Поменяй воду цветам

74




Ты увидишь, как моя ручка, оперенная солнцем, разбросает снежинки по листку архангела пробуждения.



Почему проходящее время смотрит на нас в упор, а потом ломает?

Почему ты не остаешься со мной?

Почему уходишь?

Почему у жизни и кораблей на воде есть крылья?..



Банкетный зал пуст, только официантки убирают столы. Одна снимает бумажные скатерти, другая подметает белые конфетти.

Мы с Жюльеном танцуем одни на импровизированной дорожке. Последние лучи зеркального шара пятнают крошечными звездочками нашу мятую одежду.

Все разошлись, даже новоиспеченные супруги, даже Натан, отправившийся ночевать к кузену. Голос Рафаэля[86] звучит из громкоговорителей. Это последняя песня. Потом диджей, пузатый пятиюродный дядя, выключит свою машинерию.

Мне хочется растянуть прошедший день до бесконечности. Так бывало в Сормиу, когда наступала ночь, а мы все никак не могли утихомириться и бродили вдоль кромки моря, шлепая подошвами по воде.

Я так много не смеялась с тех самых пор. Никогда не смеялась. Я никогда не смеялась так, как сегодня. Мы с Леониной смеялись часто, но с ребенком не посмеешься, как со взрослыми людьми. Этот смех приходит из другого места. Как и слезы, и ужас, и радость. У всего есть собственное место внутри нас.



И еще один твой день уходит.

В этой короткой жизни не стоит умирать со скуки…



Рафаэль допел. Диджей пожелал нам в микрофон доброй ночи. Жюльен крикнул: «Спасибо, Деде!»

Я не была ни на одной свадьбе – кроме собственной. Если все свадьбы такие же веселые, пожалуй, стоит изменить привычкам.

Я надеваю куртку, а Жюльен исчезает на кухне и возвращается с бутылкой шампанского и двумя пластиковыми бокалами.

– Вам не кажется, что мы достаточно выпили?

– Нет.

Мы выходим, и нас обнимает теплый воздух. Жюльен держит меня за руку.

– Куда мы направляемся?

– В три часа ночи? Я хотел бы отвести вас к себе, но это далековато, пятьсот межевых столбов отсюда, так что придется вернуться в отель.

– Но я не намерена проводить с вами ночь.

– И это очень глупо, просто ужасно глупо. Потому что я – намерен. И на этот раз вы не сбежите.

– Вы меня запрете?

– Да – до конца ваших дней. Не забывайте, я – легавый и у меня есть все полномочия.

– Вы ведь знаете, Жюльен, у меня нет сил на любовь.

– Вы повторяетесь, Виолетта, чем очень меня утомляете.

Чувства просыпаются. Пузырики тихого безумия и радости поднимаются к горлу, ласкают рот, наполняют живот легкостью, заставляют смеяться. Я и не знала, что во мне живет этот звук, эта нота. Я чувствую себя музыкальным инструментом с одной лишней кнопкой. Спасительный дефект производства.

Это и есть молодость? Можно ли свести с ней знакомство, если тебе скоро полтинник? У меня не было молодости – так я считала и бережно, сама о том не ведая, хранила ее, запрятанную очень глубоко внутри. Она решила явиться во всем блеске сегодня, в эту субботу? На чужой свадьбе в Оверни? Рядом с не моим мужчиной?

Мы подходим к двери отеля. Замок заперт на два оборота. Жюльен меняется в лице.

– Перед вами король придурков, Виолетта! Вчера я звонил портье, и он попросил меня зайти ближе к вечеру и взять ключи и код…


Ну вот, опять… Я хохочу так громко, что эхо возвращается стереозвуком. У меня болит диафрагма, я задыхаюсь, икаю, квакаю, но остановиться не могу.

Жюльен смотрит на меня с веселым изумлением. Я пытаюсь выговорить: «Трудновато вам будет запереть меня навечно», – но слова не могут пробиться через водопад смеха. Он вытирает текущие по моим щекам слезы и сам смеется все громче.

Мы возвращаемся к его машине, этакая странная парочка – я, согнувшаяся пополам, обессиленная смехом, он – с бутылкой шампанского в руке и оттопыренными брючными карманами (в каждом лежит пластиковый бокал).

Мы садимся на заднее сиденье, и Жюльен наконец-то заглушает мой смех поцелуями. На дне души зарождается тихая радость.

Мне кажется, Саша где-то близко. Что он дает указания Жюльену, чтобы тот пересадил «черенки» в каждый из моих жизненно важных органов.





75




Я – фланёр, одержимый синдромом другого берега.



Сегодня хоронили Пьера Жоржа (1934–2017). Его внучка украсила гроб наивными рисунками, переворачивающими душу, и на необработанном дереве возникли синее небо и деревенский пейзаж. Она работала и думала, что дедушка прогуливается – там, наверху – и получает удовольствие, глядя на оставшихся на земле.

Пьера звали Эли Бару[87], как певца, но перед войной его родители, похороненные в Брансьоне, изменили ему имя и фамилию. Из Парижа приехала женщина-раввин, чтобы проводить Пьера в последний путь. Она спела поминальную молитву, очень красивую, а когда гроб опускали в семейную могилу, читала кадиш[88]. Потом каждый бросил горсть песка на крышку. Белого, как на морском берегу.

Сегодня «дежурил» другой Господь, и отец Седрик на время церемонии остался у меня на кухне.

Говорят, человек имеет такую семью, какой достоин. Глядя на собравшихся на церемонию детей и внуков Пьера, я говорю себе, что он наверняка был замечательным человеком.

В небольшом банкетном зале мэрии родные и друзья усопшего выпивают по стаканчику и поют для него. Двери открыты, и до меня доносятся голоса и музыка.

Женщина-раввин – ее зовут Дельфина – пришла ко мне выпить кофе и застала Седрика. Католический священник и дама из синагоги прекрасно смотрятся вместе, в моем доме смешались их религии. Смех и молодость. «Саша был бы в восторге…» – думаю я.

Погода была хорошая, и я отправилась поработать в саду, а Дельфина и Седрик сели в беседке и еще два часа разговаривали и смеялись.

Дельфину заворожила красота моего огорода и деревьев. Седрик устроил ей экскурсию – совсем как гордый собственник, как будто это его Бог, чей дом находится поблизости, помог вырастить все эти маленькие чудеса.

Занимаясь баклажанами, я слушала песню. Те, кто провожал Пьера Жоржа, вышли на площадь и устроились под деревьями.

Даже Дельфина и Седрик замолчали, так хороша была мелодия.

Нет, я больше не хочу хвалить себя

И страстно жаждать отклика на мое «люблю тебя».

Нет, у меня больше нет сил надрывать сердце,

Подражая играм, которые я знаю наизусть…

Ты сегодня являешь мне лучшее из зрелищ.

Ты так прекрасна, что могла бы помешать мне…

Но я больше не прозреваю тайну

И боюсь, что не сбудутся ни мои страхи, ни надежды,

Ведь, несмотря на запертую в душе мечту,

Мне не хватает мужества полюбить.





«Они поют для Пьера или для меня?»

В 18.30 все рассаживаются по машинам и уезжают в Париж. Я снова слышу ненавистный звук хлопающих дверей.

Мои трое мужчин поужинали со мной, на улице. Я сделала «быстрый» салат, пожарила картошку и яичницу-глазунью. Явились кошки, как будто решили послушать неинтересную, но радостную беседу странных двуногих. Ноно все время повторял: «Ну разве здесь не прекрасно, у нашей Виолетты?» Мы хором отвечали: «До ужаса прекрасно!» Элвис добавлял: Don’tleavemenow[89].

Мы расстались в 21.30. В июне дни намного длиннее, чем весной, и я еще долго сидела на скамейке и слушала тишину. Весь тот воображаемый шум, который больше не произведет Леонина, и мелодию любви, известную мне одной.