бокала коричневую жидкость — виски, подозревает Оливия, которое она раньше предлагала им с Марлен, — и, хотя губная помада Керри по-прежнему ярка, а ее скулы и подбородок по-прежнему впечатляюще пропорциональны, кажется, что под ее черным одеянием все ее суставы как-то расшатались. Нога, переброшенная через ногу, покачивается, ступня дергается, заметна какая-то внутренняя неустойчивость.

— Хорошая была служба, Марлен, — говорит Керри и тянется к столу взять шпажкой тефтельку. — По-настоящему хорошая. Ты оказала ему честь.

И Оливия кивает, потому что ей хотелось бы, чтобы Марлен утешили эти слова.

Однако Марлен даже не видит Керри: она смотрит вверх на кого-то, улыбаясь, берет чью-то руку в свои и произносит:

— Все это планировали дети.

Рука оказывается рукой младшей дочери Марлен: она, в голубом бархатистом свитере и темно-синей юбке, втискивается между Марлен и Керри и кладет голову на плечо матери, прижимаясь к ней всем своим пухленьким телом девочки-подростка.

— Все говорят, какая хорошая служба была, — повторяет Марлен, отводя длинные локоны дочери с ее глаз. — Вы и правда все очень здорово устроили.

Девочка кивает и прижимается головой к руке матери чуть ниже плеча.

— Великолепно устроили, — произносит Керри, опрокидывая в рот остатки виски из бокала так, будто это всего лишь чай со льдом.

А Оливия, глядя на все это, ощущает — что? Зависть? Нет, разве можно завидовать женщине, которая только что потеряла мужа? Но чувство недостижимости — вот как она определила бы это. Эта пухленькая, добросердечная женщина, сидящая на диване, в окружении своих детей, кузины, друзей — она недостижима для Оливии. Оливия сознает, какое разочарование это чувство несет с собой. Потому что зачем же в конечном счете она пришла сюда сегодня? Не только потому, что Генри сказал бы, что надо пойти на похороны Эда Банни. Нет, она пришла в надежде, что рядом с чужим горем в ее собственную темницу пробьется лучик света. Однако она остается отдельной от всего этого — от этого старого дома, от заполнивших его людей, кроме, пожалуй, одного голоса, который начинает звучать громче всех остальных.

Керри Монроу пьяна. В своем черном костюме она встает у дивана и высоко поднимает руку.

— Коп Керри, — говорит она очень громко. — Да-да, вот кем я должна была быть. — Она смеется и пошатывается.

— Потише, Керри, — советуют ей присутствующие. — Осторожно! — И Керри с размаху усаживается на подлокотник дивана, сбрасывает черную туфельку и взмахивает ногой в черном нейлоне. — А ну, лицом к стене, подонок!

Это отвратительно. Оливия поднимается со стула. Пора уходить, прощаться не обязательно. Никто и не заметит, что она ушла.



Начинается отлив. У берега вода спокойная, металлического цвета, хотя подальше, за скалой Лонгуэй-Рок, она уже волнуется, даже видны пара-другая барашков. В бухте буйки вершей для омаров слегка покачиваются, и чайки кружат над причалами близ марины. Небо все еще голубое, но на северо-востоке горизонт обрамлен растущей грядой облаков, а на Алмазном острове гнутся верхушки сосен.

Оливии все-таки не удается покинуть этот дом. Ее машина на въездной аллее заблокирована другими машинами — ей пришлось бы просить всех подряд, вызвать суету, а ей этого вовсе не хочется. Так что она отыскивает себе симпатичное уединенное местечко, деревянный стул прямо под верандой, поближе к углу, где можно посидеть и посмотреть, как облака медленно затягивают небо над заливом.

Мимо проходит Эдди-младший со своими двоюродными. Они не замечают, что Оливия там сидит, и исчезают, спускаясь по узенькой тропке между кустами восковницы и ругозы; вскоре они снова становятся видны — на берегу, Эдди-младший плетется позади всех. Оливия наблюдает, как он подбирает камешки и пускает их по поверхности воды. На веранде прямо над нею раздаются шаги — громыхают тяжелые башмаки крупных мужчин — грох-грох… Голос Мэтта Грирсона произносит протяжно:

— Нынче вечером, попозже, прилив точно высокий будет.

— Ага, — отвечает ему кто-то другой… Донни Мэдден.

— Марлен зимой будет одиноко тут, на отшибе, — через некоторое время говорит Мэтт Грирсон.

Упаси бог, думает Оливия, сидя на своем стуле под верандой. Беги, Марлен, беги со всех ног. Большое трепло этот Мэтт Грирсон.

— Думаю, она справится, — отвечает, помолчав, Донни. — Другие же справляются.

Через несколько минут их башмаки громыхают обратно в дом. Оливии слышно, как захлопывается дверь. Другие справляются, думает она. Это правда. Но она глубоко вздыхает, и ей приходится поменять положение на деревянном стуле, потому что это в то же время и неправда. Она рисует себе Генри, менее чем год тому назад отмеряющего, сколько чего ему нужно для плинтусов в их новой комнате: он опустился на четвереньки, передвигаясь по полу с сантиметром, и называл ей цифры, а она их записывала. Потом он встал на ноги, Генри, такой высокий: «Ну хорошо, Олли. Давай-ка выводи упряжку собак, помчимся в город». Поездка в машине. О чем они тогда разговаривали? Ох, как ей хочется вспомнить, но вспомнить она не может. В городе, на парковке у магазина «Купи и сэкономь», из-за того что после магазина стройматериалов им понадобилось купить молоко и сок, она сказала, что посидит в машине. И так закончилась их жизнь. Генри вылез из машины и упал. И больше не встал, больше никогда не прошел по галечной дорожке к их дому, больше никогда не произнес разумного слова, лишь иногда его огромные зеленовато-голубые глаза смотрели на нее с больничной кровати.

А потом он ослеп; теперь он больше никогда не сможет ее увидеть. «Да и не на что тут смотреть, — сказала она ему, когда пришла с ним посидеть. — Немножко похудела, мы с тобой ведь больше не едим на ночь крекеры с сыром. Но думаю, я выгляжу ужасно». Он сказал бы: «Да нет, Олли! На мой взгляд, ты чудесно выглядишь». Но он ничего не говорит. Бывают дни, когда, сидя в своем инвалидном кресле, он даже головы не повернет. Она ездит туда каждый день и сидит с ним. Вы святая, говорит ей Молли Коллинз. Господи, как можно быть такой глупой? Перепуганная старуха — вот что она такое: все, что она теперь знает, — это что когда солнце заходит за горизонт, время ложиться спать. Другие справляются. Она не так уж уверена. Тут-то отлив все еще продолжается, думает она.



Эдди-младший все еще на берегу, продолжает запускать по воде камешки. Его двоюродные ушли, там, внизу, на камнях, один только Эдди-младший. Бросает и бросает плоские камешки. Оливии приятно, что он так искусно это делает, камешки подпрыгивают — прыг-прыг, прыг-прыг, — несмотря на то что вода уже не спокойна. Оливии нравится, как Эдди сразу же наклоняется, сразу находит плоский камешек и запускает его по воде.

Но тут возникает Керри. Откуда же она взялась? Должно быть, она спустилась к берегу с другой стороны дома, потому что вот же она, здесь, без туфель, в одних чулках, на каменистом берегу, качаясь бредет по обросшим ракушками камням, зовет Эдди. Она что-то говорит ему, и это ему не нравится. Оливия может разглядеть это даже отсюда, со своего места. Он не перестает швырять камни, однако в конце концов оборачивается к Керри и что-то говорит, а Керри протягивает к нему руки, вроде как умоляя его о чем-то, но Эдди-младший только отрицательно качает головой, и Керри через несколько минут возвращается с берега наверх, карабкаясь по камням, явно совершенно пьяная. Запросто могла бы и шею там себе свернуть, думает Оливия. Но Эдди-младшего это, по всей видимости, нисколько не заботит. Он швыряет камешек, на этот раз со всего маху: слишком сильно — камешек не прыгает, он с плеском уходит под воду.

Оливия долго сидит на стуле под верандой. Она смотрит вдаль, поверх вод залива, и где-то на краю сознания слышит, что люди рассаживаются по машинам, уезжают, но она думает о Марлен Монроу, юной девочке, такой застенчивой, о том, как она шла домой со своим любимым Эдом Банни. Какой, должно быть, счастливой чувствовала себя эта девочка, стоя на перекрестке Кроссбау-Корнерз, а птички пели, и Эд Банни, вероятно, говорил: «Вот ведь штука какая, мне совсем прощаться неохота!» Они жили вот тут, в этом самом доме, в первые годы их семейной жизни вместе с матерью Эда, пока эта старая женщина не умерла. Если бы жена Кристофера осталась с ним, она никогда не допустила бы, чтобы Оливия жила вместе с ними — хотя бы пять минут. А теперь Кристофер так изменился, что мог бы сам не разрешить ей с ним жить, — случись так, что Генри умрет, а она попадет в беду. Кристофер мог бы запихнуть ее на чердак, только ведь он как-то упомянул, что в его калифорнийском доме нет чердака. Привязать ее к флагштоку? Но у него и флагштока нет. «Это так пахнет фашизмом» — вот что он сказал в тот последний раз, когда приезжал сюда: они ехали мимо дома Буллоков, где перед фасадом установлен флаг. Кто теперь вообще говорит о таких вещах вслух?

Спотыкающиеся шаги на веранде, прямо над Оливией, и заплетающаяся речь: «Мне очень жаль, Марлен, прости, пожалуйста. Правда, ты должна мне поверить». А затем тихий, успокаивающий голос самой Марлен, убеждающей Керри, что время лечь, проспаться и забыть, потом — шлепающие шаги вниз по ступенькам веранды и тишина.