Осенний Лис

«И чем всё кончилось? Ты тоже их возненавидел?»

– Вначале – да.

«А теперь?»

– Теперь – не знаю.





Зимородок




А! Луна!

Хорошо.

Луна – это всегда хорошо, особенно если полная. Хватает за душу, и где-то в глубине так сладко замирает сердце – зверь! я зверь! – как древний зов в глухой ночи.

Когтистые лапы взрыли чёрный снег, скользя на повороте, сырые комья глины брызнули в стороны. Матёрый чёрный пёс бежал по следу. Но был он не один: из леса в степь и снова в лес, вдоль слякотных дорог, разбрызгивая лужи, через луга и пашни мчалась стая. Все чувства: голод, ненависть, желание и страх – слились в одно – догнать!

Пришла весна, пора собачьих свадеб, время мести и вражды. Весной собаки предали людей, как всегда умчавшись прочь, в леса, играя ночи напролёт в волков, играя злобно, жадно, неумело, но всерьёз, до крови и до смерти.

Стая гнала чужака.

Пёс на бегу пригнулся к снегу, сыскивая след. Солёный запах свежей крови щекотнул в ноздрях. Сами собой ощерились клыки. «Беги, беги!» – подумал он и усмехнулся злобно. Лунный свет отразился в зрачках и пропал в темноте. Хриплое дыхание за спиной – загривки вздыблены, хвосты, как палки – наотлёт, горячие лоскутья языков полощут по ветру…

Собаки вслед за вожаком нырнули в небольшой распадок, взлетели вверх по склону, до конца и взорвались безумным пустобрёхом, завидев бегущего. Вот он, изгой! Гони его, гони! Он – зимородок, он – отрава! Куси поганого щенка! Клыками глотку разорвать, пусть кровь течёт на снег! Ату, ату его! Ату!

Впереди была деревня. Вожак остановился, радостно оскалясь. Грудь его ходила ходуном. Сил сдерживаться больше не было – забыв обо всём, он вскинул морду, окровавленные губы вытянулись, и гулкий, распирающий душу вой взлетел навстречу звёздам и луне. Погоня рассыпалась, собаки заметались, захлёбываясь лаем, словно хохотом: беги! беги! Ты здесь чужой и там чужой! Вернёшься, никуда не денешься!

И вот тогда повеселимся.

Вожак, умолкнув, опустил лобастую голову и неторопливо затрусил к темнеющему лесу. Стая двинулась за ним.

Чужак бежал сквозь ночь.

Деревенские огни медленно приближались.





* * *


Год пришёл к повороту – снова настала весна. Забылось в буднях Рождество, растаял в памяти прощальный мясоед, и вот уж подходил к концу Великий пост. Снег оплыл и почернел, там и сям темнели, ширились проталины, и хоть порой ночами были холода, дни становились всё теплей. Дурёха Марта, ошалев, сама не знала, что творила. Дождь сменялся снегом, снег – почти летним солнцем, жарким и слепящим, а солнце в один миг могло исчезнуть в пелене колючей ветреной позёмки.

В оттаявшей грязи близ небольшого перелеска засела насмерть в яме двухколёсная арба, гружённая дровами. Засела крепко, глубоко, по самую ось, и тощая мышастая лошадка не могла не то что сдвинуть её, но даже пошевелить. Хозяин арбы был под стать кобыле – невысокий, лысоватый, с реденькой рыжей бородёнкой; он больше мешал, чем помогал, когда, ругаясь и пыхтя, выталкивал колымагу. Кафтан его валялся в стороне, рубаха намокла от пота, на ногах пудовыми лаптями налипла чёрная густая глина. От всех его усилий старая арба лишь глубже уходила в грязь. Без толку проторчав у леса чуть ли не полдня, он торопился, чувствуя, что если не успеет – ночевать ему в лесу, и потому заметил двоих путников, когда ходьбы им оставалось до него от силы полверсты.

Теперь возчик забеспокоился не на шутку и для верности нашарил на телеге топор. Как знать, с кем встретишься на большаке! Весна – пора тревожная, голодная пора. Того гляди и самого нужда погонит со двора, а там лишь две дороги – либо сума, либо тюрьма. А эти двое хоть и не таятся, а всё же странно идут – гуськом и вроде друг за дружку держатся. К тому же один с дубинкой, а у другого и вовсе сабля у пояса. Мужик вздохнул и покосился на телегу. Что лихоимцам взять с него? Разве что лошадь… Бежать бы в лес, так всё равно скотину выпрягать нет времени. Так и так, получается, не убежишь. А, пропадай всё пропадом! Он плюнул и спрятал топор.

Авось пронесёт.

И всё-таки, чего они друг в дружку так вцепились?

Шаг за шагом незнакомцы приближались, и вскоре их уже можно было разглядеть. Впереди шёл скуластый, худой, рыжеволосый паренёк в драном овчинном полушубке, с котомкой за плечами. Он слегка хромал, нёс в руке добротный крепкий посох. Крестьянин невольно поёжился: не приведи господь таким огреет – полбашки снесёт. Перевёл взгляд на второго.

Второй шёл следом, положивши руку парню на плечо. Шагал уверенно, но осторожно, словно был готов в любой момент остановиться иль свернуть. Он был высок, широк в плечах, и был на нём зелёный долгополый кафтан, добротные сапоги и шапка, а у широкого и прочного ремня и впрямь покачивалась сабля – недорогой работы польская карабела: похвастать на пирушке нечем, а в бою так в самый раз. Округлое лицо его заросло густой чёрной бородой. Крестьянин поднял взгляд и вздрогнул: глаза у мечника укрыты были под холщовой перевязкой.

Идущий по следам за рыжим пареньком был слеп.

Не без опаски возчик смотрел, как рыжий обернулся и что-то сказал спутнику – тот лишь кивнул и усмехнулся. Минута, две, и вот они уже остановились у арбы. Крестьянин не рискнул заговорить первым. Молчал и рыжий поводырь, давно уж вроде вышедший из возраста, когда берутся за подобную работу. Холодный ветер, налетая резкими порывами, трепал его отросшие, тесёмкой схваченные волосы, приоткрывая раз от разу рваный шрам на правом виске. Молчание затягивалось, и возчик невольно вздрогнул, когда рыжий странник наконец заговорил.

– Бог в помощь, – молвил он.

– Благодарствую. – Крестьянин покосился на телегу. Лошадь, обернувшись, с дружелюбным любопытством разглядывала обоих.

– Далеко ль до деревни?


– Версты четыре, может, пять.

– А может, десять?

– Десять? Десять – нет… Вот пять точно будет.

Парень в свой черёд глянул на арбу.

– Давно сидишь?

Мужик замялся.

– Часа уж три, как ни взад ни вперёд, – наконец признался он.

Рыжий призадумался.

– Стемнеет скоро, – сказал он. – И нам с дороги не поспеть, и ты всю ночь тут просидишь. Давай так: услуга за услугу. Мы подсобим телегу вытащить, а ты нас до деревни довезёшь.

– А что в деревне вам? – насторожился возчик.

– Да вроде ничего, – пожал плечами тот. – Мы в город пробираемся. По делу. Идём вот от села к селу… Ну так что? По рукам?

– По рукам.

– Вот и славно. – Парень сбросил наземь поклажу, отложил посох и засучил рукава. – Дьёрдь! – окликнул он своего спутника. – Заходи с той стороны – там неглубоко.

Слепой кивнул в ответ, уверенно шагнул вперёд и вбок, нащупал край телеги. Ухватился за ступицу колеса. «Давай! Взяли!..» Крестьянин тронул вожжи, погоняя лошадёнку. Арба чуть шевельнулась. «Ещё! Взяли!..» Грязь чавкнула, с неохотой выпуская добычу, шаг, другой – и арба выкатилась на твёрдую почву.

– Уф! Слава богу! – Крестьянин вытер пот и обернулся. – Забирайтесь.

Дважды просить не пришлось. Дьёрдь обошёл арбу, уселся сзади. Пристроил поудобней саблю на коленях. Рыжий забрался следом.

– Трогай, – кивнул он и, помолчав, спросил: – Как звать тебя, селянин?

– Атанасом, – отозвался тот. – А вас?

– Меня – Дьёрдь, – глухо сказал слепой.

– Меня – Жуга, – добавил рыжий и умолк.





* * *


Солнце уже скрылось за лесом, и сумерки заполнили округу, когда показалась деревня: шесть больших домов с подворьем и с десяток хат поменьше.

– Сэрмаш? – спросил Жуга, разглядывая глинобитные, крытые соломой дома.

– Ага, – кивнул крестьянин. – Тут я и живу. Вон моя хата, третья с краю.

– Один живёшь или семьёй?

– Семьёй, а как без семьи? – ответил Атанас. – Жена да ребятишек трое.

– Сыновья? – подал вдруг голос Дьёрдь.

– Младшенький. А старшие две дочки.

– Слышь, Атанас, – сказал Жуга. – Заночевать бы нам. Пустишь на постой? Заплатим.

– Хм… – Тот призадумался. – Пустить-то можно, отчего не пустить, особливо если не задаром. Да только тесновато вам будет у меня.

– Это ничего. – Жуга порылся в кошельке и вынул пару медяков. – Этого хватит?

– Ну…

Третья монетка легла сверху.

– А теперь?

– Сгодится, – кивнул тот.