Ореховый Будда

Он уже не помнил, как давеча ругал заводских воров. Человек, не имеющий твердых правил, подобен траве, думал Симпэй. Куда дует ветер, туда он и клонится, не помышляя об улучшении своей кармы.

– Матерь такая-рассякая-да-разэтакая! – вдруг замысловато выбранился Филяй и присел, прячась за свои бочки. – Михель Немец!

К обширному торгу подъезжал высокий крепкий воз, уставленный одинаковыми ладными бочонками. Правил краснолицый мужик с трубкой в зубах, в сдвинутой набекрень кожаной шапке.

– Наш это, горгольский! Тоже пиво варит. Вишь, и он в Питер собрался. Черт его принес! Всю цену мне собьет, а пиво у него крепче и ядреней.

И зашипел, затолкал своих новых приказчиков кулаком.

– Неча рассиживать! И ночевать тут не будем. Глядите, немецкая морда уже к кирпичам приценивается. Знать, поедет без остановки. Нам надо к заставе раньше него поспеть. Одевайтесь в мою сменную одежу, свое дранье под бочки суньте. А я вас пока в подорожную впишу. Катка, у тебя отеческое имя какое?

– Не знаю… – ответила Ката.

– Ладно, пишу «Катасон Незнамов». А тебя, татарин, как?

– Будаев, – немного подумав, сказал Симпэй. – Пиши: «Симпэй Будаев сын».

Они с Катой оделись просто, но чисто – как есть приказчики. Филяевы порты обоим были велики, но ничего, перепоясались веревкой. Негустую свою бородку Симпэй соскреб острым ножом уже в телеге, сидя на бочке.

Филяев соперник появился очень кстати, довольно думал он. Завтра будем уже в Санкт-Петербурге, а там только бумаги справить, найти корабль до Амстердама, и домой, домой… Через столько лет вновь увидеть родные края! А главное – доставить домой Орехового Будду.

Он посмотрел на Кату, верней на нитку, свисавшую у нее с шеи.

Девочка поймала взгляд и поняла, к чему он. Украдкой вытянула маленькую фигурку, бережно положила на ладонь, показала: здесь она, здесь. Симпэй улыбнулся.

У шлагбаума Филяй пошептался с капралом. Служивый слушал, поглядывая на медленно приближающийся воз Михеля Немца.

Сказал:

– Сейчас скажу поручику, что вы досмотрены. Ныне у нас порядок такой: пока начальник не велел, рогатку не подымать. Проедете – пожди с той стороны. После подойдешь, расплатишься.

Пошел в караульню. Вернулся с позевывающим офицером, от которого издали несло винным духом.

– …а везут они пиво, согласно указу. Бумага есть, я проверил, – говорил капрал. – Пропускаем?

Поручик лениво глянул на Филяя, потом внимательнее на нерусское лицо Симпэя, на Катины конопушки и зевать перестал.

– Бумагу покажь.

Филяй сдернул шапку, в которой подорожная. С поклоном поднес.

Офицер нахмурившись глядел в нее, и Симпэю стало тревожно. Ну как увидит, что приказчики свежевписаны? Оно, конечно, закон не возбраняет купчине нанимать работников когда и где он пожелает, хоть бы прямо перед заставой, но казенные люди на Руси опасны и непредсказуемы, ибо у каждого мелкого служителя много власти и, ежели человеку скучно, либо похмельно, либо он вдруг почуял наживу, жди беды.

Но обошлось.

Поручик вернул подорожную и махнул «поднимай», сам вернулся в караульню.

– Митька! – донеслось оттуда. – Седлай, в город поскачешь, с реляцией. Возьмешь в лавке четверть зеленого!

Стало быть, дорожный начальник нашел более отрадное средство от похмелья, чем цепляться к проезжающим.

Отъехали на телеге с пивом совсем недалеко и встали.

– Ну-ка, поглядим, как солдат трехалтынный заработает, – сказал Филяй, ухмыляясь.

У заставы остановился немецкий воз. Михель слез, поклонился капралу, предъявил четыре кирпича, вручил бумагу.

Служивый, едва глянув, что-то буркнул, бросил подорожную наземь. Филяй тихонько засмеялся.

Немец поднял, начал размахивать руками. Тогда капрал с размаху двинул спорящего с властью невежу кулаком по скуле – кожаная шапка слетела. Бумагу солдат разорвал, пивовару двинул еще раз, а когда тот в ужасе повернулся бежать, еще и дал пинка.





– То-то, – довольно молвил Филяй. – Умей жить по-нашему. Это тебе, дураку, не пиво варить. Знай русский порядок. У нас правда завсегда кривая. Кривота – она дураку беда, а умному выгода… Сейчас заплачу капралу, и поедем.

Не постигший русского порядка Михель сидел на своем возу и горько плакал.



Скоро тронулись в путь по пустой предвечерней дороге, вдоль реки Невы, неторопливо несущей свою серую воду в море, по которому можно уплыть куда угодно, хоть на край света. А верней, воротиться с края света домой, в середину мира, поправился Симпэй, потому что пора было вставать с головы на ноги. Долгое и длинное странствие за тридевять земель и тридесять морей еще не закончилось, но уже развернуло Путника лицом к дому.


Купец всё хвастался своей ловкостью, да нахваливал отечество, но Симпэй не слушал. Витала где-то на просторах седьмой ступени и Ката-тян, ее взгляд был отрешенно-мечтателен.

Ехали так часа полтора или, может, два. Тени вытянулись, потом пропали. Солнце сползло за кромку дальнего леса, Нева потемнела, померкло небо, однако до ночи было еще далеко.

– Докатим до Почтовой, там переночуем, утром будем в Питере, – сказал Филяй и оглянулся на конский топот. – Ишь, летит. Не иначе царский гонец. Они шагом не ездят, только вскачь.

Кто-то мчал бешеным галопом – сзади тянулся пыльный хвост. От пыли всадник и лошадь казались серыми. Вблизи стало видно, что лицо верхового защищено платком – над ним щурились глаза.

На всякий случай Филяй сдернул перед пыльным человеком шапку, тем более что тот натянул поводья и вскинул коня, заставив остановиться. Должно быть, хотел что-то спросить.

Но не спросил, а выпростал из-под плаща руку. В руке был большой двухствольный пистолет. Из дула сверкнуло пламя.

У Филяя дернулась пробитая пулей голова, будто попыталась соскочить с плеч. Увлекла за собою тело, оно рухнуло с облучка на дорогу.

Ката вскрикнула, а Симпэй спрыгнул на землю, еще не поняв, как толковать столь неожиданный изгиб Пути.

Загадка, однако, объяснилась. Хоть сразу же обросла новыми загадками.

Всадник сдернул с лица платок и оказался фискалом Ванейкиным, непонятно откуда взявшимся (не из огненного же христианского дзигоку!) и непонятно зачем убившим несчастного купчишку.

Верхняя половина лица у фискала была серая, нижняя желтая, с белым оскалом зубов.

– Так и есть! – воскликнул Ванейкин счастливым голосом. – Это вы! Дождался!

Пистолет, в котором оставалась еще одна пуля, был уставлен в грудь Симпэю.

– Не убивай дедушку! – закричала Ката-тян. – Я отдам! Отдам!

Она раскрыла мешок, вынула книжку мертвого князя, протянула.

Фискал легко перекинул ногу через лошадиную холку, спрыгнул. Смотрел он не на книгу, а на раскрытый ворот Катиной рубахи.

– Вот, бери. Только не стреляй!

Оживший мертвец выдернул из ее руки томик и швырнул в реку. Движение было небрежное, сделанное безо всякого усилия, но книга отлетела далеко, на добрые полсотни шагов и с плеском ушла в воду. Погибла голицынская премудрость, мелькнуло в голове у Симпэя. Нескоро теперь на Руси устроится гражданское житье, неоткуда будет научиться.

Мысль мелькнула и тут же унеслась. Потому что фискал Ванейкин посмотрел Симпэю в глаза и с усмешкой сказал:

– С коня я сошел, так что свист хисодзуэ мне не страшен. Никакой угрозы для Курумибуцу от меня нет, а значит, исключение из «Канона о ненасилии» тут неприменимо. Ты бессилен, Симпэй. Сначала я убью эту дьявольскую девку, а потом тебя. Твой Путь закончен.

Сказано это было по-японски.





Хамамати Синэяро





Жизнь у всех начинается по-разному – если, конечно, считать тех, кто вообще живет, а не бессмысленно хлопает глазами, дожидаясь смерти. Девяносто девять человек из ста рождаются лишь физически, их дух так и остается непробудившимся. Они ходят, едят, плодят потомство, смеются, плачут, испытывают какие-то чувства, но совершенно ничем не отличаются от животных.

Был когда-то таким и Синэяро. Его второе, настоящее рождение, от которого и следует считать настоящую жизнь, произошло почти четыре дзюниси назад, зимним вечером, на берегу грязной речушки в прибрежном квартале Нагасаки.

Десятилетний уличный воришка по имени Дзимбэй залез в широкий рукав кимоно к толстому, сонному бонзе, потому что опытным глазом угадал там покачивание кошелька. Вдруг бонза неожиданно быстрым движением схватил проныру за ворот. Мальчишка укусил мягкую, но сильную кисть в самое болезненное место, в костяшки пальцев, но монах не закричал, а хихикнул. Взял паренька за тонкую шею и легко оторвал от земли. Повертел так и сяк, словно котенка, разглядывая.





– Ты что за чудо такое? Глаза круглые и нос, как у каппы.

«Каппой», носатым круглоглазым водяным чертом, Дзимбэя обзывали часто. Его отцом был неизвестный южный варвар с островка Дэдзима, матерью – глупая портовая шлюха, сдуру нагулявшая брюхо. Она давным-давно сдохла, туда ей и дорога. Дзимбэй вырос на улице. За «каппу» он всегда дрался и сейчас тоже лягнул толстяка в пах, со всей силы, но бонза опять только засмеялся.

– Злющий, чертенок. Тебя как звать?

– Синэ, яро! (Сдохни, сука!) – просипел полузадушенный Дзимбэй, поняв, что попался крепко и что судьба ему висеть на Поганом Болоте, где распинают пойманных воров.

– Хорошее имя. Что-то в тебе есть, – сказал бонза, оглядываясь вокруг, будто только что спустился с неба на землю. – Это что тут у нас? Квартал Хамамати? Буду звать тебя «Хамамати Синэяро».

Взял дрыгающего ногами сорванца под мышку, будто куль с рисом. Понес.