Оливия Киттеридж

— Иногда не могу, — ответила Энн, громоздко опускаясь на табурет.

— Ну что ж, — сказала Оливия, уставившись на собственные колени и разглаживая юбку. — Думаю, это не надолго.

Она испытывала настоятельную потребность отвернуться: Энн закуривала новую сигарету.

Энн не ответила. Оливия слышала, как она сделала вдох, потом — выдох, в сторону Оливии снова поплыл дымок. И в ее голове неожиданно расцвело понимание: девочка паникует. Откуда ей было знать об этом — ей, ни разу за все семьдесят два года не поднесшей к губам сигарету? Но осознание этой правды переполняло Оливию. На кухне зажегся свет, и сквозь зарешеченные окна ей было видно, как Кристофер подходит к раковине.

Порой, вот как сейчас, у Оливии возникало осознание того, с каким отчаянным упорством каждый человек на свете стремится обрести желаемое. Для большинства это — чувство безопасности, защищенности в том океане ужаса, в который все больше и больше превращается наша жизнь. Люди полагают, что любовь может дать им это, и возможно, так оно и бывает. Но если — как в случае с курящей рядом Энн — требуется родить трех малышей от трех разных отцов, и даже этого недостаточно, тогда что? А Кристофер — почему он оказался таким безрассудно храбрым, что взвалил на себя эту ношу, и не до, а лишь после того, как это произошло, побеспокоился сообщить матери? В почти полной темноте Оливия увидела, как Энн наклонилась и загасила сигарету, окунув ее кончиком в детский бассейн. Раздалось еле слышное «псст», потом она швырнула окурок под сетчатый забор.

Лошадь?

Кристофер не сказал ей правды, прислав и-мейл о том, что у Энн бывают приступы тошноты. Оливия прижала руку к щеке — щека горела. Ее сын — он ведь Кристофер, он ни за что не смог бы сказать: «Мам, я по тебе соскучился». Он сказал, что у его жены «приступы тошноты».

Кристофер появился в дверях, и сердце Оливии устремилось ему навстречу.

— Иди к нам, — позвала она. — Иди. Посиди с нами.

Он все стоял, свободно держа руки на бедрах. Потом поднял одну руку и стал медленно потирать затылок. Энн поднялась с табурета.

— Посиди здесь, Крис. Если они заснули, пойду приму ванну.

Крис не сел на табурет, а подтянул стул поближе к Оливии и расположился на нем развалившись, как, бывало, сидел на диване дома. Оливии хотелось сказать: «Как здорово снова видеть тебя, сынок». Но она ничего не сказала. Он тоже молчал. Они долго сидели так вместе. Она могла бы сидеть на клочке бетона где угодно, только бы он был рядом — ее сын, яркий маячок, покачивающийся на волнах в бухте ее собственного тихого ужаса.

— Итак, ты теперь домовладелец, сдающий квартиру, — сказала она, потому что ее вдруг поразила странность этой ситуации.

— Ага.

— Они тебе досаждают?

— Нет. Там живет только этот тип и его религиозный попугай.

— А как его зовут, этого парня?

— Шон О'Кейси.

У Оливии перехватило дыхание.

— Неужели? А сколько ему лет? — спросила она, резко выпрямившись на стуле, чтобы легче стало дышать.

— Дай подумать. — Кристофер вздохнул, подвинулся на стуле, изменив позу. Теперь он был такой же, как прежде, хорошо ей знакомый, — медленно говорил, медленно двигался. — Примерно моего возраста, я думаю. Чуть младше.

— Он не родственник Джима О'Кейси, а? Того, что возил нас в школу? У них был полон дом детей. Его жене пришлось уехать из города после того, как Джим тогда ночью сорвался с дороги. Помнишь? Она взяла детей и уехала жить к матери. Этот парень наверху — он не один из них?

— Понятия не имею, — ответил Кристофер.

Он сказал это совсем как Генри, так же рассеянно, как иногда отвечал ей Генри: «Понятия не имею».

— Это довольно распространенное имя, — признала Оливия. — И все-таки ты мог бы его спросить, не родственник ли он Джиму О'Кейси.[39]

Кристофер покачал головой:

— Не хочется.

Он зевнул и потянулся, еще больше развалившись на стуле, откинув назад голову.



Она впервые увидела его на городском собрании, проходившем в гимнастическом зале полной средней школы Кросби. Они с Генри сидели на складных стульях ближе к концу зала, а этот человек стоял у мест для зрителей, недалеко от двери. Он был высокого роста, глаза сидели глубоко под крупным лбом, губы тонкие — типично ирландское лицо. Взгляд не то чтобы задумчивый, но очень серьезный, и глаза его смотрели на Оливию очень серьезно. Она вдруг почувствовала: в ней пульсирует узнавание, хотя была уверена, что никогда раньше не видела этого человека. В тот вечер они несколько раз встречались глазами.

Когда Оливия с Генри выходили из зала, кто-то их познакомил, и она услышала, что он переехал в их город из Уэст-Эннетта, где преподавал в частном училище. Ему с семьей пришлось переехать, так как им необходима была большая площадь, и теперь они живут близ города, рядом с фермой Робинсонов. Шестеро ребятишек. Католики. Он был такой высокий, этот Джим О'Кейси, и когда их знакомили, казалось, его обуревает застенчивость, сквозившая в почтительном наклоне головы, особенно когда он пожимал руку Генри, будто заранее извинялся за то, что похищает чувства его жены. Жены Генри, который и понятия не имел.

Когда в тот вечер Оливия вышла из школы на зимний воздух и шагала рядом с говорившим о чем-то Генри к их машине на дальнюю парковку, у нее было ощущение, что ее наконец-то увидели. А она даже не знала, что чувствовала себя невидимой.

На следующую осень Джим О'Кейси ушел с работы в училище и стал преподавать в той же школе, где работала Оливия и где учился Кристофер, так что каждое утро — ведь это было ему по пути — Джим отвозил их обоих в школу, а потом — обратно домой. Оливии исполнилось сорок четыре года, Джиму — пятьдесят три. Она считала себя в общем-то уже старой, но, разумеется, это было не так. Она была высокого роста, излишний вес, что обычно приходит с менопаузой, только начинал намекать о себе, и в свои сорок четыре она была высокой, статной женщиной. И вот, без малейшего звука, предвещающего опасность, ее сшибло с ног, словно на нее, когда она шла по сельской дороге, внезапно налетел сзади огромный, бесшумный грузовик.

— Если бы я тебя позвал уехать со мной, ты бы уехала? — спросил он как-то, когда они ели ланч у него в кабинете. Он произнес это тихо и спокойно.

— Да, — ответила она.

Он некоторое время молча смотрел на нее и ел яблоко: во время ланча он всегда ел только яблоко.

— Ты сегодня пошла бы домой и сказала бы об этом Генри?


— Да, — ответила она.

Было похоже, что они замышляют убийство.

— Так, наверное, хорошо, что я тебя не позвал?

— Да.

Они никогда не целовались, никогда даже не прикоснулись друг к другу, только проходили очень близко друг от друга, когда шли в его кабинет — крохотную квадратную каморку рядом с библиотекой: учительской они избегали. Но после того дня, когда он спросил ее об этом, Оливия жила с постоянным ощущением ужаса и с таким томлением в душе, которое порой становилось невыносимым. Но человек многое может вынести.

Были ночи, когда она не могла заснуть до утра, пока не светлело небо и птицы не начинали петь, тогда ее тело свободно раскидывалось на кровати, и невозможно было — вопреки жившим в ней страху и ужасу — не чувствовать себя по-глупому счастливой. После одной такой ночи, в субботу, когда она не спала и не могла найти себе места, Оливия внезапно погрузилась в сон, такой крепкий, что, услышав звонок телефона у кровати, никак не могла сообразить, где она находится. Потом услышала, что трубку взяли, и тихий голос Генри: «Оливия, случилось что-то ужасное. Джим О'Кейси сорвался с дороги и врезался в дерево. Он — в интенсивной терапии в Ганновере. Они там не знают, выживет ли он».

Он умер в тот же день, перед вечером; Оливия предполагала, что у его постели была его жена, может быть кто-то из детей.

Она не могла этому поверить. Она все время повторяла Генри: «Я не могу в это поверить. Что произошло?» — «Говорят, он не справился с управлением машиной. — Генри качал головой. — Ужасно».

Ох, она тогда была совершенно сумасшедшая. Просто психопатка. Она была так зла на Джима О'Кейси. Она была так зла, что пошла в лес и била по стволу дерева с такой силой, что из руки потекла кровь. Она рыдала у ручья, пока не начала задыхаться. И она приготовила ужин для Генри. Она день за днем вела уроки в школе, возвращалась домой и готовила ужин для Генри. Или порой, в какие-то вечера, Генри готовил ужин для Оливии, потому что она говорила, что устала, и он открывал банку спагетти и, господи, у нее просто с души воротило от этой еды! Она похудела и некоторое время выглядела лучше, чем когда бы то ни было, это терзало ей сердце своей злой иронией. В те ночи Генри часто тянулся к ней. Оливия была уверена, что он ни о чем не подозревает. Иначе он сказал бы что-нибудь. Генри ведь был такой, он ничего не таил про себя. А вот в Джиме О'Кейси была некая настороженность, спокойная злость, Оливия видела в нем себя и даже как-то сказала ему: «Мы оба выкроены из одного куска дрянного сукна». Джим просто смотрел на нее и ел яблоко.

— Ох, мам, подожди-ка минутку, — сказал Кристофер, выпрямившись на стуле. — Может, я все же у него спрашивал. Да-да. Он говорил, что его отец — тот самый, что врезался в дерево в городке Кросби, в Мэне.

— Что? — Оливия вглядывалась в лицо сына сквозь тьму.

— Вот тогда-то он и стал по-настоящему религиозен.

— Ты это серьезно?

— Отсюда и попугай. — И Кристофер воздел руку к балкону.

— Обожемой, — выговорила Оливия.

Кристофер уронил руку преувеличенным жестом, демонстрируя поражение или отвращение.

— Господи, мам, ну я же тебя разыгрываю, просто для смеха. Я не имею ни малейшего понятия, кто такой этот тип.

Из застекленной кухонной двери появилась Энн в махровом халате, с обвязанной полотенцем головой.

— Мне тот мужик никогда не нравился, — задумчиво сказал Кристофер.

— Кто? Этот жилец? Говори потише.

— Да нет, этот… как его там? Мистер Джим О'Кейси.



Когда Оливия утром села выпить чашку кофе, она обнаружила на столе обрезки ногтей и размокшие овсяные хлопья. Энн в соседней комнате собирала Теодора в дошкольную группу и крикнула ей оттуда:

— С добрым утром, мама! Вы хорошо спали?

— Прекрасно.

Оливия подняла руку и коротко помахала невестке. Ей спалось гораздо лучше, чем когда-либо за последние четыре года, с тех пор как Генри разбил паралич. Надежда, возвращение которой она испытала в самолете, казалось, снова вернулась к ней, когда она уплывала в сон, баюкая ее на подушке тихого счастья. У Энн не было утренних приступов тошноты. Кристофер соскучился по матери. Она — у своего сына. Она ему нужна. Какой бы разрыв, уходящий корнями в далекие годы, ни произошел между ними, начавшись так же безобидно, как сыпь на щеке Энн, но заходя все глубже и глубже и в конце концов оторвав сына от Оливии, он ведь излечим. Он, конечно, оставит шрам, но человек накапливает шрамы и движется дальше; так и она станет двигаться дальше — рядом с сыном.

— Кушайте на здоровье, мама! — крикнула ей Энн. — Все, что вам захочется.

— Будет сделано, — откликнулась Оливия.

Она встала, протерла губкой стол, хотя прикасаться к обрезкам чужих ногтей было ей вовсе не по душе. Она тщательно вымыла руки.

Заниматься чужими детьми Оливии тоже было не по душе. Явился Теодор и встал в дверях с рюкзаком за спиной, таким большим, что, хотя мальчик стоял лицом к Оливии, рюкзак был виден у него по бокам. Оливия взяла пончик из коробки, которую заметила высоко на стойке, и снова уселась за свой кофе.

— Нельзя есть пончик, пока вы не съели еду для роста, — произнес мальчик поразительно назидательным для ребенка тоном.

— Ну, я бы сказала, что уже достаточно выросла, тебе не кажется? — ответила Оливия и откусила большой кусок.

За спиной Теодора возникла Энн.

— Звини, лапочка, — сказала она, протискиваясь мимо него и подходя к холодильнику. Она несла на бедре малышку; девочка повернула голову и не сводила с Оливии глаз. — Теодор, тебе надо взять сегодня две коробочки сока. Сегодня у них внеклассные занятия, — объяснила она Оливии, которая чуть было не поддалась искушению показать язык этой чертовой малышке, уставившейся на нее. — Школа отвозит их на пляж, и я опасаюсь, как бы у него не произошло обезвоживания.

— Я тебя не виню, — ответила Оливия, дожевывая пончик. — Крис тебе никогда не рассказывал про солнечный удар, случившийся с ним, когда мы ездили в Грецию? Ему было тогда двенадцать. Пришел какой-то знахарь и делал над ним какие-то широкие, машущие движения руками.

— Неужели? — спросила Энн. — Теодор, ты хочешь апельсиновый или виноградный?

— Виноградный.

— А я думаю, — возразила Энн, — апельсиновый. От виноградного только еще больше хочется пить. Как вы думаете, мама? Разве виноградный сок не вызывает более сильную жажду, чем апельсиновый?