Прежде чем мы стали чужими

Тати постоянно раскаивалась в своем частичном участии в событиях того дня, когда у нас с Мэттом все кончилось.

– Но знаешь, может, это и к лучшему. Ты же не хочешь превратиться в Джеки Рид, правда?

Мы с Джеки Рид учились вместе в старших классах, и я часто рассказывала подружкам ее историю в качестве предупреждения. Она вечно хвасталась в школе, что у нее есть бойфренд, студент колледжа где-то в Неваде. Долгое время никто из старшеклассниц вообще не верил в его существование. Но Джеки убеждала нас, будто отношения на расстоянии только усиливают чувства и он любит ее еще больше. Она даже называла это специальным сокращением – ОНР. Я говорила ей, что нельзя придумывать сокращения для всего вокруг – люди перестают тебя понимать. Когда мы окончили школу, она пошла учиться в какой-то заштатный колледж в этой Неваде, только чтоб быть к нему поближе, хотя ее приняли даже в Йельский университет. И два месяца спустя он ее бросил. Она вернулась домой и работает в молочной лавке. Мы все считали ее величайшей идиоткой в мире.

А бедная дурочка была, наверное, просто влюблена.

Тати не была виновата, и моя история не была похожа на историю Джеки Рид. Мы с Мэттом разошлись, оттого что наши дороги тоже расходились. И те бумаги, что он мне принес, только подтверждали то, что не так уж ему все это было и нужно, как он говорил. Скорее всего, он понимал это так же, как и я.

Выпуск приближался, и я проводила много времени в своей комнате, заполняя заявки на различные гранты и прячась ото всех. Однажды Мэтт попытался остановить меня в коридоре, но я сделала вид, что не заметила его. Потом я нашла у себя под дверью сэндвич, который он мне принес, и пожалела об этом. Я проплакала все время, пока ела этот сэндвич.

На моем столе скопилась целая куча нераспечатанных писем. Я не открывала их целую неделю, потому что знала, что будет в одном из них. Это был обычный конверт, надписанный рукой моей матери. В простом белом конверте не может быть ничего хорошего. Я взяла его и внимательно осмотрела. Обратный адрес был слегка размыт, как будто на него пролили воду. Потом, прочитав письмо, я поняла, что, возможно, она плакала, запечатывая его.

И наконец однажды утром я его прочла.

Дорогая Грейсленд.

Мне очень жаль, что я не смогу сказать тебе это лично, но у нас просто нет денег на твой билет домой этим летом. Твоему брату нужно купить школьный рюкзак, и мы не покупали форму девочкам в том году. Все ужасно. Мне совестно, что я пишу тебе это. Твой отец стал пить так много, что я больше не могу этого выносить. Мы с ним разводимся, и он ушел жить к твоему дяде. Мы с твоими сестричками и братом поедем жить к бабушке, пока не сможем встать на ноги.

Я знаю, что отец все равно любит тебя. Мы очень тобой гордимся. Не принимай ничего, что случилось, на свой счет. Просто сейчас мы не можем тебе помогать, и я не думаю, что мы сможем приехать на твой выпускной. Пожалуйста, пойми меня. Грейс, ты всегда была самостоятельной, и мы гордились тобой за это. Мы все любим тебя. Приезжай к нам, если получится, мы положим тебя спать у бабушки на диване.

Должна сказать тебе, что мы продали твое пианино и еще те вещи, которые, мы решили, что тебе больше не понадобятся. Надо было заплатить за зуб твоей сестры. Мы тебя любим. Продолжай, у тебя хорошо получается.

С любовью, мама.



Сказать, что я была в истерике, прочитав это письмо, было бы сильным преуменьшением. Я не могла перестать плакать. Ну как так можно? – думала я. Как они могут взять и бросить меня из-за собственных же ошибок? У меня нет ни машины, ни своих денег, и мама уже использовала этот несчастный зуб для того, чтобы выпросить у меня половину моей ссуды на обучение. Куда делись эти деньги? Я не хотела даже думать об этом.

В другом конверте было извещение из Финансового студенческого отдела. Они уведомляли меня, что я должна восемьсот долларов за проживание в общежитии. Сидя в углу комнаты и глотая слезы, текущие по щекам, я размышляла, что я могу сделать. Я могу играть на виолончели на вечерах, но таким способом много не заработаешь.

Я всхлипывала, уткнувшись лицом в колени. Я, конечно, могу продать виолончель. Могу вернуться домой, жить у бабушки на диване и работать в молочной лавке. Я могу сдаться.

И тут я услышала, как Мэтт приоткрыл мою дверь и спросил: «Малыш?» Я три недели не слышала его голоса.

– Мэтт, все нормально.

Он подошел ко мне.

– Что случилось?

Не глядя, я протянула ему два листка бумаги. Он молча прочел их и сел рядом со мной на кровать.

– Я могу тебе помочь.

– Нет.

Он провел пальцем по моей щеке, смахивая слезу.

– У меня есть деньги.

– Нет, Мэтт. Ты собираешься попросить у отца, а я не хочу, чтоб он снова меня выкупал.

– Нет, это не его деньги. Я продал фотографию. Я собирался тебе рассказать, но ты ни фига не хотела со мной разговаривать.

– Я думала, мы расстались. – Я встала, подошла к столу, взяла бумаги об аннулировании нашего брака и сунула ему. – И ты со мной развелся.

Мэтт быстро сделал из них самолетик и запустил в окно.

– Настоящим я объявляю тебя своей бывшей женой. И что? Кого это все волнует? Это ничего не значит.

Я молча смотрела на него.

– Я смотрю, просто тут не будет, да? – сказал он.

– Мне нужно время.

– У нас его не очень много.

Сев на подоконник, я смотрела на одинокое дерево во дворе, качающееся на ветру.

– В этом-то и проблема. Время. – Я обернулась к нему: – Какое фото ты продал?

– Твое. В самый первый день, когда мы встретились. То, где ты подбираешь пуговицу с пола. Мистер Нельсон выбрал это фото для университетской галереи, и его купили в первый же день. Я для прикола поставил на нее цену в тысячу долларов, думал, что все равно никто не купит. Это твои деньги так же, как и мои. Я хочу, чтобы ты взяла их.


Он казался искренним и милым. Мы разговаривали, и это было так здорово.

– Они не мои.

– Ну, как моя бывшая жена… – Он засмеялся. – Мы могли быть женаты, когда я ее сделал. Никто же не знает.

Я не выдержала и тоже засмеялась.

– Мы были женаты всего два дня. И в любом случае должно быть пополам.

– Ладно, хорошо. Я возьму остальные пятьсот и отдам их тебе в качестве оплаты за то, что ты мне позировала.

– Знаешь, я бы тоже посмеялась, но я сейчас страшно зла на своих родителей. Прямо не могу поверить, что они так поступили со мной. Можно подумать, я не хотела бы, чтобы они приехали на мое окончание, – не выдержала я.

– Таким способом они пытаются меньше чувствовать свою вину.

– Таким способом они собираются угробить меня.

– Нет. – Он сразу посерьезнел. – Нет, вовсе нет. Как только ты перестанешь так думать и увидишь, какая ты потрясающая, все обиды уйдут и превратятся в благодарность. Ты будешь думать типа: «Я рада, что моим родителям было на меня наплевать, это сделало меня той, кто я есть».

Я некоторое время сидела молча, пытаясь осознать его слова. Кажется, я поняла, что он имеет в виду.

– Я поняла. Однажды я скажу: «Спасибо, мама-папа. Вы козлы».

– Вот именно! – торжествующе подтвердил Мэтт.

– Спасибо, Мэтт.

– Всегда рад, – сказал он, вставая и направляясь к двери. – Слушай, ты побудешь тут еще немного? Я должен кое-что принести.

– Ладно.

Он скоро вернулся, неся с собой пончики, апельсиновый сок, маленький нотный пюпитр и электрогитару, в которой я узнала одну из гитар Брендона. Я лежала, повернувшись на бок и опираясь на локоть, и смотрела, как Мэтт движется по комнате. Он положил на тарелку три пончика в радужной обсыпке и дал мне вместе с маленькой бутылочкой сока, улыбнувшись и не сказав ни слова. Было еще рано, но в комнате было жарко и душно.

Он скинул ботинки, стянул через голову футболку и бросил ее мне.

– Можешь надеть, если хочешь.

– Мэтт…

– Чего? Ты всегда любила мои футболки.

Это было правдой. Я разделась до трусов и лифчика и натянула его майку. От его запаха мне стало тепло и щекотно.

– Видишь? Так лучше, – сказал он. Я кивнула.

Он остался только в черных джинсах с ремнем, который я ему сделала. Из его кармана свисала цепочка, которая раскачивалась, когда он ходил по комнате.

Он пристроил пюпитр к стене и посмотрел на меня. Слезы снова набежали мне на глаза.

– Ты в порядке?

Я кивнула. Я плакала не из-за письма и не из-за денег за фото. Я плакала, потому что мысль об отъезде Мэтта, пусть даже всего на несколько месяцев, убивала меня. Он уедет уже через неделю. Он будет за целый мир от меня, а я останусь здесь, плакать о том, что я слишком молода для того, чтобы все бросить или чтобы попросить его о том же. Плакать, почему мы не встретились, будучи старше, когда женитьба уже имела бы смысл и никто из нас не должен был бы ничем жертвовать ради нее.

С лицом, распухшим от слез, я смотрела, как он сел на стул и пристроил бело-зеленую гитару себе на бедро. Он перебрал струны и посмотрел на меня, ища одобрения. Звук был негромким, но чистым и правильным. Я никогда раньше не видела, чтобы он играл или хотя бы пробовал играть на каком-то инструменте, но в этот момент мне стало ясно, что Мэтт научился делать это… ради меня.

– Прежде чем начать, я хочу сказать тебе… Прости меня.

– И ты меня прости, – тут же ответила я.

– Пожалуйста, пусть все будет как раньше?

– Но почему…

– Грейс, пожалуйста, давай будем просто радоваться тому времени, что нам осталось?

– Да, – и я снова заплакала.

Его пальцы извлекли несколько нот, и я поняла, что он играет «Аллилуйя». Я заплакала еще сильнее.

Он пел безупречно, ясно произнося все слова. Я восхищалась им, таким юным, прекрасным, сидящим тут босиком и без майки. Закончив, он взял последний аккорд и посмотрел на меня. К этому моменту я превратилась в жалкую растекшуюся лужу. Его улыбка была грустной и жалобной – так улыбаются только тогда, когда понимают, что никакие слова уже не помогут. Он уезжал. И я не могла его остановить.

Дрожащим голосом я сказала, что он прекрасно играл, и спросила, как он так научился. Мэтт объяснил, что Брендон иногда заходил по вечерам в фотомагазин, и он попросил Брендона научить его играть. После концерта Джеффа Бакли он решил разучить эту песню и долго репетировал, чтобы я могла наконец услышать ее живьем.