Почти нормальная семья

– Я не нападал на Янсдоттер, – выдавил я.

– Разумеется, нет, – ответил Блумберг. – Это совершенно голословные обвинения. Можешь не беспокоиться.

Я все еще был как в кошмарном сне.

– Понимаю, что все это тяжело, – сказала Агнес Телин. – И что вы не очень хорошо себя чувствуете.

Блумберг поднял руку.

– У меня все больше сомнений по поводу того, как вы делаете свою работу, – сказал он.

Я взглянул на него. Наконец-то он что-то предпринимает.

Агнес Телин продолжала как ни в чем не бывало:

– То, что я сейчас расскажу, поначалу покажется вам шокирующим и ужасным, но со временем, я надеюсь, вам полегчает, Адам.

Я обернулся у Блумбергу, который перебирал пальцами свой галстук.

– Я понимаю, что вы всего лишь пытаетесь защитить свою дочь, – сказала комиссар криминальной полиции Телин. – Но это не может больше продолжаться.

Странное чувство спокойствия разлилось по телу. Я не понимал, откуда оно исходит. Стук в висках затих, во рту появилась слюна. Теперь я все видел ясно и отчетливо. Словно до меня начало доходить все происходящее.

– Вчера я была в изоляторе и в очередной раз допрашивала Стеллу, – сказала Агнес Телин. – Выяснились новые сведения.

Я уже видел перед собой, что случится в ближайшие несколько секунд. Будущее напоминало фильм, проигрывающийся в моей голове до того, как все произойдет.

– Стелла говорит, что она вовсе не возвращалась домой так рано, как вы утверждаете.

– Как это?

– Она думает, что было больше часа ночи – ближе к двум.

– Нет, этого не может быть. – Я решительно покачал головой. – Она была пьяна, не ориентировалась во времени.

Секунда текла за секундой. Я смотрел на Блумберга, который смотрел на Телин, а та смотрела на меня. Мы все трое знали. Все это – всего лишь игра, и ничто другое. Представление.

– Стелла этого не говорила.

Я набрал в легкие воздуха.

– Она была там, – сказала Агнес Телин. – Стелла была на детской площадке на Пилегатан, когда умер Крис Ольсен.

– Нет, – возразил я. – Это неправда.

– Она призналась, что была там, Адам.

Перед глазами снова замелькало. Воздух стал удушливым.

– Нет, – повторял я раз за разом. – Нет, нет, нет!

– Она призналась.





Дочь




…Как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика!

Федор Достоевский. Преступление и наказание



Он знал, что теперь все дни будут похожи один на другой, что все они будут приносить ему одни и те же страдания. И ему представлялось будущее – недели, месяцы, годы, мрачные, неотвратимые; они потянутся бесконечной вереницей, и в конце концов он задохнется под их тяжестью.

Эмиль Золя. Тереза Ракен[14]






44




Самое ужасное в этой камере не жесткая кровать, в которой едва можно повернуться. Не жидкий свет из окна. И даже не отвратительные наслоения мочевого камня на унитазе. Самое ужасное – это запах.

Его не описать никакими словами.

Винни-Пух, ясное дело, со мной не согласен. «Все можно описать», – говорит он. Ну да, конечно.

Он говорит, чтобы я описывала все, не используя прилагательных.

Без прилагательных?

Да-да, понимаю. Типичный педагогический приемчик. Таким вещам учителей обучают на всяких там конференциях по повышению квалификации. Заставить учеников описать что-то, не используя прилагательных. Заставить их складывать, не используя знака плюс. Заставить их стоять на руках, не используя рук.

Грамматика. Это примерно так же мило, как свищ на ягодице. Прилагательное – часть речи, обозначающая признак предмета. Они показывают, какими свойствами обладает предмет или как он выглядит.

Или пахнет.

Прилагательные нужны только для того, чтобы описывать другие вещи. Это единственная задача прилагательных в этом мире. А теперь Винни-Пух желает, чтобы я не использовала их, рассказывая об этом запахе.

Он говорит, что почти его не ощущает. Что я преувеличиваю, что это все у меня в голове. Я отвечаю, что у меня, наверное, сильно развито обоняние.

– Ну вот и договорились! – восклицает он и смеется.

Винни-Пух часто смеется. Отличное качество. Большинство учителей, у которых мне довелось учиться, предпочитали орать, а не смеяться.

– Нет, правда, если есть специальные слова, описывающие качества, – почему нельзя их использовать?

– Это называется гештальт. Показывай, а не говори. По-шведски для этого нет подходящего слова.

Мы смеемся – вот ирония!

Чего же удивляться, что я задвинула родной язык еще в первом классе.

Хотя потом мне часто говорили, что я хорошо пишу, что у меня выразительный язык и все такое. Но нас слишком много мучили грамматикой и прочей ерундой, правилами, которые надо соблюдать, а как только начинаешь их соблюдать, тут же выясняется, что есть исключения. Я никогда не любила правил.

Это прямо какой-то синдром. Навязчивые действия. Если есть правило, я просто должна его нарушить.

Винни-Пух и вправду не похож на других учителей, которые у меня были. В гимназии родной язык у нас вела Бим. Ее так звали. Бим. Старушка, похожая на сову, которая должна была выйти на пенсию еще в прошлом веке.

Она была у меня классным руководителем. Я обычно говорю, что она подрубила мою академическую карьеру, хотя это, конечно же, шутка. Винни-Пух понимает, хохочет. Он классный. Врубается и с чувством юмора.

По глазам Бим сразу было заметно, что она меня не любит. Правда, она никого в классе не любила, только говорила о том, какие толковые ученики на отделении обществоведения и что она ничего особо не ожидает от нас, необучаемых, с отделения торговли, но что нам все равно потребуется уметь писать, а также читать письма из различных учреждений, которые мы будем получать, когда станем взрослыми. На самом деле мне плевать, если кто-то меня не любит, – они имеют на это полное право, но меня огорчает, когда человек так глуп, что не умеет это скрывать. Бим, в очках с прямоугольной оправой и маленькими усиками над верхней губой, постоянно ходила с фальшивой улыбочкой, изображала приветливость и говорила: «Доброе утро, мальчики и девочки!»

Не многим учителям я нравилась. Не из-за меня они вечером в воскресенье скучали по работе. Образцовой ученицей я никогда не была. Вероятно, все сложилось бы по-другому, будь я мальчишкой. Считается, что они себя не контролируют, мальчишки есть мальчишки и прочая чушь.

Но Винни-Пух совсем другой.

Или это я изменилась.

– С какого перепугу ты записался в учителя? – спрашиваю я.

А он хохочет в ответ. Кажется, от чистого сердца.

– Тебя больше никуда не взяли?

Он перечисляет все эти клише – типа, что это такая важная работа, так интересно и так много дает тебе самому, когда общаешься с молодежью.

– О’кей, ты имеешь в виду наркоманов и членов преступных групп. Очень увлекательно.

Он вздыхает и поднимает глаза к небу.

– А получаешь ты почти столько же, что и те, кто сидит на социале? – говорю я, чтобы довести тему до конца.

Винни-Пух не обижается. Его не так просто спровоцировать – это огромное преимущество, когда работаешь в таком месте.

Но я все равно пытаюсь. Ради Винни-Пуха. И потому, что больше мне все равно нечем заняться. Пытаюсь описывать без прилагательных.

– Здесь пахнет… старыми долгами, – предлагаю я, готовясь записать.