Приз

Голова ее лопалась от криков. Кричали мужчины. Это были пленные русские летчики. Всего пять испытуемых. Трое потеряли сознание. Доктор Штраус констатировал кому. Троих унесли. Их должны отогреть естественным образом, с помощью одеял и голых женских тел. Использовать для обогрева «животное тепло» придумал Гиммлер. К испытуемому подкладывали трех-четырех голых женщин. Они должны были прижиматься к заледенелым телам летчиков. Гиммлер, посещая Дахау, непременно присутствовал при опытах и радовался, как дитя, когда однажды испытуемый оттаял до такой степени, что совокупился с одной из женщин на глазах наблюдателей.

Тех, кто выживал после отогрева, опять опускали в ледяную воду. И так до тех пор, пока эксперимент не даст внятных результатов.

Немецких летчиков сбивают над Атлантикой англичане. Они падают в море и погибают от холода. Жирный Геринг, министр авиации, требует проводить эти «авиационные» исследования. Ему нужен точный ответ на вопрос: сколько времени проживет летчик, сбитый в феврале над Северной Атлантикой?

Поддерживать нужную температуру воды, когда бассейн находится в теплом помещении, довольно сложно. Приходится работать на улице, холодными зимними ночами. Врачи замеряют время, наблюдают. Вокруг шеи испытуемого надувной круг, чтобы голова не уходила под воду и он не мог захлебнуться. Головы, освещенные прожекторами, торчат на поверхности, как поплавки. Испытуемые кричат, стонут, некоторые начинают бредить и даже петь. Закрыть им рты кляпами нельзя, это нарушит чистоту эксперимента.

Время на холоде тянется бесконечно медленно. Отто Штраус, в отличие от своих коллег, не бегал греться в офицерскую гостиную. Он, не отрываясь, смотрел на лица оставшихся испытуемых, на четвертого и пятого. Четвертый потерял рассудок. Сначала он кричал непрерывно, пронзительно. Потом стал бормотать. Штраус не знал русского языка, но в потоке незнакомых слов расслышал несколько общеизвестных крепких ругательств. Генерал не терпел брани, и при иных обстоятельствах бывшему летчику пришлось бы поплатиться за сквернословие. Но шел эксперимент, который нельзя прерывать.

Пятый испытуемый казался самым пожилым и слабым, но держался удивительно долго. Он перестал кричать раньше других, вероятно, поняв, что это бесполезно. Только лишняя трата сил. Он молчал. Посиневшие губы были плотно сжаты, глаза широко открыты. Он смотрел прямо на Штрауса. Когда унесли троих, впавших в кому, он проводил их взглядом и опять уставился на генерала. Наконец затих четвертый. Его унесли. Кроме Штрауса не осталось никого возле ледяной купели. Тишина обрушилась на генерала, придавила к мерзлой земле. Луна засияла ярче, как еще один прожектор. Генерал сгорбился, спрятал руки в рукава теплой шинели. Пар клубами валил у него изо рта. Он думал о том, что подробное описание смерти от переохлаждения есть в любом учебнике судебной медицины и только такие необразованные, темные люди, как Геринг, не знают этого. А проблема быстрого разогрева замерзших была решена еще в 1880 году русским медиком Лепешинским.

Штрауса интересовало другое. В молодости, когда он изучал физиологию в Мюнхенском университете, его глубоко поразили опыты с холодом. Сердце, изъятое из живой лягушки, замороженное максимально быстро, до твердости камня, после оттаивания вновь начинало пульсировать. Когда же лягушку замораживали целиком, она погибала. Штраус хотел найти способ консервации жизни. Это была не только медицинская, но и философская задача. Он мечтал остановить время и победить смерть.

Он хотел жить вечно. Иные формы жизни, кроме биологической, его не устраивали. Ему представлялось, что в будущем обычный сон заменится глубокой заморозкой организма. Все физиологические процессы остановятся, в том числе и процесс естественного старения клетки.

Таким образом, удастся продлить свое существование сначала лет на десять, потом на двадцать, потом на сто. Конечно, это пока только грубая схема, но надо работать дальше, используя счастливые возможности, которые дает война.

Из офицерской гостиной едва доносились звуки патефонного танго и пьяный женский смех. Приглушенно, совсем далеко, лаяли овчарки. Пятый испытуемый смотрел на Штрауса, не щурясь от ослепительного света, который бил ему в лицо. И вдруг зазвучал его голос. Он говорил медленно, хрипло, с тяжелой одышкой. Генерал подумал, что пятый бредит. Но фразы, которые произносил русский, звучали вполне связно.

— Милая, любимая моя Оленька! Я жив. Машину нашу сбили над лесом, за деревней Лоханки Курской области. Саня Тарасов погиб еще в воздухе, а я каким-то чудом уцелел. Я жив, Оленька, сейчас, сию минуту, я думаю о тебе, говорю с тобой, знаю, ты меня слышишь и чувствуешь. А что дальше — не так уж важно. Сегодня полнолуние. Хотя бы раз за эту ночь, несмотря на голод, холод и смертельную усталость, ты взглянула на луну. Я тоже ее вижу, круглую, белую, важную, как купчиха у самовара. Ты любишь такие ночи, морозные, ясные, скрип снега, четкие тени голых веток на дороге. Помнишь, как мы такой вот ночью шли от станции до дома? Был слышен уютный, спокойный шум поезда. Ты сказала, что далекий стук колес зимней ночью, в открытом поле, кажется тебе гениальной музыкой, которую невозможно записать и повторить. У тебя заиндевели ресницы, я их оттаивал губами. Ты смеялась и говорила, что глазам щекотно.

Сначала Штраус констатировал связность речи испытуемого. И только потом до него дошло, что происходит. Ему стало жарко на морозе. Он ведь не знал русского языка, но почему-то понимал речь пятого, каждое его слово. Понимал, и ничего с этим поделать не мог. Уши его закрывали мягкие меховые наушники, которые он надевал под фуражку морозными ночами. Высокий воротник генеральской шинели был поднят. Но сквозь толстые слои меха голос русского летчика проникал в черепную коробку, бежал по мозговым извилинам, как быстрый язычок пламени по бикфордову шнуру. Генералу стало казаться, что голова его сейчас взорвется. Потребовалось колоссальное усилие, чтобы вытянуть из рукавов руки, взглянуть на часы. Он почти не удивился, обнаружив, что все три стрелки сомкнулись в верхней точке, слились в одну линию. Когда унесли четвертого испытуемого, генерал засек время. Должно было пройти минут двадцать, но не прошло ни секунды.

— Исправны ли часы? — пробормотал Штраус.

Они были исправны. Они тикали. Этого не могло быть, но это было. Когда Штраус взглянул на русского, оказалось, что у того глаза закрыты, губы сжаты. Он молчал. Он уже не дышал. Но голос его продолжал звучать.

— Оленька, я не успел увидеть нашего сына. Ему скоро исполнится год. Первый год его жизни прошел без меня. Но я столько раз видел нашего Сережу во сне. Сначала крошечного, новорожденного, потом чуть старше, когда он начал улыбаться и бормотать что-то на своем младенческом языке. Давно не было от тебя писем, почта работает плохо, но я знаю, что он уже встал на ножки, сделал несколько первых шагов и научился говорить «мама». А «папа»?

На Штрауса пахнуло перегаром. Двое его помощников прибежали вытаскивать пятого испытуемого из воды. Они успели здорово надраться.

— Который час? — спросил генерал,

— Ноль часов тридцать одна минута, — ответил помощник.

— Вы уверены? Посмотрите! — Штраус отогнул край перчатки, поднес свои часы к глазам помощника.

— Ноль часов, ноль минут, — произнес тот, вглядываясь в циферблат, — ваши остановились, господин генерал.

— Нет. Они идут. Послушайте, — он приложил запястье к ледяному уху старшего офицера.

— Да. Тикают. Значит, просто отстают, — сказал офицер.

Тело пятого испытуемого завернули в простыню, накрыли одеялом. Штраус приложил фонендоскоп к его шейной артерии. Надувной круг оставил на коже ровный глубокий рубец, похожий на странгуляционную полосу. Пятый был мертв. Но голос его затих только сейчас, когда затопали по мерзлой земле сапоги эсэсовцев, уносивших его тело на носилках.

Часы генерала спокойно тикали, стрелки сместились и показывали точное время. Луна исчезла за облаком. Тяжело, медленно колыхалась ледяная вода в бассейне.

— Я не получаю от этого удовольствия, — пробормотал Штраус, — я получаю выгоду. Знание — вот главная моя выгода. Это нормально.

Он стянул перчатку с правой руки. Палец с перстнем распух, кисть стала горячей, кожа зудела. Генералу захотелось подойти к бассейну и опустить руку в ледяную воду. Но вместо этого он побежал к больнице, влетел в тесный, освещенный вестибюль.

— Сегодня все сдохли, — сообщил ему доктор Керрль, его ассистент, и протяжно, со стоном зевнул.

— Пятого греют? — спросил Штраус.

— Бесполезно, — Керрль покрутил маленькой лысой головой и опять зевнул, — он уже пару часов как труп.

Эти слова прошуршали в голове у Василисы быстро и сухо, словно крылья бледного ночного мотылька, который бьется в стекло. Она не знали немецкого, но все отлично понимала.

«Я буду думать о чем-нибудь хорошем. Я буду думать о Грише. Он, наверное, пошел в другую сторону. Он с детства помнит эти места, сам рассказывал, что исследовал территорию бывшего пионерлагеря вдоль и поперек».

Дверь скрипнула, явилась сестра.

— Привет. Ты теперь героиня экрана. Когда будешь выписываться, не забудь дать автограф. Знать бы, как тебя зовут. Ничего, скоро узнаем. Наверняка тебя родители ищут. Ну, что грустная такая? «Ищут пожарники, ищет милиция»… Как там дальше, не помнишь?

У сестры было чудесное, счастливое лицо. Лицо человека, который понятия не имеет, кто такой Отто Штраус. Она положила теплую ладонь на лоб Василисы, пробормотала:

— Температурка нормальная, можно даже и не измерять. Я температуру на ощупь определяю, без градусника, с точностью до двух десятых. У тебя сейчас тридцать шесть и шесть. Это классно.

Перед зеркалом над раковиной она подкрасила губы, поправила шапочку, обернулась, улыбнулась Василисе.

— Ты, может, кушать хочешь? Или чайку?

Василиса слабо улыбнулась в ответ и помотала головой.


— По-маленькому, по-большому не надо? А то давай, провожу. Ну ладно, нет, так нет.

Сестра поставила новую капельницу, подтянула одеяло.

— Спи, бедолага. Во сне все проходит. Авось проснешься и заговоришь.

***

— Я был уверен, что это он, до последнего момента я был уверен, — пробормотал Григорьев, налетев на Кумарина в фойе гостиницы.

— Андрей Евгеньевич, да что с вами? Вы мне ногу отдавили, идете, как сомнамбула. Больно, между прочим, теперь вот буду инвалидом по вашей милости. — Кумарин сделал несколько шагов, нарочно прихрамывая.

— Простите, Всеволод Сергеевич, я не нарочно. — Григорьев совсем растерялся и расстроился.

— Еще не хватало, чтобы вы это сделали нарочно! — Кумарин покачал головой. — Ну и видок у вас!

Григорьев повернулся к зеркалу, потрогал двухдневную седую щетину, пригладил волосы.

— Да, действительно, краше в гроб кладут.

— Пойдемте выпьем.

Кумарин развернулся и направился к бару. Григорьев едва поспевал за ним.

— Всеволод Сергеевич! Вы хромать забыли.

Кумарин только хмыкнул в ответ. Они уселись за крайний столик. В баре было пусто, тихо играл старый джаз. Звезда времен Второй мировой войны Пегги Ли пела нежный, давно забытый шлягер «Я так мало знаю о тебе». Григорьев прикрыл глаза, стал подпевать про себя, едва заметно шевеля губами, слегка покачивая головой в такт музыке. Кумарин заказал коньяк.

— Что же произошло в последний момент? — спросил он, когда кончилась песня.

— А? — Григорьев растерянно моргнул.

— Когда вы отдавили мне ногу, вы сказали: «Я до последнего момента был уверен, что это он», — напомнил Кумарин.

— Рейч не нашел ни одного снимка. Негативы тоже пропали. Никаких следов взлома, ничего. Трех альбомов и двух коробок с негативами просто не оказалось в сейфе. Он готов был показать, продать. Но все исчезло, включая фотографии девяностых. Рейч был в шоке, у него чуть не случился сердечный приступ. Я даже хотел вызвать ему «скорую».

— То есть все выглядело вполне натурально? — уточнил Кумарин.

— Ну да, да. Либо он гениальный актер, либо я полный идиот. Я кое-как успокоил его, стал спрашивать подробно, что именно пропало. Я хотел его проверить. Дело в том, что я знал совершенно точно: снимок, из-за которого Макмерфи сейчас в отпуске, был именно у Рейча. Он приобрел его в девяносто восьмом, у некоего Карима. — Григорьев хлебнул коньяку, немного успокоился. — Этот Карим был главной и единственной нашей зацепкой.

— Вы мне о нем не рассказывали, — нахмурился Кумарин.

— Не успел, — Григорьев кивнул барменше и попросил сделать ему большую чашку чаю с мятой и ромашкой. — Карим — вполне добропорядочный гражданин США арабского происхождения, — сказал он, когда девушка отошла, — сотрудник крупной фармацевтической фирмы. Хозяин виллы, на которой Макмерфи встречался с бандитами. Коллекционер. Собирал личные вещи знаменитых злодеев.

— Интересное хобби, — заметил Кумарин, — даже интересней, чем у Рейча. Он хотя бы изучает историю.

— Я видел кое-что из его коллекции. Например, расческу Чикатило, грязный носок молодого Сталина. До сих пор пованивает.

— Вы издеваетесь?

— Ничуть. Лет пятнадцать назад он специально летал в Россию, в Ростов-на-Дону за расческой и в Туруханский край за носком. С середины девяностых Карим через Интернет активно общался с Рейчем, хотел купить у него чуть ли не всю его коллекцию. Рейч навел о нем справки и предложил обмен. Встреча Макмерфи с египетским доктором Абу-Бакром и чеченским полевым командиром Хасановым была заснята по инициативе Абу-Бакра. Хозяин виллы отпечатал несколько кадров, привез Рейчу и получил за это бритвенный прибор, принадлежавший Геббельсу. Собственно, этот прибор окончательно убедил руководство отправить меня в гости к Рейчу. Редкий экспонат Обнаружили при обыске на вилле Карима, упакованный в стеклянный сундучок, снабженный биркой с пояснениями, как и все прочие экспонаты. Самого Карима нашли мертвым. Только тогда и стало известно о его странном хобби.

— Наверное, к нему явился Сталин за носком.

— Или упыриха Майнхофф за своей пудреницей. А может, все злодеи сразу. В общем, он повесился в ванной. Самое неприятное, что никто из нашего департамента не успел с ним до этого побеседовать. Негативы той съемки скорее всего остались у Абу-Бакра.

— Так, может, это вообще работа Абу-Бакра, от начала до конца?

— Ему это ни к чему. Хлопот много, выгоды никакой. Снимков афганского периода у него не было, во Франкфурт он не летал, ни он, ни его люди в дом Рейча не приходили. Ограбление исключено.

— Ну тогда надо трясти голубую фею мужского пола, — пожал плечами Кумарин, — тут возможны три варианта: он сам провернул все это, либо продал кому-то, либо просто проворонил, оставил случайного гостя наедине с коллекцией.

— Совершенно справедливо, — кивнул Андрей Евгеньевич, — но когда я очень мягко высказал последнее из этих трех предположений, Генрих впал в ярость. Случайных гостей у них в доме не бывает. Без него Рики в голову не пришло бы залезать в сейф, показывать кому-то альбомы. А в его присутствии вынести их из дома незаметно просто невозможно.

— Ну хорошо, он помнит, кому в последнее время показывал снимки?

— Отлично помнит. Никому.

— А с Рики вы пытались обсуждать это?

— Пока нет. Завтра днем они оба отправляются в Ниццу. Боюсь, мне придется тоже туда слетать. Мы не договорили.

— Боитесь? — Кумарин засмеялся, так громко, что стали оборачиваться официанты и повар высунулся из дверного проема.