Питомник

Руки у него сильно тряслись, он не мог попасть в вену, потерял терпение, и завопил:

— Ну, чего смотришь, дура! Помоги! — Дальше опять матерный залп. Он матерился залпами, как будто выпускал кишечные газы через рот.

— Ты можешь не орать? Ребенка разбудишь. Он уже воткнул в себя иглу, закрыл глаза, медленно вдавливая поршень шприца, забормотал:

— Какого ребенка? Где ребенок? У меня нет никакого ребенка…

— Что ты несешь? — покачала головой Ксюша — У нас с тобой дочь. Ее зовут Маша. Ей три месяца.

Он выдернул иглу, поднес руку ко рту, слизнул кровь, несколько минут сидел, зажмурившись, прислушиваясь к себе, наконец открыл глаза, взглянул на Ксюшу снизу вверх и, оскалившись, медленно произнес:

— Ну ладно, хорош врать. Я все знаю.

Он не мог знать. Кроме самой Ксюши и врача в роддоме, никто не мог знать.

— Послушай, ну ты кому голову морочишь? Я же врач, я пятнадцать лет принимаю роды. У тебя доношенная беременность, зрелый плод. Сорок недель. Сорок, а не тридцать шесть. Зачем тебе понадобилось выдумывать такую ерунду? При недоношенности бывают всякие патологии, масса проблем, восьмимесячный ребенок нуждается в особом уходе и медицинском наблюдении. Зачем тебе это?

— Да нет же! Я ничего не выдумываю, я точно помню, когда все случилось, я помню день и даже час! Сорок недель назад мы с мужем впервые увидели друг друга, и только через месяц… ну, в общем, познакомились совсем близко. Это все знают, и Галина Семеновна…

— А при чем здесь Галина Семеновна? Она, что, свечку держала?

— Не совсем… Ну, почти…

— Ох и влипла ты, девочка, слов нет. Ладно, не напрягайся, я понял. Так бы сразу и сказала…

Олегу удалось подняться на ноги. Покачиваясь, он подошел к Ксюше вплотную и, притянув ее к себе за ворот футболки, выдохнул:

— Думаешь, не помню? Я все отлично помню, малышка. Так что про дочку Машу трех месяцев ты пой песни моей чадолюбивой маме. А мне не надо, ясненько?

Он подмигнул и оскалился. Он тяжело, хрипло дышал Ксюше в лицо. У него была сильная одышка и отвратительный, кислый запах изо рта. Несмотря на очередную дозу, глаза его казались вполне ясными. Он разжал руку, отпустил ворот майки, поплелся к дивану, плюхнулся, нащупал на тумбочке бутылку с дынным ликером, зубами отвинтил крышку и стал лить себе в рот липкую приторную жижу.

Какая же она прелестная, чудо, просто чудо! Она похожа на меня, маленькую. Завтра я обязательно принесу свои детские фотографии, ты посмотришь. Знаешь, Олег ведь тоже родился восьмимесячным, но он был недоношенным, с ним трудно пришлось в первый год… Удивительно, у девочки никаких признаков недоношенности. Врачи говорят в один голос, что девочка просто отличная, крепенькая, здоровенькая. Ну да, тридцать шесть недель, а не сорок, просто раннее созревание плода. Впрочем, все это чепуха. Главное, у меня теперь есть внученька. Господи, а какие глазки, пальчики, ножки, какое личико! Ангел, а не ребенок. Спасибо тебе, солнышко, за внучку. Я всегда знала, что ты умница. Ты уже решила, как мы ее назовем? Да, нам с Олегом тоже очень нравится имя Машенька…

Галина Семеновна свято верила, что если найти чистую, юную, здоровую девочку и если эта девочка очень постарается, то есть шанс получить полноценного, здорового внука или внучку. Она панически боялась встречать старость наедине с Олегом.

Галина Семеновна была женщиной энергичной, привыкла добиваться поставленной цели, не знала сомнений, не желала понимать, что, когда цель достигнута и момент победы позади, жизнь неуклонно, беспощадно возвращается в свою колею. Можно на короткое время изменить ход событий, влезть в таинственный механизм судьбы, как в чрево старинных часов, что-то подкрутить, подправить, но потом сдавленные пружины опять разжимаются, колесики начинают вертеться, независимо от твоих стараний и иллюзий.

«Рано или поздно он посадит меня на иглу, — думала Ксюша, расчесывая волосы массажной щеткой из натуральной щетины, — интересно, что она сделает? Сначала попытается меня лечить, как пыталась лечить его. А потом выгонит либо отправит в психушку, оформит все по закону, как положено, и сама будет растить Машу. Она подрастет, не исключено, что Олегу придет в голову приобщить ее к своему героиновому кайфу. Вот тебе и счастливое детство, вот тебе и райский садик».

Ручка массажной щетки была отлита из натурального янтаря. Вещица эта стоила столько, сколько Ксюшин отец, кандидат наук, получал за месяц работы в своем НИИ. Собственное лицо в зеркале казалось ей не просто чужим, но отвратительно чужим. Мысли путались, сливаясь в сплошное истерическое «Не могу больше».

— Ну, не можешь. И что дальше? — обратилась она к своему отражению.

Можно уйти к родителям, в гнилую грязную квартирку, в упорную, принципиальную нищету, каждый день слушать возвышенные речи о том что главное в жизни — это духовные ценности, а деньги и вообще все материальное превращают человека в низкое, бездуховное существо, в животное. При этом Машенька лишается не только памперсов, красивых игрушек и одежек, у нее никогда не будет французских курортов с белоснежными виллами и маленькими кафе, элитарной гимназии, где учат сразу двум языкам с шестилетнего возраста, потом Оксфорда или Кембриджа. И на всю жизнь у нее останется инстинктивная брезгливость к тому, что именуют «духовными ценностями». За этим словосочетанием будут стоять не книги, не картины, не музыка, а вонь хозяйственного мыла и штопаные носки.

За стеной послышался тихий плач. Маша как будто почувствовала, о чем думает ее мама, и проснулась. Было всего семь часов. Ксюша решила не изводить себя, потому что так можно просто свихнуться. Лучше спокойно, с удовольствием дожить этот вечер, отдохнуть после кошмарной ночи, а завтра, на свежую голову, принять решение.

Посадив ребенка в коляску, она отправилась в торговую галерею в двух шагах от дома. Там в любое время суток можно купить все, не только еду, но и одежду. Ксюше давно приглянулась маечка от Готье из натурального шелка, и сейчас она без колебаний ее купила. В обувном бутике перемерила всю обувь своего размера и выбрала босоножки цвета молочного шоколада, на невесомой танкетке, с ремешками из мягчайшей телячьей кожи. Ей тут же предложили к ним сумочку, небольшую, но очень вместительную. В детском магазинчике она приобрела для Маши совершенно нефункциональный, но сказочно красивый комплект. Платьице и шляпку в стиле «кантри». Ласковый щебет продавщиц, изумительные запахи, прохладный озонированный воздух окончательно стерли в ее памяти все ночные кошмары.

В супермаркете она купила маленькую упаковку крупной клубники, несколько светящихся от спелости абрикосов, французский камамбер, пучок свежайшего салата, баллончик взбитых сливок, пачку голландских галет, пакетик кешью и литровую бутыль свежевыжатого апельсинового сока. Этого было достаточно, чтобы сегодня доужинать и завтра позавтракать. Напоследок, у выхода, она выбрала видеокассету с душераздирающим триллером.





Глава 12




Илья Никитич очень удивился, когда обнаружил, что уже одиннадцать вечера, а мамы все нет дома. Лидия Николаевна всегда звонила, если задерживалась. Но сегодня он даже не знал, где она. Ни звонка, ни записки, ничего.

В половине двенадцатого он заволновался всерьез. У него имелись телефоны маминых приятельниц, он принялся сосредоточенно листать записную книжку, пытался вспомнить, кто сейчас в Москве, а кто на даче. Он сомневался, стоит ли паниковать раньше времени, беспокоить старушек ночью. Его мучила мысль о том, что мама могла обидеться. В последнее время он вел себя не то чтобы по-свински, но как-то нехорошо. Они с мамой почти не разговаривали, он раздражался, прятался в своей комнате. Он отлично понимал, в чем дело. Вернее, в ком. Конечно, в Евгении Михайловне Руденко.

Еще ничего не произошло и, вероятно, не могло произойти. То, что он чувствовал к Евгении Михайловне, не имело значения ни для кого, кроме него. На взаимность он не рассчитывал. В реальности существовали только его странные, до вольно бурные чувства. Он знал, что это в последний раз, и хотел пережить сентиментальную бурю в одиночестве. А мама привыкла, что между ними нет никаких секретов. Возможно, был бы у него своя личная жизнь, семья, как у большинства нормальных людей в его возрасте, мама не требовала бы полного отчета во всем. Но поскольку своей семьи у него не имелось, мама до сих пор считала его маленьким и была убеждена, что без нее он не может шагу ступить.

Было бы жестоко разрушать эту иллюзию. Она наполняла семидесятипятилетнюю Лидию Николаевну молодой материнской энергией.

Без пятнадцати двенадцать Бородин все-таки поднял телефонную трубку, остановив свой выбор на той из маминых подружек, к которой Лидия Николаевна могла отправиться в гости. Но в этот момент звякнул домофон.

Илья Никитич положил трубку и вышел в прихожую. Дверь открылась, и Лидия Николаевна возникла на пороге в элегантном летнем костюме цвета какао с молоком. На голове у нее была белая соломенная шляпка, украшенная лентой такого же цвета, как костюм, шею небрежно обвивал белый шелковый шарф, в руке покачивалась белая лаковая сумочка. Туфли тоже белые лаковые, на невысоком удобном каблучке. Пахло от нее какой-то легкой туалетной водой, и на губах поблескивала бледная помада. Илья Никитич знал, что костюму лет двадцать, и туфли старенькие, и шляпка, но выглядела мама потрясающе. Он тихо присвистнул, покачал головой, поцеловал маму в прохладную щеку и произнес:

— Да-а, мамочка, это серьезно…


— Что серьезно, Илюша? — она осторожно сняла шляпку, тряхнула короткими белоснежными волосами. — Уж не думаешь ли ты, что я бегала на свидание на старости лет?

— Думаю, — признался Бородин, присаживаясь на корточки и помогая маме снять туфли, — именно об этом я и думаю весь вечер.

— Ну, прости, прости, — она поцеловала его в макушку, — ты ужинал?

— Чайку выпил. А ты?

— А я, Илюша, была в ресторане. Раз в десять лет можно себе позволить, правда? Тем более, мы угощались пополам. Получилось совсем не дорого.

— Мамочка, ты что, оправдываешься? — улыбнулся Бородин. — Лучше расскажи, в каком ты была ресторане и с кем.

— Сейчас я переоденусь, мы сядем ужинать, и я расскажу, — пообещала Лидия Николаевна, скрываясь в своей комнате. Илья Никитич заметил, как таинственно и хитро блестят у нее глаза.

— Ужинать? — переспросил он сквозь дверь. — Ты что, хочешь есть после ресторана?

— Представь, да. Там я в основном разговаривала.

Он успел накрыть стол, поставил разогревать жареную скумбрию, нарезал помидоры и огурцы. Лидия Николаевна вышла из комнаты в домашнем платье. Устало опустившись на стул, выразительно вздохнула. Илья Никитич понял, что маму просто распирает желание рассказать нечто важное и интересное.

— Ну, давай, мамочка, я тебя внимательно слушаю.

— Нет, — она упрямо поджала губы, — сначала поедим. Деловые разговоры лучше вести за чаем.

— Что, разговор прямо-таки деловой? — Бородин улыбнулся и слегка наклонил голову набок.

— Не деловой, но очень важный. Я, Илюша, приготовила для тебя сюрприз. Нет, мне рыбу не клади, я только салатику поклюю, и довольно. А ты кушай, не торопись.

Бородин принялся за рыбу. Он действительно был голоден. Курагу и чернослив, которые давала ему мама на работу вместо котлет и пирожков, он уже видеть не мог и целый день ничего не ел, кроме бутерброда с сыром, который перехватил в буфете на службе.

Лидия Николаевна смотрела него сверкающими голубыми глазами, вздыхала, суетилась, вставала из-за стола, что-то переставляла, перекладывала, наконец не выдержала и быстро, возбужденно произнесла:

— Так и быть, слушай. Только, пожалуйста, не перебивай, а то я упущу что-нибудь важное. Хорошо?

— Конечно, мамочка. Я весь внимание.

— Ты не поверишь, я чуть не сошла с ума, Илюша. Эта пивная фамилия вертелась у меня в голове, не давала покоя, можно сказать, бродила и кисла, как дрожжи… Фу, пакость какая! Отвратительное сравнение, да? Ну ладно. Не будем отвлекаться. Итак, я совершенно точно знала, что когда-то где-то встречала человека с такой фамилией, однако не могла вспомнить, когда и где. Идиотизм, да? Я перерыла все свои старые записные книжки. Бесполезно. Я чуть не плакала, даже сердце заболело от огорчения. Я не спала всю ночь. А на рассвете меня как будто током стукнуло. Я ведь смотрела в каждой из своих книжек только страницы с буквой "С". Ну, мне просто лень было, честно говоря, просматривать все, от "А" до "Я". Ты ведь знаешь, я ленивая, нетерпеливая, результат мне нужен моментально, без всяких усилий. Так вот, на рассвете я так разозлилась на себя, что встала и принялась листать книжки по порядку. И знаешь, где я нашла эту проклятую пивную фамилию? Ни за что не догадаешься! Она была записана на букву "К". Как ты думаешь, почему? Да потому, Илюша, что Галина Семеновна работала в Министерстве культуры.

— Так, мамочка, — не выдержал Илья Никитич, — подожди минутку. Какая Галина Семеновна? О чем ты?

— Ну я же сказала, пивная фамилия! Будь любезен, не перебивай. Я только начала. Имей терпение.

— Прости, — Бородин встал, чтобы убрать со стола тарелку, но Лидия Николаевна сердито скомандовала:

— Прекрати суетиться. Я потом сама все уберу. Сядь и слушай.

— Все, мамочка, все, — Бородин покорно сел на место.

— Ну так вот. Обнаружив эту даму на букве "К", я моментально все вспомнила. Году этак в восьмидесятом группа искусствоведов была приглашена в Сорбонну на конференцию. В те годы за границу, особенно в капиталистические страны, выпускали неохотно, у некоторых возникли сложности, у меня в том числе. И вот Алечка Филаретовна — ты помнишь Алечку Филаретовну?

Бородин кивнул, открыл рот, собираясь сказать что-то, но раздумал, решил оставить все вопросы на потом.

— У Алечки всегда везде были полезные знакомые, и она тут же все уладила, связавшись с этой самой дамой из Министерства культуры. Теперь ты понял наконец, Илюша? — она сделала чрезвычайно серьезное лицо и произнесла торжественно:

— Заместитель главного редактора отвратительного молодежного журнала — единственный сын Галины Семеновны, которая служила в Министерстве культуры и как раз занималась поездками за рубеж. Именно она помогла нам с Сорбонной по Алечкиной просьбе!

— Так, — согласно кивнул Илья Никитич, — и что?

— А то, Илюша, что Алечка Филаретовна очень хороший человек, но сплетница невозможная. Именно поэтому я сегодня пригласила ее в ресторан. Она знает все о семействе Солодкиных!

— Тебе чай наливать? — тихо спросил Бородин после долгой паузы.

— Да, разумеется. Погоди, куда ты мне льешь столько заварки! Я не усну. И, пожалуйста, Илюша не смотри на меня так. Конечно, я поступила нехорошо. Я без разрешения сунула нос в дело, которое тебя сейчас просто доканывает. Пролистала этот отвратительный журнальчик у тебя на столе, потом кремовую записную книжку и, конечно, наткнулась на твои крестики. Ты меня об этом не просил, но я не сумела удержаться. Однако, согласись, какой блестящий результат!

— Ну, пока я не совсем понял, — кашлянув, заметил Бородин, — где же он, результат?

— Правильно. Ты пока ничего не можешь понять, потому что я только приступаю к самому главному. Муж Алечки, Михаил Тихонович, профессор, детский психиатр. И вот, оказывается, лет десять назад Галина Семеновна Солодкина обратилась к нему с просьбой порекомендовать какой-нибудь хороший семейный детский дом для умственно отсталого ребенка четырех лет, которого желают отдать на усыновление. Михаил Тихонович хотел сначала на этого ребенка взглянуть, он, понимаешь ли, отнесся к просьбе очень серьезно. Однако Солодкина сказала, что это совсем ни к чему, девочка сирота, и она, Галина Семеновна, просто из жалости принимает в ней участие, хочет, чтобы девочка попала в хорошие руки. Можно ограничиться только рекомендацией. Михаил Тихонович все для нее узнал, позвонил какой-то крупной чиновнице в гороно, попросил помочь. Вот, собственно, все. Ну, как?

— Что — как? — вскинул брови Бородин.

— Как тебе новости, Илюша? Ты ведь сказал, что у тебя дебильная сирота с самооговором и без всяких документов. Может, это она и есть?

— Скажи, пожалуйста, мамочка, а каким образом телефон Солодкиной оказался в твоей записной книжке? Ведь, если я тебя правильно понял, она общалась с Алевтиной Филаретовной, а не с тобой.

— Ну, Алечка познакомила меня с этой дамой, на всякий случай, мало ли, вдруг возникнут проблемы с заграничными командировками, и вообще. Солодкина из породы так называемых полезных людей. Илюша, ну разве это важно?