Последнее время

– Успел, – прошептал Арвуй-кугыза, улыбнулся и добавил огню ярости.

И кольцо негасимого пламени с ревом разошлось от него во все стороны.





8


Народ рождается медленнее, чем человек, живет дольше, чем человек, а умереть может так же, весь и сразу, а может и по-другому, постепенно растворившись в другом народе. И даже не понимая, что уже умер. Иногда трудно отличить жизнь от смерти. А иногда и не надо стараться их отличать. Надо просто делать, что нужно твоему народу, – и быть рядом с твоим народом.

Айви села, помотала головой, встала и пошла, не стряхивая с себя землю и пепел. Земля опадала сама сухими пластами, а пепел осыпался красивыми волнами. Луй всполошенно вывернулся из-под земли, встряхнулся и бросился следом. Айви остановилась, поджидая. Надо было подбодрить его или хотя бы погладить, но сил не было. Луй сам огладил ей ноги боками и хвостом, прицельно глянул и взлетел на плечи, стараясь не слишком глубоко вонзать когти. Ничего из его стараний, конечно, не выходило. Глуп ты трусливый, подумала Айви и пошла к своим.

Рядом их не было, но где-то же они были – и направление Айви примерно представляла. Она не знала, какое расстояние отделяет ее от народа. Но любое расстояние – это всего лишь условный отрезок между двумя точками, которые могут соединиться.

«Соединиться, – подумала Айви. – Эврай бы от счастья помер, если бы услышал, что я это говорю, да еще про себя. Про себя-то как раз повода нет. Интересно, будет ли?»

– Будет, государь, – заверил айгучи. – Теперь уж точно будет. Мальчик узнал свою силу как часть нашей. Остальное – вопрос времени.

– Последнего? – осведомился элик.

– Теперь у нас есть надежда, что не совсем, – осторожно сказал айгучи. – Скоро узнаем. Спешить и давить тут опасно. Спрятанное сознание должно расправиться осторожно и плавно, не ударив ни по носителю, ни по окружающим и не сломавшись само. Нам повезло освободить его, это непросто всегда, а учитывая, что те, кто готовил мальчика, давно мертвы, а планы, ради которых его готовили, обратились в прах…

Он вздохнул и закончил:

– Я уверен, скоро он появится и, возможно, не один. Надо ждать и терпеть.

Терпеть огонь и смерть даже во сне больше не было сил. Озей рывком проснулся, попытался вскочить и забился, рыча. Сылвика торопливо сказала:

– Озей, это Сылвика, успокойся. Я тебя лечу, ты весь в мази, лежи смирно.

– Почему темно? – спросил Озей.

Он перестал метаться, но напрягся до хруста в плечах и животе, ожидая ответа.

– Веки обожжены, там тоже мазь, – объяснила Сылвика и, сообразив, добавила: – Глаза твои видят.

Озей, расслабившись, уронил голову на подстилку и поморщился. Начал все-таки чувствовать боль от резких движений. Он попросил пить, жадно опростал два туеса, задумался и спросил:

– Мы где?

– Где и собирались, возле Мятного склона. Последний сосновый бор перед слиянием с Камом.

– Сосновый? – спросил Озей с сомнением.

По обету сосновые боры считались общим владением людей и медведей, заселять их в одностороннем порядке не полагалось. Сылвика не стала напоминать, что обета больше нет. Озей и так должен был помнить.

Он помнил. Сглотнул и спросил:

– Воду сейчас пил – здешняя?

– Да. Хорошая.

– Значит, будем жить, – сказал Озей, сразу успокоившись.

– Куда деваться-то, – согласилась Сылвика и посмотрела на медленно протискивающееся между сосновых стволов солнце. К восходу, за стороной Лосей и Зайцев, земли между одмарами и кам-марами были свободными до самых марызярских гор.

Сылвика сунула туес с водой в руку Озею на случай, если тот снова захочет пить, – Озей понял, пробормотал невнятную благодарность и свел пальцы поплотнее, – и поспешила к задетым молнией: их надо было постоянно переворачивать и отпаивать.

Отпаивать крыло пришлось долго. Было оно сплошь в дырах и ранах, проще взять новое, тем более что это честно пыталось сдохнуть. Но предать крыло, которое спасло его столько раз, Эврай не мог. Сидел, поил, гладил и пытался не задохнуться растущим комом главного вопроса. Лишь убедившись, что дыры затянулись, а поверхность крыла разгладилась, Эврай осторожно положил его к остальным и бросился искать Юкия.

Он заглянул в лечебницу, едальню и детскую, прополз сквозь мужскую спальню, потоптался возле девичьей, прислушался к общей, сунулся в наскоро натянутую баню, пробежал через непродовольственный склад и там практически наткнулся на Юкия, растаскивавшего тюки с продовольствием и семенами так, чтобы они получше просохли. Тюки считались непромокаемыми, но придонное давление, молнии и стрелы, похоже, изменили их свойства.

Эврай, сдерживаясь из последних сил, помог с самыми тяжелыми тюками, подышал и зло спросил:

– А где Арвуй-кугыза?

Юкий мазнул бородой обугленный уголок ворота, попытался улыбнуться и провел ладонью по голове Эврая. Эврай увернулся и спросил еще злее:

– Это все-таки он был, да? В огне, да? Он сгорел, да? Из-за меня, да?


Последние слова Эврай выкрикивал сквозь слезы. Юкий взял его за плечи и сказал:

– Из-за себя он ушел. И для тебя, для меня, для всех нас.

– Почему? Мы что, важнее? Это кто так решил?

– Арвуй-кугыза и решил. А мы должны соглашаться.

– Не буду я с этим соглашаться, никогда! – заорал Эврай.

– Тогда и с твоими решениями никто соглашаться не будет. Ты этого хочешь?

– Не хочу! Я не хочу этого! И этого всего не хочу!

Эврай обвел рукой поляну, навесы и лежаки, утомленные лица, дымки костров, поверх которых на силовых стеблях, растянутых, будто обыкновенные пеньковые веревки, сохла одежда.

– Я не хочу этого всего! Я думал, Арвуй-кугыза трус, и он знал, что я так думаю, и с этим ушел, – а я не хочу!

Эврай заплакал, как ползун, и сел, уткнувшись в колени.

– Мы – мары, – напомнил Юкий, не очень понимая, кому больше, Эвраю или себе. – Хотим или нет, на Юле или Каме, ялом или последним человеком – мы мары. Ими и останемся.

Эврай глухо спросил, не поднимая головы:

– А кто победил?

Юкий тоскливо огляделся, будто запоздало следуя глазами за движением руки Эврая. Эврай поднял голову и повторил:

– Кто победил?

Юкий вздохнул. Эврай тихо уточнил:

– Они?

– Нет, – отрезал Юкий.

Эврай подумал и сказал:

– Ну, значит, мы.

Мы, повторила Кошше и осторожно, как учил Золач, погладила воздух над щекой мальчика. Мальчик спокойно засопел.

Только мы. И больше никто нам не нужен, подумала она.

Кошше всю ночь просидела рядом с мальчиком, слушая его дыхание и, всякий раз трижды примериваясь, распарывала клинком его рубаху на лоскуты, а затем раздваивала свои ремешки. К утру получился полный баулы, осталось только примерить.

Кошше не выставляла клинок напоказ, но и не стала прятать его, когда мимо пробрела ударившая ее местная девка с куницей. Кошше в эти дни били непозволительно часто и безнаказанно. Обычно-то она такого обращения не спускала – из соображений не столько гордости, сколько грядущей безопасности: ударивший раз захочет еще. Но местная девка не выглядела готовой ни ударить еще, ни защититься от удара. Вероятно, она даже не обратила бы на ответный удар внимания, как не обратила на Кошше, хотя явно заметила и Кошше, и клинок в ее кулаке, и спящего мальчика. Прошла, цепляя ногой ногу и каждый торчащий корень, при этом не выпуская из рук обвисшую куницу. Выпускать, впрочем, было бесполезно: куница вцепилась передними лапами в плечи девки, прильнув телом и мордой к груди и шее так, что почти не видно было странно обугленной вышивки на вороте. Силой не стряхнешь.

Куница-то на Кошше отреагировала – точнее, на мальчика: слабо пискнула и дернула хвостом. Мальчик улыбнулся во сне, и Кошше спрятала кулак под бедро.

Ладно, иди, подумала Кошше, провожая взглядом узкую спину девки под удары крови в забытую за ночь шишку на голове. Без меня найдется кому горло твое вскрыть. Хотя, скорее, этот зверь каждому покусившемуся на тебя все вскроет, откусит и кишками замотает.

Девка, не замедлив шага, вошла в воду по грудь и поплыла вверх по течению беззвучно и споро. Куница переползла ей на плечи, еле слышно зашипев, скользнула в воду и ловко двинулась рядом, держась у плеча.

Кошше не тронула девку не из-за зверя и не из жалости. Девка всю ночь занималась чем-то важным и страшным. Это с девкой был как-то связан и новый облик острова, по которому как будто прошли несколько табунов и пожаров, и смешанный с плотным туманом дым на том берегу, совершенно неподвижном и мертвом, и, получается, спокойный сон мальчика, вокруг которого сохранился единственный, кажется, на прибрежной части острова клок зеленой травы и кустов. Кошше убедилась в этом, когда металась по выжженному подлеску и между вывороченными с корнем деревьями, сажая горло воплями, пока не увидела, что мальчик спокойно спит.

Когда голова девки скрылась вдали и светлеющий туман накрыл реку покойным покрывалом, Кошше прилегла рядом с мальчиком и тихо запела почти забытую колыбельную на почти забытом языке.

Кошше никогда не пела эту колыбельную мальчику. Она пела ее другому мальчику, забытому навсегда. Возможно, этого мальчика и не было. Не было раньше и не осталось теперь. Теперь, когда все враги сгорели и исчезли, мир стал пустым, свободным от друзей, времени и, значит, необходимости куда-то бежать и торопиться. В этом мире были только Кошше и мальчик. Это был хороший мир, в котором хорошо было спать и хорошо просыпаться.

Кул проснулся и полежал еще немного, выжидая, но больше песен не было. Ни младенческих песен, ни детских томлений, ни глупых сомнений. Было небо. Широкое. Настоящее. Какого он давно не видел – чтобы всё, открытое и беспощадно внимательное.

Оно ждало его. И дождалось.

Он вобрал небо глазами, вдохнул его полной грудью, еще глубже, пока оно не растеклось по нему и не раздавило Кула, глупого отрока, раба, выросшего без мужской руки и женской ласки, раба от ногтей до мозга костей, от имени, означающего просто «Раб», до привычки показывать зубы не чтобы укусить, а чтобы хозяева увидели, как он рад быть рабом. Глупый раб умер, лопнул, растекся и испарился под холодным и пристальным утренним солнцем, и небо вобрало этот пар, сделало его своей частью, позволив увидеть мир таким, каков он на самом деле, – крохотным, понятным и способным меняться под правильным воздействием.

На границе неба и земли с противоположных сторон набухали и разрастались темные полоски.

Не надо было всматриваться в дневную сторону, чтобы различить значки и знамена десяти главных йортов куманской конницы, въезжающей на эту землю впервые за тысячу лет.

Не надо было всматриваться в ночную сторону, чтобы различить знамена и вымпелы дюжины городов и земель на мачтах первых настоящих боевых кораблей союза, впервые за тысячелетия входящих в водную часть Великого пути, которую теперь можно было не делить на Сак, Юл и Рав, а называть единым истинным названием Итиль.

И совсем не надо было всматриваться в копошение в сосновом бору на восходной стороне. Не было ни знамен, ни вымпелов у народа, отказавшегося от собственной земли. Народ без достоинства не заслуживает внимания.