Ореховый Будда

* * *


Сегодня, окончив диктовать предостережение о новой столице, Василий Васильевич, как часто в последнее время, завел рассказ о старине, о временах, когда он был в силе и власти, а полное его титло (Ката давно выучила наизусть) звучало тако: «Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегатель, ближний боярин великой государыни, благоверной царицы и великой княжны Софьи Алексеевны, наместник новгородский и пресветлый князь».

– Еще то помни, – говорил Василий Васильевич, воздевая сухой старческий палец со сверкающим диамантом, – что великая государыня была девица, а девица по русскому обычаю из терема может отлучаться только в храм иль на богомолье.

(Как же Кате было этого не помнить, когда он уже сто раз о том сказывал?)

– …И правила она, яко из клетки, пускай золотой. Очень тем мучилась, мечтала стать как Лизавета, великая английская королева. И я подготовил прожект о постепенном женском еманципационе, сиречь уравнении, каковое надлежало вводить без поспешания, дабы не возмутить косные умы, в два иль три поколения. На Руси быстро ничего делать нельзя, потому что народ у нас к новому, даже самому хорошему, недоверчив и медленнопривычен. Ты спросишь меня, как постепенно еманципировать женский пол?

Ката хотела сказать: чего мне спрашивать, когда про это в осьмнадцатой главе «Книги» прописано, но смолчала. Пускай расскажет. У князя, когда он зажигался словами, молодело лицо, сияли глаза, и потом он кушал с большей охотой. Ему полезно.

Чтобы не заскучать, Ката стала потихоньку передвигать табурет ближе к окну – смотреть во двор. Голицын, увлеченно вещая о девичьих школах, того манёвра (хорошее слово, из Монтекуколевой «Тактики») не заметил.

Глядеть во двор сначала тоже было не сильно увлекательно. Там приставов мужик Митрошка менял колесо на выездной телеге. В Пинеге, как и в Сояле, до твердой майской земли ездили на санях – по топкой весенней грязи оно лучше, чем колесами, но солнце жижу уже подсушило, пора было переходить на летний ход. Сам пристав Иван Кондратьевич, зевая, смотрел с крыльца, давал советы. Видно, и ему было скучно.

Изба пристава стояла в той же ограде, напротив голицынского терема, чтобы государев человек всегда присматривал за ссыльным правителем. Но Иван Кондратьевич от князевой щедрости жил хорошо и лишними докуками его светлость не донимал. Иногда говорил Голицыну: «Вот помрешь ты, батюшко, и я за тобой».

Вдруг пристав зашевелился. Привстал на цыпки, стал глядеть через забор, на Архангельскую дорогу. Кате из окошка было невпрогляд, чтó там, а Ивану Кондратьевичу с его возвышенной позиции видно. Хлопнул себя руками по бокам, убежал в дом.

Ката заинтересовалась, потихоньку толкнула створку. Стал слышен конский топот. Кто-то несся вскачь, приближаясь. Не один верховой, больше.

В открытые ворота влетел, завертелся на месте всадник. Был он весь, сверху донизу, черный. Плащ и треугольная шляпа черные, из-под шляпы – патлы черной перруки, черны и высокие сапоги, именуемые «ботфорты». Конь вороной, роняет с губ пену.

Следом за первым появились еще двое, но не черные, а синие, тоже нерусского платья.

На крыльце снова возник пристав. Он успел скинуть широкий кафтан, облачившись в куцый мундир с медными пуговицами, на голове – косо нахлобученная перрука, на боку шпага, в руке стиснуты белые перчатки.

Черный человек быстро взбежал по ступенькам, что-то говоря и одновременно протягивая некую бумагу. Иван Кондратьевич с поклоном повел приезжего в дом. Двое остальных остались верхи.

Князь Василий Васильевич подошел к окну, стоял рядом с Катой, тревожно хмурясь. Казенных людей, да чтоб пристав так низко им кланялся, в Пинеге не видывали много лет.

– Терентий! Просыпайся! – крикнул Голицын слуге. – Беги в тот дом. Подслушай, о чем толкуют. Что за ворон прилетел, по какому делу? Пошел, пошел!

Терентий кинулся в сени. Что-что, а подслушивать он умел.

Старик взволнованно ходил по комнате.

– Не к добру, не к добру обо мне вспомнили. Донес кто-то о моих записях. Не дадут закончить чаемое и умереть спокойно!

Ката, желая ободрить, сказала:

– А может, сударь, не про тебя это вовсе. Может, гонец доставил приставу некое известие. Вдруг да и хорошее? Что если царь издох?

Вымолвить такое она могла без боязни. Василий Васильевич жаловал государя не больше, чем Авенир, только называл не Антихристом и не Сатаной, а по-латински «имбецилусом».

Но через невеликое время вернулся Терентий, постоявший у пристава под дверью, и оказалось, что царь Петр не помер и что чужой человек здесь по указу, из самого Петербурга. Называется человек «фискал», а что за слово такое, Терентию неведомо.

– Знаю! О том было в «Ведомостях» писано! – испуганно вскричал князь. Он выписывал в Пинегу листы-куранты, где печатают царские повеления и новости со всего света. – Фискалы – это новоучрежденные дьяки, которые сыскивают всякую крамолу и противозаконность! Иди, Терентий, еще слушай!

Когда слуга ушел, Василий Васильевич кинулся к Кате, голос у него прерывался от слезного дрожания.

– Прознал Петр про мои писания, прознал! Весь плод моей жизни отобрать хочет! Как тогда, на следствии! Дай мне Книгу, пойду ее в тайник спрячу, а ты поклянись страшной клятвой, какая только у вас, староверов, есть, что не выдашь!

Где у князя тайник, Ката знала. В подвале одна из топниц, чем зимой дом протапливают, обманная, и в ней, за кирпичом, железный несгораемый ящик, а ключ всегда у хозяина. Каждый вечер, окончивши диктовку, Голицын запирает туда Книгу, а утром достает.

– Не поспеешь ты, сударь, – сказала она, показывая во двор.

Там, от приставова крыльца, шел черный фискал, быстро выбрасывая длинные ноги. А у Василия Васильевича шаг медленный, подагрический.

– Тогда на себе спрячь! – велел князь. – И сама спрячься. Богом молю, не отдавай Книгу! Сохрани! Не для себя прошу, для потомства! Поклянись!

– Ладно, чего клясться-то, и так не отдам, – буркнула Ката, сунула невеликую ношу за пазуху, огляделась – куда бы спрятаться? – да попросту залезла на холодную по майскому времени голландскую комнатную печь, затаилась там по-за дымоходом. Сверху, из закута, было и видно, и слышно.

Звеня шпорами, вошел давешний всадник. Князь очень похоже обозвал его «вороном». Меж косм перруки торчал горбатый птичий нос, лицо тоже было тощее, костистое. Глаза, правда, не круглые, а щелями. Именно так Ката себе в детстве представляла антихристовых слуг, когда о них, гонителях отеческой веры, сказывал «кормщик».

– Я к твоей княжеской милости из Санкт-Петербурга по государеву делу. Имя мое Мартын Ванейкин, чин – фискал, – невежливо, без поздорований и величаний начал вошедший. Речь у него была резкая, непривычного уху звучания, будто не совсем русская.

– По какому же делу воспонадобился я его царскому величеству? – спросил Голицын, гордо распрямляясь, но сверху было видно, что сложенные за спиною руки дрожат.

– Государю ты сам, старый валенок, низачем не надобен, и к тебе никакого дела у меня нет, – ответил фискал Ванейкин, – а нужна мне девка-переписчица, что тут живет. Веди меня к ней без отговорок и запирательств.


От неожиданности и от испуга Ката дернулась – гулко стукнулась затылком о притолоку. Князь-то оказался в своем опасении прав! Им Книга нужна! И знают, у кого ее искать, донес кто-то! Уж не Терентий ли, мастер подслушивать?

– В уме ли ты, смерд?! – тонким голосом закричал Василий Васильевич. – Ты как со мной говоришь?! Какой я тебе валенок? Я бывый державы правитель! Меня сам Ромодановский на допросе именем-отчеством называл!

Но черный человек смотрел не на князя, а на голландскую печь – прямо Кате в глаза.

– А ну тебя, – сказал фискал Голицыну.

Да развернулся, да двинул Василию Васильевичу кулаком в грудь – вроде и несильно, но много ль старику надо? Князь повалился на пол, а Ката вскрикнула.

– Слезай-ка, – велел ей Ванейкин. – Сюда поди.

Слезть-то она слезла, на печи прятаться смысла уже не было, но пойти к злодею не пошла, а дунула со всех длинных ног к двери, прижимая Книгу к тощей груди, чтоб не выпала. Кукиш тебе, антихристов хвост, а не Книга! Не отдам!





Пронеслась через весь дом до кухни, там перелезла через подоконник, спрыгнула наземь, обежала терем задом и спряталась за поленицу – отдышаться, переждать.

Ух что на дворе началось!

Сначала орал Ванейкин, должно быть, высунувшись из окна:

– Федотов, Шепотов! Ворота запереть! Никого не выпускать!

Солдаты, или кто они, зашумели, залязгали.

Еще через малое время из терема донесся вой. Кто-то там громко плакал, и Ката не сразу догадалась, что Терентий.

– Помеееер! – выл Терентий. – Князюшка помееер! Бедаааа! Как есть мертвóй лежит!

Заголосила кухарка Настасья. У Каты тоже слезы рекой. Не могла поверить. Только что живой был, про потомков говорил, перед зеркалом гордился. И всё, нету? Не от тычка же? Хотя что же – старый старик, и сердце старое, испугался за книгу…

Так ей его жалко стало, бедного – не сказать.

По двору теперь бегали все, кто только есть. Протопотал к терему и пристав Иван Кондратьевич, ревя по-медвежьи. Его мирная служба заканчивалась.

А только и Кате на подворье делать больше было нечего. Не будет ныне ни многоумных диктований, ни гишторических бесед. Можно сказать приставу, что князь не просто так помер, а от фискалова удара, но кто ей, девчонке, поверит? И неизвестно еще, кто тут главней – Иван Кондратьевич или этот Ванейкин. Наверно, Ванейкин.

Убегать отсюда надо, побыстрей и подальше. Спасать Книгу, князево завещание потомству.

Что ворота заперты – чепуха. Ката, когда хотелось погулять на воле, через забор легко перемахивала. Так же поступила и сейчас. Приставила жердь, вскарабкалась, а сверху спрыгнула.

И помчалась через весенний луг, подняв подол. До леса бы только добраться, он спрячет. Потом домой, к своим, в Соялу. Хранить от антихристовой власти важные книги – это староверы умеют.





* * *


На опушке, добежав до зарослей, Ката оглянулась на место, где прожила два с лишним года и узнала из книг столько предивного. Думала поплакать о старом князе, об отрадной вивлиофеке, о всей своей пинежской жизни, краше и покойней которой, верно, уж никогда не будет.

Но слезы, едва выступив на глазах, сразу высохли.

Ворота казенного подворья, издали казавшегося игрушечным с его острыми кровлями, медной крышей княжьего терема и коньком на стрехе приставова дома, открылись, и оттуда, один за другим, будто летучие мыши, выметнулись всадники. Поскакали через поле, прямо на Кату.

Спознал как-то фискал, что писчица выбралась за ограду. А что Ката из Соялы, то ему пристав сказал.

Бросилась девка глубже в березовый лес, пока еще почти безлистный, выглядывая, где получше затаиться.

Сбоку от дороги, сузившейся в неширокую тропу, росли густые кусты боярышника. Ката к ним кинулась и вдруг увидела, что рядом, на земле, сложив ноги кренделем, сидит странник. Он был бы самым обычным, каких по Руси много ходит, – в рубище, лаптях, латаной шапке, и непременный мешок с пожитками рядом, но лицо диковинное: скуластое, глазенки узехонькие, а седоватая бороденка не по-русски жидка. Башкирец наверно или калмык. Один раз мимо Соялы таких целую толпу гнали – дальше на север. Были то колодники, инородцы-бунтовщики с Волги, и некоторые точь-в-точь такие, как этот. Авенир сказал: «Это им Сатана глаза сузил, чтоб истинного Бога не разглядели, потому и верят в Магомета поганого, тьфу!» Ката тогда была еще глупая, про монгольскую расу не читывала и поверила.

На лбу у странника тоже была родинка, только меньше, чем у Каты, и черная, будто птица клюнула.

– Родименький, если конные спросят, видал ли ты девку, не выдавай! – взмолилась Ката.

Понимает ли нездешний человек по-нашему, она не знала и приложила палец к губам, а после показала назад, откуда несся перестук копыт.

– Смолчишь, я тебе гляди чего дам!

Распахнула ворот платья. Там, на тесемке, малая киса, в ней три рублевика. Если б не нынешняя беда, завтра Кате идти в Соялу. Василий Васильевич уже и недельное жалованье выдал.