Прежде чем иволга пропоет

— Дина! Ты заслужила каждый рубль! И не вздумай говорить, что ты чего-то там недостойна. Твоя работа была безупречна. Ты действительно великая актриса, моя дорогая. Меня восхищает твоя естественность, и то, как легко ты импровизировала, и твоя способность вжиться в роль! Эти дур… девочки на тебя молиться были готовы!

У меня запылали щеки.

— Октябрина! — позвал он. — Мы непременно должны отметить Динин дебют!

Старуха принесла бутыль с крепчайшей настойкой на грецких орехах. Я мгновенно опьянела и остаток вечера помню, как во сне. Кошка грелась у меня на коленях, Октябрина вещала своим хорошо поставленным голосом, а Ясногородский под светом торшера улыбался, как добрый божок и, кажется, даже излучал сияние.

— Очень умный человек сказал: «Когда встречаются двое, один с опытом, второй с деньгами, то тот, кто с деньгами, уходит с опытом, а тот, кто с опытом, уходит с деньгами».

Я чувствовала себя счастливой и спокойной, впервые в жизни. У меня наконец-то был дом, из которого никто не гнал. Меня любили. Обо мне заботились. Когда в машине у Степана звучало «Радио семь», я больше не проваливалась в воображаемую жизнь. Образ, согревавший меня, — несуществующий отец с фикусом и собакой — растаял: в нем больше не было нужды. Мне и так было тепло.





Глава 8





Динка


Ясногородский назвал наше предприятие авантюрной комедией.

Это действительно было весело!

Вскоре я поняла, что в нашем спектакле хватает актеров помимо меня. Но только я одна была на виду. Остальные двигались за декорациями, точно деревья в Бирнамском лесу (да, в школе мы ухитрялись ставить даже «Макбета»). Они появлялись в последнем акте. Одним из них был Степан, и думаю, он и возглавлял свою команду. Где Леонид Андреевич отыскал его? Я предпочитала этого не знать.

Школу верховой езды сменил гольф-клуб. Затем была балетная студия, где выяснилось, что у меня великолепная растяжка; а я-то всю жизнь была убеждена, что садиться на поперечный или продольный шпагат — самое естественное дело для любой девчонки.

Потом Ясногородский отыскал еще одну школу верховой езды. Отчего-то состоятельные родители очень любили пристраивать туда своих отпрысков! В большом теннисе мне не слишком повезло, там играли всерьез и увлеченно, им было не до трепа со случайными подружками. А вот в «Школе юных леди» было раздолье! Столько скучающих бездельниц я еще нигде не встречала. За главную у них оказалась тетка с манерами бандерши и внешностью прожженной аферистки. Ей разве что золотых зубов не хватало! У меня в голове не укладывалось, как мамаши могли доверить эстетическое воспитание своих отпрысков такому чуду-юду, но Ясногородский только посмеялся надо мной.

— С этими людьми чем грубее, тем эффективнее, Дина. Они уверены, что дурят всегда кого-то другого, глупого, никчемного и не знающего жизни, а уж они-то ее, разумеется, изучили со всех сторон! Идеальный клиент для мошенника — тот, который убежден, что его нипочем не обмануть. Самодовольство пагубно. Читай О. Генри, в «Благородном жулике» все разжевано.

И я читала О. Генри.

Меня беспокоило, что рано или поздно хлебные места, с которых мы собирали крошки на пропитание, закончатся. Но Леонид Андреевич успокоил меня:

— С твоими способностями мы всегда найдем, чем заняться. Не думай об этом. Лучше трать деньги с радостью.

Легко сказать!

На что?

Я покупала самые дорогие материалы для рисования, но, по совести сказать, работа с обрезками картона доставляла мне ничуть не меньшее удовольствие. Леониду Андреевичу не очень нравилась моя умеренность. «Молодая девушка должна уметь жить широко и со вкусом!»

В конце концов, чтобы успокоить его, я придумала, будто коплю на квартиру. Ясногородский обрадовался.

В декабре на меня что-то нашло. Какое-то безумие, не иначе. Я стала постоянно думать о матери — скучает ли она по мне? Переживает ли? Ей ведь по-прежнему ничего не было обо мне известно. Я воображала, как она терзается, как ходит по квартире из угла в угол (хотя это было совершенно не ее в характере, скорее она устроилась бы за кухонным столом и тяжело, долго накачивалась дешевым портвейном). Мне казалось, она посылает запросы во Вселенную, а я их слышу. «Дина, где ты? Ответь, Дина!»

И всякое подобное слезовыжимательное.

Это я сейчас такая умная. А тогда я действительно проревела пару ночей, вслушиваясь в ее далекий зовущий голос. Октябрина по утрам так внимательно разглядывала меня, что я засомневалась в ее плохом зрении.

Самое смешное, что вовсе не нужно было надрываться и орать в ноосферу, пытаясь докричаться до потерянной дочери. Достаточно было набрать телефонный номер, который у меня не менялся все это время, или написать смс.

Но я придумывала десятки причин, почему матери было трудно это сделать. У нее украли сотовый, а мои контакты были только там! Она мучается, потому что обидела меня! Ее гложет чувство вины, и она твердит себе, что без нее мне лучше! Кто-то рассказал ей, что я вышла замуж и уехала в Новую Зеландию!

В декабре, перед Новым годом, я решилась. Взяла толстенькую пачку денег, только что выданную Ясногородским в честь завершения очередной авантюрной комедии, и притащилась к нашей квартире.

Руки у меня так тряслись, что я попала по кнопке звонка лишь с третьего раза.

Открыл дядя Валера.

Несколько секунд хмуро смотрел на меня, не узнавая, и вдруг заулыбался:

— Ты глянь, кто вернулся!

Он как-то постарел за эти десять месяцев. Щеки обвисли, и теперь он был похож не на ленивого кота, а на старого игрушечного леопарда с вытершейся шерстью.

— Здравствуйте, дядя Валера!


Он отодвинулся, собираясь впустить меня, и тут за его спиной показалась мать. Она точно так же, как он, некоторое время глядела на меня, не узнавая, но когда я уже открыла рот, чтобы выпалить: «Мама, это же я», она равнодушно спросила:

— Чего надо?

Я опешила, а мать продолжала:

— Денег пришла клянчить?

Верхняя губа у нее вздернулась в презрительной гримасе. Но самое главное — она стояла за дядей Валерой, как бы подпирая его сзади — маленький гранитный булыжник, не дающий рассыпаться почти раскрошившемуся валуну, — стояла сзади и перегораживала вход в квартиру. Дверной проем был заполнен дядей Валерой, и он не смел отступить, будто боялся, что его укусит змея.

Я засуетилась. Достала пачку денег. Сунула матери в руки, не глядя.

Она приняла их спокойно, равнодушно, словно я вышла за хлебом пять минут назад и вот вернулась с батоном.

Дядя Валера при виде пятитысячных мигом очнулся.

— Дин, может, того, голодная? — прогудел он. — Поужинать сообразим…

— После шести есть вредно, — жестко сказала мать. — Пускай фигуру побережет.

Она сделала неуловимое движение, и дверь закрылась. Последнее, что я увидела, — виноватые, как у собаки, глаза дяди Валеры.

Почему-то, спускаясь по лестнице, я думала не о матери, а о том, протирает ли он свою гирю или она так и пылится посреди комнаты — день за днем, день за днем.



В феврале я устроилась «подружкой» в очередное богатенькое семейство.

К тому времени эти люди мне изрядно осточертели. Большинство родителей не запоминало моего имени и не узнало бы меня, вздумай я сменить прическу. Я была для них одной из многих, развлекавшей их ребенка.

В каком-то смысле все они казались мне ненастоящими. Как Энджи и Крис из телевизора. Раз за разом я попадала в чужие пьесы, двигалась среди актеров, подыгрывала им, бросала реплики, ни на секунду не забывая, что вскоре уйду за кулисы в реальную жизнь.

Ясногородский повысил мой статус до «партнера». Конечно, это была не более чем шутка, но я каждый раз расцветала, слыша ее. На моих доходах «партнерство» не отразилось, но это и не имело значения.

Второго февраля любящий отец привез пятнадцатилетнюю Кристину в студию современных танцев. Студия, как объяснил мне по дороге Ясногородский, была не из простых: ее открыла известная балерина, прима, чье красивое лицо смотрело на вас с рекламных плакатов, из телевизора и с первых полос газет, освещающих жизнь звезд. Наша звезда светила всем путникам, но особенно выделяла платежеспособных.

— Что продает студия? — спросил Леонид Андреевич и сам себе ответил: — Чувство причастности к великому. Балетом там и не пахнет, разумеется, и у них хватает совести или, может быть, осторожности не называть себя «Балетной школой».

— Почему осторожности?

— Заклюют. Прошу тебя, не переусердствуй с занятиями — партию в «Жизели» тебе все равно не станцевать, для этого нужно было начинать на двенадцать лет раньше.

Он намекал на тот случай, когда я в азарте теннисного матча рванула к мячу, грохнулась и потянула лодыжку. Две недели пришлось хромать, и за это время девчонка, которую я наметила своей целью, сменила клуб и растворилась бесследно.

— Буду танцевать как Буратино, — пообещала я.



Но выяснилось, что вакансия Буратино занята.

Длиннорукая и длинноногая девчонка, словно собранная из палочек-веточек, вызывала смешки у всей нашей группы. Она не обижалась: растягивала в улыбке широкий лягушачий рот, отвешивала шутливый поклон, и крутые черные кудряшки падали на лицо. Волосы у нас должны были быть убраны в пучок — мы все-таки кое в чем косили под балетных, — но ее пучки постоянно рассыпались, резинки лопались, а шпильки вылетали, точно пущенные из рогатки.

Выворотности у нее не было никакой. Как и прогресса. Но занималась она неутомимо, с удовольствием, повторяя, что если долго мучиться, все получится, и преподавательницы старательно отводили от нее взгляды, а иногда даже находили в себе силы похвалить.

Заезжал за ней не водитель, а отец: налысо бритый здоровяк с глазами-щелочками, приплюснутым носом и толстыми складками красной кожи, лежавшей на загривке, как тесто.

Я провела предварительный отсев кандидатур. Первыми были выкинуты те, кто жил в квартирах. Ясногородский предпочитал загородные коттеджи.

Затем настала очередь девчонок, с которыми трудно подружиться.

Напоследок я вычеркнула тех, о ком сложно было собрать информацию. Скрытные мышки, шушукающиеся с себе подобными. У них не выяснить, кем работает любимый папочка и сколько месяцев в году они проводят на курортах Коста-Брава.

Как-то само получилось, что осталась только Лиза Гурьева — та самая буратинка.

Они жили в поселке на берегу Грачевки. Как по мне, хуже места не придумаешь: в двух шагах МКАД, а от реки никакого толку — и не искупаться, и не полюбоваться. Да и лес вокруг условный. Но Леонид Андреевич, услышав название поселка, уважительно пошевелил бровями.

Дом был большой, светлый, безалаберный и шумный. В день знакомства мне показалось, будто в нем обитают не четыре, а сто сорок четыре человека. Младший брат Лизы, шестилетний Тимофей, осваивал музыкальные инструменты; он изображал человека-оркестр и играл на укулеле, флейте и свистелке. Лысый папа раз в пять минут хлопал дверью и громко требовал тишины, а затем мама хлопала дверью и требовала, чтобы папа перестал требовать тишины.

По диванам ходила черно-белая кошка Ушанка.

— Это ее папа так назвал, — пояснила Лиза. — Сказал, что если она будет игнорировать лоток, имя станет ее судьбой.

Кроме кошки, к Гурьевым в разное время прибились три дворняжки: Масяня, Джуля и Волчок. У Масяни не хватало задней ноги, у Джули — ушей, а Волчок то ли родился без хвоста, то ли потерял его в боях. Лизина мама говорила про них: «Парад инвалидов», а Лизин папа — что из троих ни на что не годных псов можно было бы собрать одну нормальную собаку.

Членом семьи считался также робот-пылесос по кличке Веник. Его ругали за плохо вычищенный пол и жалели, когда он не мог найти выход из комнаты.