Поцелуй, Карло!

Ники возвращался в свои апартаменты, бережно неся в руках баночку соуса для спагетти, подаренную миссис Муни. Он прошел сквозь карусельную дверь, мимо швейцара в белых перчатках и направился в сверкающем латунью лифте в поднебесье – на двадцать первый этаж. Вошел в квартиру.

Ральф Стампоне отделал квартиру черным, белым и серебряным – в стиле ар-деко, не скупясь. Все поверхности блестели, отражая открывавшийся из окон от пола до потолка вид на мосты Ист-Ривер, которые Ники ежедневно пересекал в свою бытность таксистом. Он часто качал головой, удивляясь, что его первое жилище под облаками напоминает ему о скромном начале его карьеры.

Ники поставил банку соуса на стол своей модной кухни. В ней имелись все возможные кухонные новшества, которыми он почти не пользовался. В этом смысле холостяцкая жизнь весьма уныла. Он мог что угодно приготовить на этой шикарной кухне, но что за радость есть в одиночку? Ники ослабил узел галстука и снял пиджак. Повесил и то и другое в шкаф, забитый моднейшими сорочками, галстуками и костюмами от Брондзини, у которого одеваются все мужчины, работающие на телевидении. Ники передвинул тяжелую пепельницу, кусок позолоченного коралла с Капри, и небольшую стопку шекспировских пьес в бархатных обложках, которые Ральф разложил в изящном беспорядке на кофейном столике черного лака, и снял телефонную трубку.

– Тетя Джо? Я вас не разбудил?

– Вовсе нет. У тебя все хорошо?

Ники усмехнулся. Если бы с ним что-то случилось, то тетя Джо узнала бы об этом последней. Он бы ни за что не стал ее тревожить.

– Все хорошо. Вот подумываю приехать домой в эти выходные.

– Правда? Все будут так рады тебя видеть!

– Если семейство еще вырастет, вам придется перебираться в другой город.

– Разве это не чудесно?

– Еще бы. Но прошу вас, тетушка, только без лишнего шума.

– Ну конечно!

– И никому не говорите.

Тетя тихонько взвизгнула от восторга.

Ники повесил трубку. Подошел к окну и поглядел на раскинувшийся под ним город. Он усмехнулся своим мыслям, глядя на рой желтых такси, снующих по черным улицам. Такси, бывшее когда-то его жизнью, его работой и его средством передвижения по миру.

Вид был потрясающий. Именно этот городской пейзаж он когда-то рисовал в своих мечтах, ютясь в подвале в Нижнем Ист-Сайде. Но теперь, когда все это лежало перед ним – во всей ослепительности форм, черноте линий, льдистости стекол и островерхости крыш, – этого было недостаточно. Мало было даже целого Нью-Йорка – или, наоборот, до того много, что Ники уже пресытился. Как бы то ни было, ответ нужно было искать не здесь – не в столпотворении черных небоскребов, витающих в облаках, не на улицах, вьющихся внизу, где молодой человек, если повезет, сможет отыскать свое место в жизни.

Тайна жизни, радости бытия скрывалась не здесь. Его больше не восхищал вид луны, встающей из-за горизонта над Ист-Ривер, словно жемчужина, скатившаяся с ожерелья. Вся эта потрясающая красота ему больше не принадлежала.

Пришла пора опять возвращаться домой.





12


Ники ехал знакомыми улицами своего старого района на белоснежном, как пластинка жвачки «Дентин», «форде-кабриолете», изготовленном по специальному заказу: полная нагрузка, шины с боковиной из белой резины, серебристая хромированная отделка и пепельно-серый кожаный салон. Звездная машина.

Когда Ники свернул на Монтроуз-стрит, сердце у него екнуло. Тетя Джо забыла его предупредить, что городская ярмарка перекрыла подъездной путь к дому и гаражу. Он сощурился, прикидывая, как бы просочиться сквозь толпу.

Но то была не ярмарка и не городской праздник. И не предвкушение парада, когда все соседи выстраиваются на пороге своих домов в ожидании зрелища. Народ ждал чего-то другого, вернее, кого-то – Ника Карла, их собственного Ники Кастоне, который покинул Саут-Филли в поисках фортуны и нашел ее на телевидении в самом Нью-Йорке. Многие оставили Саут-Филли, чтобы добиться успеха, и многие сгинули ни за понюх табаку, но Ники положил этому конец, он наполнил ванну джином и вообще взобрался на самый верх с остальными победителями, сыновьями этого края, в том числе Бадди Греко[106], Гасом Чифелли[107] и Элом Мартино[108].

Ники смутило такое внимание, но он был глубоко тронут тем, что семья и соседи вышли приветствовать его возвращение домой, размахивая американскими флажками. Ошеломленный, он вел машину ползком сквозь толпу. Вокруг мелькали знакомые лица, руки тянулись к нему, раздавался свист, аплодисменты, ему посылали воздушные поцелуи, словно это было Вербное воскресенье, а он был сами знаете кто, американские флажки были зелеными веточками, а его «форд-кабриолет» – ослом.

Тетя Джо стояла на ступеньках крыльца дома 810, все семейство – позади нее, маленькая армия, с которой Ники плечом к плечу шагал в ногу всю свою жизнь. Конечно, она не послушалась его просьб. И с какой стати? Это празднество было скорее во имя ее любви к своей семье, чем ради Ники, потому что когда один из Палаццини велик, то и все они становятся великими.



Ники припарковался позади Театра Борелли, на том же месте, где когда-то ставил свой велосипед. Он вошел в кулисы, толкнув заднюю дверь, и застал своих друзей уже в костюмах, готовых играть дневной спектакль. Труппа окружила его тесным кольцом. Он был маяком, святым Малахией для этой актерской братии, тем, кто добился успеха, преуспел в Нью-Йорке, кто выжил, был отобран на телешоу, прославился на поприще искусства, кому не надо больше пахать на двух работах, чтобы играть спектакли. Он прошел через зрительный зал и вышел в вестибюль, где Роза Де Неро ела пончик, сидя в будке у окошечка кассы.

– Как нынче зал? – спросил Ники, наклонившись к окошку.

Роза выронила пончик.

– Ник Карл!

– Для вас просто Ники, Роза.

– Глазам своим не верю! – Она аккуратно обтерла сахарную пудру с верхней губы тыльной стороной ладони.

– Надо было сыграть в мыльной опере на телевидении, чтобы вы в меня поверили?

Роза благоговейно кивнула.

– Сколько билетов продано?

– Тридцать три.


– А ложа?

– Ни одного не продала с тех пор, как играем эту пьесу. Весь бельэтаж пустой. – Она придвинулась поближе к Ники и прошептала сквозь стекло: – Наши деньки сочтены.

– Что вы имеете в виду?

– Все разваливается. Приходил налоговик. Или это был водопроводчик, мы так и не поняли. Все, что нам известно: денег на ремонт больше нет и не предвидится. Слишком много легло на плечи одной хрупкой женщины, вот и все, что я могу сказать.

– А стиральную машину вы купили?

– Купила, но теперь коплю на сушилку.

– Когда одна мечта сбывается, то всегда найдется другая.

– Ох, братец, истинная правда.

Роза вернулась к своему пончику. А Ники спустился в подвал, где увидел Хэмбона Мейсона, стоящего на табурете. Калла подшивала подол его кафтана.

– Ник, старикан! – Хэмбон обхватил Ники.

– Хэмбон, дружбан! – Ники пришлось сдерживать дыхание, пока Хэмбон не выпустил его из своих цепких объятий. – Старый джинолюб, – поддразнил Ники Мейсона.

– Только перед спектаклем, – подмигнул Хэмбон. – Один глоток – и я молоток. А без этого ни строчки не помню.

– Все в порядке, можешь идти. – Калла похлопала Хэмбона по пояснице.

Тот сгреб свой плоеный воротник, нацепил его вокруг шеи и полез вверх по ступенькам, ведущим в кулисы.

Калла выкатила пустую одежную стойку в коридор.

– Добро пожаловать обратно, Ник. Останешься посмотреть спектакль?

– Конечно, тем более что мест выбирай не хочу.

– И что это должно означать?

– Ты ничего не продала.

– Мы продали тридцать три билета.

– Эка невидаль.

– Для меня – да.

Калла вернулась в костюмерную и принялась убирать на рабочем столе.

– Ты тонешь, Калла.

– А ты почем знаешь?

– Простая арифметика.

– Разве у тебя нет бухгалтера, чтобы делать это за тебя? – съязвила Калла. – Ты все еще помнишь, как считать?

– А ты? – парировал Ники.

– Дай-ка подумать. Ты уехал в большой город, попал на телевидение, стал зарабатывать кучу денег, и кто получил от тебя хоть какую-то весточку? Ах да! Тут была статья в газете, где тебя сняли в новой квартире. Ар-деко. Все сверкает. Кожаный диван. Большая картина какого-то современного художника. И светильники, похожие на перевернутые ноги.

– Это, кстати, итальянский модерн.

– Неважно. Выглядят как ноги.

Ники нацелил палец на Каллу, как пистолет:

– Вот оно! Старые увертки. Ты нарочно переключилась на меня и мои недоработки, чтобы не говорить о театре и о том, как ты запорола это предприятие и зарыла его в землю, как те трубы, что лежат под мостовой на Уортон.

– Я не понимаю, о чем ты. – Калла вонзила иголку в подушечку-помидор.

– Этот театр на ладан дышит.

– Надеюсь, ты не затем приехал из Нью-Йорка, чтобы поведать мне об этом. – Калла схватила свои папки и пошла к лестнице. – Потому что это напрасная трата бензина.

– Война закончилась. Нормы расхода отменили давно.