Поцелуй, Карло!

– Ты серьезно, Джио? Одному из нас отчаянно необходимо небесное вмешательство.

– Жаль! Не знал я, что у тебя тяжелые времена.

Джио снова прикрыл фуражкой глаза и уснул.

Ники стоял в притворе храма. В воздухе витал запах воска и ладана, напомнивший Ники его церковь и ту благость, которую он чувствовал там. Внутри храм Пресвятой Богоматери Кармельской являл собой типичный образец барочной архитектуры из золотистого мрамора с акцентами красного бархата. Бледные колонны цвета слоновой кости выстроились вдоль центрального прохода. Скамьи тоже были увешаны лентами, алтарь украшен алыми розами, белыми гвоздиками и зелеными ветвями папоротника. Статуи святых у стен боковых рядов парили над скамьями, как судьи над бейсбольным полем.

Ники преклонил колено у последнего ряда, осенил себя крестным знамением и сел на скамью, прямо на стопку памятных буклетов к городскому юбилею. Он открыл один из них и принялся читать историю возникновения Розето. И увлекся, словно история города была волшебной сказкой. Сколько всего случилось в этом городишке! Кого только не было на фото – и работницы швейной фабрики, и приходские священники с его преосвященством из близлежащего Нескуэхонинга, и сестры из монастыря Святого Иосифа, и рабочие местных сланцевых карьеров. Ники убрал буклет в нагрудный карман форменной куртки, прежде чем преклонить колено на прощанье. На обратном пути он прихватил у дверей проспект с программой юбилейных мероприятий, подумывая о том, как здорово будет закатиться на ярмарку в Розето вместе с Пичи. Она обожает такие свидания.

Когда Ники вернулся в машину, хлопнувшая дверь не разбудила кузена, и Ники пришлось его растолкать.

– Пора вручать телеграмму.

– Ага. – Джио мгновенно проснулся.

– Ты по ночам никогда толком не отдыхаешь, да?

– Сплю урывками в лучшем случае.

– Потому что возвращаешься поздно.

– У меня столько всего в голове.

– Еще бы, такое напряжение – обдумывать, где бы еще спрятаться.

– Как ты прав, кузен.

Ники повернул на Трумэн-стрит, опрятный квартал двухэтажных домиков, обшитых деревом и выкрашенных в пастельные тона, вперемежку с кирпичными постройками на две семьи, украшенными разноцветными навесами в полоску. Остановившись возле одноквартирного дома 125, он протянул Джио телеграмму. Идя нога за ногу по дорожке к дому, Джио поправил форменную фуражку телеграфной службы «Вестерн Юнион», а потом постучал в дверь. Красно-бежевый полосатый навес на фоне кирпичной стены выглядел пронзительно-ярким и чистым. Ники сделал себе в уме заметку купить тенты для дома, который они с Пичи приобретут на Уортон-стрит, очень уж они украшают фасад.

– Порядок, – сказал Джио, садясь в машину.

Взбираясь по Гарибальди-авеню к дороге из города, Ники заметил поле, огороженное для ярмарки. Там стояли пустые палатки и прилавки с рекламой распродажи torrone[25], сэндвичей с колбасками и перцем и zeppoli[26] в кулечках. Треугольные вымпелы цветов итальянского флага хлопали на ветру. Вдалеке нехотя поворачивалось безлюдное чертово колесо, солнце проглядывало сквозь его ярко-синие спицы.

– Славный городок, – сказал Джио. – Празднуют что-то.

Ники притормозил у знака остановки, не желая упустить возможность поучить кузена еще чему-то, лежащему вне его компетентности в картежном мире.

– У них юбилей, Джио!

– А как ты догадался?

Ники ткнул в большой гостеприимный плакат «Добро пожаловать на юбилей Розето».

– Гляди-ка, а парень-то – вылитый ты.

– Какой парень?

– Вон с того плаката. У него твоя faccia[27]. Скажи?

Ники присмотрелся к растянутому через улицу плакату, приветствующему посла Карло Гуардинфанте. Нарисованный посол, обрамленный лавровым венком, словно картинка в медальоне, производил впечатление. Джио был прав, лицо у посла весьма узнаваемо: и овал, и лоб, и скулы, и форма губ – вылитый Кастоне.

– И волосы как у тебя. Америкашка.

– Ну точно, правда же? – У Ники не было ни братьев, ни сестер, и он пришел в восторг от того, что кто-то еще на него похож.

– У каждого имеется двойник. И мы нашли твоего. Ведь нашли же?

– Кажется, нашли. И смотри, какой на моем мундир – потрясающий. Здорово, что кто-то так на меня похож, просто копия. Да еще и такой важный человек.

– Жаль, у меня нет двойника, – сказал Джио с грустью.

– Чтобы отдувался за тебя, пока ты в бегах?

– Ну, это одна из причин. А еще мне бы хотелось иметь двойника, чтобы дела улаживать, обсуждать и все такое. Побеседуешь – глядишь, и поймешь, действительно ли то, что ты думаешь, именно то, что ты должен думать.

– У тебя уже есть один ангел-хранитель.

– Ты так считаешь?

– А кто же тебя все время вытаскивает из передряг, как ты думаешь?

– Матушка-удача, – пожал плечами Джио.

Ники медленно поехал по Гарибальди-авеню, разглядывая по пути причудливые домики. В это позднее утро улица была пуста: мужчины трудились в каменоломнях, а женщины – на блузочных фабриках.


– Чудесный городишко, – похвалил Джио. – Я бы тут жить не смог.

– Мало развлечений?

– Да не то слово.

– Уверен, у них тут есть покер. В карты везде играют, знаешь ли.

– Ага, но вот делают ли здесь собственный сыр? Я бы не смог жить там, где нет своей сыроварни.



Восьмиклассницы школы Святой Марии Магдалины де Пацци выстроились в колонну по десять во главе Майской процессии по Брод-стрит. На каждой девочке короткое, пышное, как у балерины, платье из розового шитья, белые перчатки, молитвенник в руках, на головах венки из розовых шиповниковых розочек с вплетенными в них атласными лентами. Ленты струились по плечам и развевались по ветру на ходу.

Отец Перло шел следом за школьницами, точнее, сновал от одного тротуара к другому, без устали макая кропило в чашу со святой водой и благословляя толпу по пути шествия.

В этом году королевой Майского праздника монахини выбрали субтильную тринадцатилетку Кэрол Скьявоне. Приобняв одной рукой статую Девы Марии, она горделиво стояла под аркой из красных бумажных роз на платформе грузовика без бортиков, который ее одноклассники украсили по случаю праздника. Под ноги был постлан обюссонский ковер насыщенных рубиново-красных, коралловых и зеленых оттенков, взятый взаймы из монастырского вестибюля.

На Кэрол Скьявоне было строгое белое платье – облегающий лиф с длинными рукавами и юбочка из нескольких слоев белого тюля, похожая на солидную порцию взбитых сливок. Поверх ее темно-каштановых волнистых волос прикололи венчик из белых роз, оплетенных тонкой золотой проволокой, – точь-в-точь как тот, что украшал статую Девы Марии. Божья Матерь сияла свежевыкрашенным голубым гипсовым одеянием на фоне рыжеватого неба, испещренного пестрыми пучками облаков.

Примернейшие ученики восьмого класса в отутюженных черных брючках, белых рубашках и голубых галстуках гуськом шествовали по обе стороны медленно движущейся платформы, а следом колонной шли все остальные. Мальчики несли четки – кто зажав в кулаке, кто пропустив между пальцами.

Винни Матера – классный сорвиголова с явной склонностью к шутовству и плутовству – так сильно размахивал своими четками, что распятие чуть не чиркало по земле, пока сестра Робби Пентекост не подбежала к нему сзади и не щелкнула пальцами у него над ухом. Винни быстренько подхватил четки, крепко зажал в ладони и присоединился к одноклассникам, читающим «Скорбные тайны».

Брод-стрит была запружена зеваками, вышедшими поглазеть на процессию в обеденный перерыв. Для истинно верующих день был праздничный, выходной. Священник благословит их, они попросят Матерь Божью порадеть об их нуждах там, на небесах, или помолятся за своих матерей в благодарность за все их жертвы, приносимые ради семейств. Для всех прочих этот день был официальным началом лета, а лето означало ночные игрища в Шайб-парке, где веселился весь Филли, и дни напролет в парке аттракционов Уиллоу-Гроув ради острых ощущений вроде «Пленной летающей машины» сэра Хайрема Максима и целую неделю отдыха во время ежегодных каникул по случаю празднования Четвертого июля.

Святая вода сверкала в воздухе, как россыпь бриллиантов, при каждом благословляющем взмахе кропила. Старшее поколение принимало благословение, встав на колени, а молодежь просто склоняла головы. Калла Борелли натянула шарф на голову, чтобы прикрыть волосы, и святая вода оросила ее лицо, словно слепой дождик. Она осенила себя крестом, шепча в унисон с гулом толпы: In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, Amen[28].

Дом Палаццини встречал процессию на углу Брод и Монтроуз. Когда платформа свернула на перекрестке, Дом опустился на одно колено, и боль пронзила его ногу. Он поморщился, но не проронил ни звука, зато перекрестился, пока вставал. Дом чувствовал себя стариком, все ныло и болело, хотя он вот только недавно ходил к доктору Шренкеру, и тот сказал, что Дом не в самой ужасной форме, но велел ему меньше курить, меньше есть и больше ходить пешком. Однако, дожив до шестидесяти, Дом не собирался начинать слушаться докторов. Посему он вытащил из кармана короткую толстую сигару «Типарилло», снял обертку и прикурил от шикарной серебряной зажигалки с монограммой, которую дети преподнесли ему на прошлый день рождения.

А в следующем квартале по ходу процессии Майк Палаццини обнажил голову и преклонил колени на противоположной стороне Брод-стрит и ощутил холодные капли святой воды на лице, когда священник окропил толпу. Майк перекрестился, легко поднялся с колен, отряхнул элегантные брюки из тонкой шерсти и снова надел шляпу от Борсалино. Слегка сдвинув шляпу набок, он пошел по улице навстречу редеющей толпе, приветственно кивая знакомым и сверкая белозубой улыбкой, которая так шла к его густым волосам. Ему исполнилось пятьдесят девять, но он не выглядел на свои лета и не чувствовал их. Майк шел прогулочным шагом, раздумывая о том, достаточно ли пармезана и скаморцы заказала Нэнси в сырной лавке Поли и Глории Мартинес, когда его брат Дом врезался в него и едва не сбил с ног. Сначала Майк не узнал брата. Первым инстинктивным побуждением Майка было извиниться и протянуть руку, но красное лицо Дома напоминало карикатурное изображение быка, галопом скачущего на матадора. Майку даже показалось, что он слышит фырканье. Не хватало лишь кольца в носу.

– Тпру, – тихо сказал Майк. – Прошу прощения.

– Мхм, – промычал Дом, обходя брата.

– Что, так ничего и не скажешь? Ни привет, ни здравствуйте? – саркастически произнес Майк вслед уходящему Дому.

Майк заметил, что Дом прихрамывает. Слишком много ромовых баб, подумал Майк. Братец злоупотребляет сладостями, вот и отяжелел.

Лет десять, а может, и все двенадцать прошло с тех пор, как Майк видел Дома в последний раз. Майк уже и не помнил точно. Казалось, Дом одет в тот же самый костюм, что был на нем, когда братья окончательно рассорились. И туфли вроде те же. И дело даже не в том, что одежда на Доме старая, – Дом передвигался по-стариковски. Тут, разумеется, и выпирающее брюшко сыграло свою роль, но Дом стал ниже ростом из-за больных коленей – узловатых и искривленных так, что ноги у него уподобились двум полумесяцам, которым никогда не сойтись и не стать полной луной. Но самое заметное – лицо Дома, изрытое злыми бороздами и глубокими морщинами, оставленными гримасой хронического негодования. Дом обожал гневаться, словно злоба помогала ему держаться, и время ничему его не научило. По прошествии всех этих лет Дом так и не усвоил, как надо жить, не уяснил, что тратить деньги надо с удовольствием, что это гораздо приятнее, чем добывать их. Майк недоуменно покачал головой и вошел в сырную лавку.

Дом нашарил носовой платок в кармане и вытер лоб. Дому захотелось еще раз взглянуть на своего отвергнутого родственника, он обернулся, чтобы посмотреть, куда тот ушел. «Сырная лавка Мартинес». Ну да, конечно, Майк именно здесь покупает сыр. Только лучшие, вызревшие в столетних бочках сыры, доставленные из самой Италии. А Майкова одёжа? Только самое дорогое – шляпа, костюм, ботинки – все для щеголя-братишки. И откуда у него загар в начале мая? Не сидит же он у себя перед домом на Фицуотер, обставившись экранами из фольги в полдень? Наверное, на Бермудах побывал. Конечно, Майк выглядел франтом, ведь его идея тяжкого труда состояла в том, чтобы точить лясы с клиентами и побольше отдыхать. Дом припомнил спор, из-за которого они разорвали отношения, и свежая струя негодования потекла по его жилам.

Майк был прав лишь в одном: Дом обожал злиться. И Дом был прав лишь в одном: Майк выглядел прекрасно.

А за перекрестком, на стоянке возле школы, четверо членов братства Святой Марии Магдалины де Пацци – клуба и служебной организации для женщин-прихожанок – осторожно сняли статую Пресвятой Девы с платформы и передали ее школьному сторожу, который на руках, словно невесту, перенес ее через порог.

Эльза стояла у подножия ступенек с коробкой в руках и собирала венки из розовых бутонов, сплетенные ею для девочек в розовых платьицах, возвращающихся в школу на праздничный обед. Поверх будничного платья Эльза надела простое бежевое шерстяное пальто. Бретонская шляпка из синей соломки с бежевой атласной лентой вокруг тульи очень шла к ее рыжевато-каштановым волосам.

– Где торт? – гаркнул Дом, идя по дорожке.

– Внутри, папа. В кафетерии.

Дом вцепился в металлические перила и взобрался по ступеням.

– Колени беспокоят, да? – спросила Эльза.

– Конечно, раз солнце светит, – пробурчал Дом в ответ.

– Найдите Мэйбл, она заняла вам место, – крикнула Эльза свекру, когда тот уже вошел внутрь.

– Спасибо вам за тяжкий труд, миссис Палаццини. – Сестра Тереза, молодая монахиня в накрахмаленном до хруста черно-белом одеянии, положила венец с головы статуи Девы Марии в коробку. – Я позволила Кэрол оставить себе веночек. Надеюсь, вы не против?

– Конечно, не против.

– Вы сделали этот день особенным. Я слышала столько прекрасных отзывов, пока мы шли. Благословенная Мать будет вечно хранить вас.

Сестра Тереза сжала руку Эльзы и вошла в школу. Эльза заглянула в коробку с веночками, которые она так старательно сплела. Немало часов ушло на то, чтобы согнуть свежие веточки и вплести ленты в проволоку. Собрав веночки, она обрызгала их холодной подслащенной водой, завернула в муслиновое полотно и сложила в холодильник. Сколько боли доставил ей каждый венчик, прежде чем стать произведением искусства. И то, что было так прекрасно, теперь превратилось в мешанину, витки проволоки сцепились между собой в коробке, как обручи в руках у фокусника, ленты завязались в узелки. Глаза Эльзы наполнились слезами.

– Какая жалость. Один парад, один-единственный денек – и все, – сказала Мэйбл, стоя на верхней ступеньке крыльца. – Просто до слез. Вот возьму и расплачусь. Как же так, столько твоего труда. Все эти колючки. Все эти венцы.

Беременная жена Джио была в просторном черном пальто с белым воротником. Ее синие глаза казались лавандовыми, споря с цветом неба.