Пой, даже если не знаешь слов

– Говори, – прошу я. – Расскажи мне все.

Андиль прочищает горло.

– Несколько недель назад ко мне пришел Ланга. Он сказал, что его кое-что тревожит и он хочет поговорить со мной наедине.

Я кивком прошу брата продолжать.

– Номса встретила его на собрании Совета учащихся Соуэто, где он и услышал о демонстрациях протеста, которые они планировали. Номса взяла с него слово хранить тайну, но когда он услышал, сколько школьников будет вовлечено в акцию, то забеспокоился. Ланга понимал, что любая демонстрация такого масштаба поднимет на ноги полицию.

– Совет учащихся? Номса – член этого совета?

– А ты не знала? – Андиль хмурится.

– Нет. Когда она упрашивала меня отпустить ее на учебу, я взяла с нее обещание, что она не станет лезть в политику, во все эти организации. Она обещала.

– Но она каждый месяц писала тебе письма. Она ничего тебе не сообщила?

– Нет, она писала, что много учится и ей очень нравится школа. – После этих моих слов Андиль хмурится еще сильнее. – Ты хочешь сказать, bhuti[29], что она лгала мне?

Андиль вздыхает и трет подбородок.

– Номса говорила, что все тебе рассказала и что ты ей разрешила.

– Значит, она обманула. Она была членом этого совета?

Андиль качает головой:

– Не просто членом, sissi, а одним из руководителей, организаторов марша. Одним из главных организаторов.

Его слова падают мне на грудь, словно камни. Вчерашние дети все, кажется, знали, кто такая Номса, слова той девушки снова зазвучали у меня в ушах: “Она одна из первых вышла из ворот после сигнала собираться, и мы все пошли за ней”. Я думала, что Номса оказалась в первых рядах по несчастливой случайности, но это не была несчастливая случайность – так было задумано. Она вела демонстрацию.

– Что было потом? – спрашиваю я.

– Ланга пытался сказать Номсе, что это опасно, но она обозвала его трусом и заявила, что родство с ним позорит ее. Она не позволит ему приходить на собрания и не станет ему впредь ничего говорить. Когда до него начали доходить школьные слухи, он снова пришел ко мне, и тогда я поговорил с ней.

– Что она сказала?

– Номса не отрицала, что они что-то затевают, но отказалась посвящать в подробности. Она вела себя дерзко, и тогда я написал тебе. Мне пришлось выбирать слова очень аккуратно – на случай, если письмо перехватит тайная полиция. Осторожность лишней не бывает.

Вела себя дерзко. Эти слова гудят у меня в ушах, а сама я пылаю от стыда при мысли, что моя дочь могла столь неуважительно разговаривать со своим дядей и защитником.

– Ночью накануне марша, во вторник, – продолжает Андиль, – Линдиви случайно услышала разговор Номсы с ее подружкой Фумлой Ндлову и поняла, что марш назначен на следующий день. Поэтому мы с Линдиви вчера не пошли на работу. Остались дома, на случай, если Ланга прав и дети в опасности, но Номса надела школьную форму, как в обычный день. Сказала, что у нее сегодня контрольная и она надеется написать ее хорошо, и мы ее отпустили. Мы не думали, что она отправится на марш. Решили, что Линдиви неправильно поняла. – Андиль опускает голову.

Из разговоров с учителями и другими родителями я уже знаю: большинство старших не имели понятия о готовящейся акции. Ранним утром, еще до восхода солнца, они выстроились в очереди на остановках в ожидании зеленых автобусов “путко”, которые должны были отвезти их на работу в город, подальше от марша – и от возможности защитить своих детей. К тому времени, когда взрослые услышали, что произошло, и стали прорываться домой, едкий дым уже стелился над горизонтом, а сотни детей были мертвы.

– Я подвел тебя, sissi. – В голосе Андиля звучит боль. – Я обещал присматривать за твоей дочерью, защищать ее – и подвел тебя. – Голос у него прерывается. – Если с ней что-нибудь случилось, я никогда себя не прощу.





10

Робин




17 июня 1976 года

Боксбург, Йоханнесбург, Южная Африка

Однажды, когда мне было шесть лет, я шпионила за взрослыми и подслушала разговор, который был не для моих ушей. Тогда-то, в минуту моего стыда, и родилась Кэт, моя сестра-близнец.

Я знала, что она плод моего воображения. На самом деле я не видела ее, она вовсе не была галлюцинацией. Напротив, чтобы вызвать ее к жизни, мне понадобилось немало времени, практики и усилий.

Поначалу для поддержания ее жизни требовались зеркала. Кэт, мое отражение, жила в зеркалах, ограниченная стеклом. Я подходила к зеркалу, обнаруживала ее, и мы вели долгие беседы, которые обрывались, стоило мне отвернуться. Но вскоре годилась уже любая отражающая поверхность. Если я ловила промельк себя в окне, луже или на свеженатертом деревянном полу – тут же появлялась Кэт. Она вышла из зеркала и последовала за мной в мир.

Поначалу родители подыгрывали мне. Отец говорил, что это признак творческого ума и что он сам в детстве разговаривал со своей собакой.

– Как здорово, что рядом две такие мордашки, – сказал он как-то, хватая меня за нос. – Ты знаешь, как я люблю твои веснушки.

В тот день у Кэт чудесным образом появился цвет лица – ни одной веснушки. Любимым лицом отца было мое, а лицо Кэт стало чистым листом.


Поведение каждой из нас определялось поведением другой: когда мне хотелось плакать, слезы проливала Кэт; когда мне требовалось быть храброй, Кэт становилась трусишкой; когда я делала что-нибудь не так, Кэт принимала вину на себя. Вскоре скучная Кэт надоела моим родителям и я стала любимицей. Невозможно быть самым любимым ребенком, если ты единственная в семье, так что Кэт всегда выполняла свое назначение, как выполнила бы его и сейчас в полицейском участке, если бы Эдит ей позволила.

– Робс, Кэт не существует! – выкрикнула Эдит. Она встряхнула меня, словно надеялась таким путем втрясти в меня немного здравого смысла. – Почему ты до сих пор делаешь вид, что она есть?

Вопрос был хороший, но не из тех, на которые я могла ответить – ни тогда, ни уж точно много лет спустя, когда я поняла наконец, насколько меня изломало стремление стать любимой. Пытаясь угодить родителям в их ожиданиях, я разобрала себя на части, чтобы изъять те, что считались неприемлемыми. Я отсекла их – гангренозные, нелюбимые аспекты моей личности – и, подобно Франкенштейну, сотворила чудовище.

Но тогда я не знала нужных слов, не могла объяснить все это Эдит, и так как она не разрешила мне использовать Кэт как ширму, которой Кэт и была, я собралась с духом и взглянула в лицо тому, от чего невозможно было больше отворачиваться.

– Мама и папа умерли. – Я постаралась выговорить эти слова буднично, пробуя их тяжесть.

Эдит взяла меня за руки и склонила голову; она кивнула, и слезы капнули на меня.

– Черные люди перерезали им горло, – добавила я.

Эдит отвела глаза, они были красными – такими же красными, как нос, из которого непривлекательно текло. Она вытащила из кармана смятую мокрую салфетку и попыталась высморкаться.

– Господи. Кто тебе это сказал?

– Полицейский, – ответила я.

– Боже мой. Прости, Робс. Я не хотела, чтобы ты узнала об этом вот так. Что еще он сказал?

– Что “Патрульные машины” не настоящие.

Эдит скривилась. Она знала, как я люблю эту программу, я заставляла Эдит слушать ее каждый раз, когда тетка приезжала в гости в выходные.

– Мэйбл тоже убили?

– Нет, – сказала Эдит. – Она где-то здесь, надо ее найти.

Как я потом узнала, Эдит планировала в этот день улететь в Китай больше чем на две недели. Вирулентный желудочный вирус, по поводу которого она звонила моей матери, отправил ее на больничный, и авиалинии заменили ее на рейсе. Я старалась не думать, что было бы, не сумей полицейские связаться с Эдит тем утром и как долго они продержали бы меня в участке. И что полицейские сделали бы с Мэйбл.

Эдит открыла сумочку и вытащила упаковку пастельного цвета салфеток. Выдернув несколько, она попыталась вручить одну салфетку мне. Я помотала головой. Эдит посмотрела сначала на салфетку, потом на меня. Казалось, она видит меня – видит по-настоящему – в первый раз с тех пор, как пришла сюда.

– Робс, я знаю, что сегодня ужасная ночь, ты, наверное, напугана до потери сознания, но я уже здесь. Тебе не нужно больше быть сильной.

Сочувствие Эдит попало прямо в узелок печали, который все рос у меня в горле, пока не вырос в опухоль настолько большую, что стало трудно глотать. Адреналин иссяк, вместе с ним рассеялся шок, оставив после себя чувство пустоты. Мои родители действительно мертвы. Не было никакой путаницы, не было дурных шуток. Эта мысль заткнула мне трахею, не давая дышать. Глаза обожгло слезами, я ждала облегчения, которое они принесут, но со слезами пришло воспоминание о словах полицейского.

– Эдит?

– Что, заяц?

– Это правда, что мама и папа на небе, что они присматривают за мной и всегда будут со мной?

Эдит пару секунд молчала, и я видела, что она обдумывает ответ. Потом она кивнула:

– Да. Правда.

Родители сейчас смотрят на меня. Они меня видят так же, как видели всегда. А потом мне пришла в голову одна встревожившая меня мысль. Спрятаться теперь негде.

Раньше, если я не могла удержаться от слез, я убегала к себе в комнату – там я могла плакать так, чтобы мать меня не увидела. Теперь я лишилась такой возможности. Теперь мама смотрит на меня постоянно, я не могу больше быть плаксой. В первый раз я позавидовала невидимости Кэт.

Эдит внимательно посмотрела на меня, чтобы понять, не понадобится ли мне все-таки салфетка, но я не пролила ни слезинки.

– Хочу к Мэйбл, – сказала я.

Эдит кивнула.

– Значит, надо привести Мэйбл к тебе.



Через час Мэйбл впихнули в приемную зону – Эдит пригрозила капитану участка, что свяжется с “Рэнд дейли мейл” и расскажет, как полицейские обошлись со мной. У нас не было времени смотреть, что там у Мэйбл с лицом, – мы бросились на улицу, морщась от резкого зимнего солнца. Когда мы убрались достаточно далеко, чтобы почувствовать себя в безопасности, Эдит замедлила шаг и повернула к стоянке. Мы обе посмотрели наконец на Мэйбл, и я открыла рот. Она выглядела куда хуже, чем ночью.

Правый глаз у Мэйбл заплыл и отливал бы густо-лиловым, будь ее кожа белой. Нос покрывала корка засохшей крови, разбитые губы вспухли. Но больше всего меня поразил вид ее волос – их я никогда раньше не видела, так как их всегда покрывал туго намотанный doek. Волосы были заплетены в тугие косички, но несколько прядей выбились и торчали.

Эдит уронила сигарету, которую готовилась закурить, и потянулась к лицу Мэйбл, но та вздрогнула и попятилась. Взгляд единственного действующего глаза, налитого кровью, метался по парковке.

– О господи, Мэйбл, что с тобой?

Мэйбл не слушала. Она повернулась к своим – ее, кажется, подбодрило то, сколько чернокожих толпится на стоянке.

– Мэйбл, я отвезу тебя в больницу. Надо показать тебя врачу.

Мэйбл помотала головой и сморщилась. Движение причинило ей боль.