Осенний Лис
Часть 116 из 146 Информация о книге
Влечёт повозку старый вол, Минуя мили и года. Возница не грустит ничуть, Хотя в заплатах старый плащ. Без остановок держит путь Повозка вдоль зелёных чащ. Бродячий цирк иль балаган — Актёров странствующий дом? Отбившийся фургон цыган? Или торговец едет в нём? «Ответь мне, странник, – я спросил, — Что ждёт тебя в конце пути? Зачем ты тратишь столько сил И что стремишься ты найти?» «Не так всё просто, – он сказал, — Сто раз, от деда и отца, Простую правду я слыхал: Дороге этой нет конца. Из мира в мир, сквозь ночь и день, Взбираясь вверх, сбегая вниз, Ведёт она, пронзая тень, Туда, где светел мир и чист. И только кто не стар душой, Желая, чтоб сбылись мечты, Забыв покой, уйдёт со мной. Теперь решай, идёшь ли ты». Я не сказал ни «да», ни «нет», Лишь изумлённо промолчал. Повозки той растаял след, Но голос ещё много лет «Идёшь ли ты? Идёшь иль нет?» — В ушах моих звучал. – Вот уважил так уважил, – помолчав, сказал горбун. – Спасибо. Как есть про нас песня. По больному месту, да калёным швом, по открытой ране, да сырой землёй… Чья хоть песня-то? – Моя, – ответил Вайда, зачехлил свой инструмент и завалился спать. * * * Это была деревня. Пустая и отчасти погорелая. Отчасти, ибо все дома остались целы, и только деревянную церковь турки пожгли. Насколько знал Жуга (и Вайда не замедлил это подтвердить), османы редко уничтожали христианские храмы, предпочитая скопом обращать всех поселян в свою веру, а церковь переделывать в мечеть. Делалось это довольно быстро. Однако здесь всё было иначе. – Это Микеш, – хмуро ответил бард, когда горбун спросил его об этом. – Здешний священник не пожелал уходить. Турки сожгли его. Вместе с храмом. Горбун кивнул, раскуривая трубку. – Вот так всегда, – задумчиво сказал он. – Всё, что было – не было и нету… Всё как у людей. Новая весна, и что? Толще видим, жарче жрём, круче гадим, глубже мрём… с каждым страхом, с каждой весной. Земля смердит до самых звёзд. Только и осталось – подвязать штаны продолговатым ремешком и ступать вперёд, надеясь, что была и у тебя когда-то жизнь как сметана, жизнь как перина… В молчании они проехали безлюдной улицей, пару раз останавливаясь с намерением заночевать в каком-нибудь доме, но всякий раз двигались дальше: приземистые хаты, некогда уютные и светлые, стояли выбранные дочиста, с полуразобранными крышами и выбитыми окнами, полные мусора и нечистот. В итоге странники оставили деревню в стороне и добрались до берега реки, где встали на ночлег. Горбун распряг волов, Линора и Иваш занялись готовкой и костром. Жуга принёс им воды и ушёл к реке, где и остался. Вечерело. С юга потянуло ветерком. Нагревшаяся за день земля исходила медленным теплом. Май, знаменитый злыми утренниками, выдался удивительно щедрым на тёплые вечера. Бурливая в верховьях Яломица разлилась широким тихим омутом. Обрывистый и низкий, поросший густым кустарником берег был пологим и неожиданно сухим. Травник уселся, свесив ноги, и некоторое время молча глядел на бегущую воду, на лес и тёмные вершины недалёких гор. За спиной послышались шаги. – Жуга… Он медленно обернулся и посмотрел на Линору. Её хрупкая фигурка возникла на берегу совершенно неожиданно – белое платье на фоне кустов. Шагнула вперёд. – Можно… я тоже тут посижу? Травник неопределённо пожал плечами, мол, садись. Покосился на свой браслет. Ничего не происходило – камень был тёмен и чист. Девушка меж тем подошла, легко и неслышно ступая, подобрала юбки и села рядом. Вздохнула. – Тихо как, – повернулась к травнику. – Зачем ты ушёл? – Так… Захотелось. Сам не понимая, почему он сказал ей правду. Он и впрямь решил побыть один. Говорить не хотелось. Думать не хотелось. Оборачиваться тоже не хотелось, тем более что травник и так чувствовал затылком её пристальный взгляд. – Кто ты? – вдруг спросила она. – С тех пор, как я поняла, что могу видеть в людях, мне никогда не было так… так… Жуга повернул голову. – Как? – Страшно! – Линора скомкала подол. – Тебя как будто нет… Ты понимаешь? Вовсе нет. У меня было такое чувство, будто ты… уже умер. Он вздрогнул. Повернулся к ней. – Что ты сказала? – Я сказала, – терпеливо повторила та, – что у меня было такое чувство, будто ты уже умер. Я ничего не смогла узнать. Там словно бы стена и пустота. И будто что-то ещё… только я не понимаю, что. – Вот как? – пробормотал Жуга и усмехнулся. Взъерошил рукой непослушные рыжие волосы. – Интересно… Ты для этого попросила меня поехать с вами? – Нет. Я просто знала, что так будет. Но это ведь сбылось? – Ну… Да. – Я не могу угадать твоё имя… Чему ты смеёшься? – Забавно. Впервые кто-то пробует его угадать. – Расскажи о себе. Жуга вдруг сделался серьёзен. Нахохлился, подбирая ноги под себя. Помолчал. – Я горец. Валах. Травник. Люди зовут меня Лисом. Справедливо, нет, не знаю. С гор я ушёл – там мои друзья обернулись врагами. Что ещё? – Вчера ты называл себя – Жуга. – Ну, называл. Так меня дразнили в детстве, – неожиданно для самого себя с неловкостью признался он. – За волосы. Огнём, мол, жжённый… И за нрав. Что суечусь когда не надо. – Странное прозвание. – Почему? – На севере так или похоже называют первый тонкий лёд у берегов. На востоке – первый сильный снег на грани осени и зимы. – Ну, называют, и шут с ними, – пробурчал Жуга. – Я-то при чём?