Приз

— И пусть проследят, куда поехал Мольтке.

— Да, месье.

Она удалилась.

— А вы знаете, Андрей Евгеньевич, вам шах, — сказал Кумарин, — будете сдаваться?

Григорьев минуту озадаченно смотрел на доску. Он играл черными, положение его было почти безнадежно. Но главное, он уже не мог сосредоточиться на партии, он думал о несчастном Генрихе.

— Сдаюсь, — сказал он и поднял вверх руки.

— Слишком быстро, — покачал головой Кумарин, — могли бы еще побороться. Ну ладно, мне тоже, честно говоря, надоело.

Он сгреб фигуры, сложил доску, встал, потянулся, хрустнув суставами.

— У Генриха Рейча удивительная биография, — пробормотал Григорьев, — он, можно сказать, ребенок из пробирки. Знаете, Генрих Гиммлер был помешан на селекции и евгенике. Он создал в Германии систему так называемых «лебенсборн», «источников жизни». Нечто вроде племенных заводов для людей. Там специально отобранные девушки с совершенными нордическими признаками зачинали от таких же отборных эсэссовцев идеальных нордических детишек. Вынашивали, рожали и оставляли государству. Теоретически они должны были составить первое поколение чистых нацистов, сформированных начиная с эмбриона. В «источниках жизни» появилось на свет пятьдесят тысяч детей.

— Да, я читал об этом, — кивнул Кумарин, — правда, насколько мне известно, эксперимент не удался. Интеллектуальный уровень идеальных нордических детишек был значительно ниже среднего. Процент умственно отсталых в четыре-пять раз превышал норму.

— Генрих оказался исключением. У него с интеллектом все отлично. Правда, история его рождения наложила отпечаток на его характер. У него особое, болезненное отношение к нацизму. Смесь любви и ненависти. Если бы не Гиммлер и «лебенсборн», он мог бы вообще не появиться на свет. Но появился он сиротой, его вынашивала идеальная арийка, заранее зная, что оставит государству. Его отец был племенным быком, куском здорового мяса, выделившим в нужный момент порцию спермы. Ходить и маршировать он учился одновременно. Первые его слова были «Хайль Гитлер!». Первая фигурка, которую он нацарапал на бумаге, когда учился рисовать, — свастика. Каждое утро дети и воспитатели произносили хором нечто вроде благодарственной молитвы перед огромным портретом фюрера.

— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! — перебил Кумарин. — Я тоже маршировал с флажком в ведомственном детском саду. Что, прикажете теперь разрыдаться от жалости к бедному старому голубому Генриху?

— У вас были родители. Это совсем другое. Генрих до шести лет вообще не знал, что у детей бывают мамы и папы. А потом решил, что его отец Генрих Гиммлер, а мать — летчица Ганна Рейч.

Кумарин засмеялся.

— И что, он до сих пор так думает?

— Перестаньте. Это не смешно. Вошла Клер.

Григорьев замолчал.

— Похоже, у вашего друга сердечный приступ, — сказала горничная, — «скорая» будет там через несколько минут. Сейчас с ним отельный доктор.

— Спасибо, Клер, — Кумарин резко поднялся, — я только переоденусь. Ждите меня у машины.

— Одну секунду, месье, — по бесстрастному лицу горничной пробежала легкая тень, — что касается Мольтке, он действительно поехал в Ниццу. Но есть одна небольшая проблема.

— Да! Я вас слышу! Продолжайте! — крикнул Кумарин из глубины дома.

Клер кивнула и заговорила громче.

— Мольтке отправился в район публичных домов и наркопритонов. Работая там, наши сотрудники могут столкнуться с различными сложностями. Взятки местной полиции, повышенная степень риска, и так далее.

— Да, я понял вас, Клер. Не волнуйтесь, все будет оплачено.

Кумарин успел переодеться за три минуты. Через двадцать минут они с Григорьевым уже въезжали на платную стоянку в Вильфранж.

Возле отеля стоял фургон «скорой». К нему несли на носилках Генриха Рейча.

— Вы родственники? — спросила врач, пожилая, очень высокая француженка.

— Нет. Старые приятели, — сказал Григорьев, — что с ним?

— Инфаркт. Сейчас опасности для жизни нет, но если бы мы приехали на полчаса позже, он бы умер. Мы едем в госпиталь Святой Терезы, вы можете последовать за нами на вашей машине.

Носилки загрузили. Больной застонал.

— Андрей! — расслышал Григорьев сквозь веселый шум пляжа и крики чаек.

Он подошел к кузову фургона. Лицо Рейча было смертельно бледно. Голос звучал совсем слабо и больше напоминал шорох сухой бумаги, чем человеческую речь.

— Да, Генрих, я здесь! — сказал Григорьев по-немецки.

— Андрей, вы во второй раз спасаете мне жизнь, — пробормотал больной по-русски, — зачем?

***

Вова Приз проснулся от сильного сердцебиения. Во сне ему стало страшно. Не потому, что приснился кошмар. Его разбудило неопределенное чувство опасности, легкий электрический разряд пробежал по телу. Он увидел прямо перед собой лицо спящей женщины, немолодой, некрасивой, совершенно чужой. Она спала с приоткрытыми глазами. Сквозь щелки между веками виднелись белесые полоски глазных яблок, как будто она смотрела на него, следила за ним, но не просто, а из какого-то другого измерения, из мира снов и теней.

Он бесшумно встал, прихватил халат, телефон и отправился в ванную, по дороге набирая номер. Он звонил на мобильный Серому, который дежурил сейчас у подъезда режиссера Дмитриева. Слушая долгие гудки, Вова потихоньку заводился. Время уходит, он столько тратит сил, чтобы пробиться к власти, он, безусловно, достиг многого, но до сих пор не имеет собственной службы безопасности, профессиональной и надежной, для которой довольно одного короткого приказа, чтобы организовать наружное наблюдение. Кого надо — купить, кого надо — убрать. Быстро, без лишних вопросов, вернуть ему его собственность, его вещь, его перстень.

Беда Приза заключалась в том, что он продолжал жить двойной жизнью. С одной стороны — друзья детства. Старший лейтенант Лезвие с его милицейскими связями и возможностями. Лезвие — это крыша, это ниточки к серьезным уголовным авторитетам и к чеченцам, это оружие, оперативная информация, это, наконец, неплохие мозги.


Миха, бывший чемпион Москвы по вольной борьбе в среднем весе. Вместе с Серым, бывшим спортивным массажистом, они руководят детской и юношеской спортивной школой «Викинг». За Михой и Серым стоят три сотни дрессированных пацанов, от двенадцати до двадцати двух. В основном дети из неблагополучных семей, из подмосковных городков и поселков. Некоторые уже успели отслужить в армии.

Сначала они просто качали мышцы, бегали, прыгали, играли в войну, учились стрелять по фанерным щитам, избивали тряпочные чучела. Потом объектами тренировок стали бомжи, алкаши, наркоманы, старые проститутки. Этот переход от неживых мишеней к живым произошел легко и естественно.

Однажды на лесную поляну, где проходили тренировки, забрел маленький оборванный старичок. Он искал что-нибудь: землянику, объедки, окурки, пустые бутылки. Ребята успели разгорячиться, отрабатывая на чучелах боевые приемы, а бомжик все не уходил, приставал, ныл, от него воняло. К тому же у него был нос крючком, толстые вывернутые губы, остатки волос подозрительно, не по-славянски, курчавились. Мальчик из младшей группы его оттолкнул, дал пинка. Бомж упал. Мальчик плюнул в него и произнес короткое слово: жид. Слово это подействовало волшебным образом, оно мгновенно разнеслось по солнечной полянке, на которой резвился здоровый молодняк.

Минут через двадцать вместо бомжа на примятой траве лежал неподвижный комок тряпья, окровавленный и заплеванный. Серому противно было приблизиться, проверить, дышит ли. Бомж не дышал. Над полянкой повисла тишина. Младшая группа тревожно пыхтела и переглядывалась.

— Так, быстро убираем грязь, — скомандовал Серый, — никто ничего не видел и не слышал.

Ребята облегченно вздохнули и оживились. Кто-то из старших предложил не копать яму, а утопить тело в болотце, всего в километре от полигона.

Потом ничего не было. Никто бомжа не искал. Стая сплотилась еще крепче. Теперь их связывала общая тайна.

Всего через неделю Серый достал литровый баллон нервнопаралитического газа нового поколения. Не терпелось испытать его действие. Но не собирать же для этого ежиков и белок в лесу! Средней группе дали задание аккуратно заманить на полигон пару-тройку бомжей. Это оказалось совсем не сложно, ребята доставили в тренировочный лагерь от пивного ларька на станции «Водники» двух алкашей и старуху, бывшую проститутку. Тела утопили в том же болотце. Потом опять ничего не было.

К нынешнему лету количество бомжей, употребленных в учебных целях, исчислялось несколькими десятками. Тела иногда сжигали, иногда просто закапывали в лесу, причем ямы для себя жертвы должны были рыть сами.

Питомцы «Викинга» никогда не забывали об осторожности. В качестве тренировочного материала выбирали тех, кого никто не будет искать, и убивали, не используя огнестрельного оружия.

Стая оперилась и окрепла. Теперь это были настоящие боевики. Самым дисциплинированным и разумным по ручались более серьезные дела. У подмосковных трасс и в Москве стали появляться фанерные транспаранты со старым, как мир, призывом: «Бей жидов!», с самодельными взрывными устройствами, которые срабатывали, когда транспаранты пытались убрать. Милиция квалифицировала это как частные случаи подросткового хулиганства.

И потом ничего не было.

Случались пожары в разных богоугодных заведениях, не только вокруг Москвы, но и в глубокой провинции, где-то за Дмитровом, за Волоколамском. Горели дома престарелых, маленькие сельские психушки, интернаты для слабоумных сирот. Горели люди-лютики, те, кого Вова Приз считал вонючими отходами жизнедеятельности общества, на кого преступно тратить государственные деньги.

Потом ничего не было. Уголовных дел о поджогах не открывали. Причиной пожара объявлялось естественное возгорание. Здания ветхие, проводка никуда не годится, Если в результате получалось слишком много трупов, то заявляли о халатности, все валили на хозяйственников и пожарную инспекцию.

Питомцы «Викинга» активно участвовали в массовых мероприятиях, ходили на футбол и хоккей, на рок-концерты. Они вели себя тихо, не хулиганили, не орали, незаметно смешивались с толпой. Но там, где они появлялись, вспыхивали как бы сами собой кровавые драки. После бойни было много убитых и раненных. Болельщики во всем мире дерутся, и на рок-концерты обычно собирается не самая тихая молодежь. Кто первый начал, кто первый пырнул соседа ножом или раскроил ему череп дубинкой, понять невозможно.

Полная безнаказанность в сочетании с таинственной, взрослой конспирацией развивала в ребятах из «Викинга» пьянящее чувство собственной непогрешимости, абсолютной правоты, избранности, могущества. Они серьезно отличались от всех других организаций с родственной идеологией, прежде всего тем, что никогда не объявляли о себе открыто. Другие, им подобные, закидывали яйцами и помидорами разных политиков, маршировали и митинговали в униформе, со свастиками перед телекамерами, с удовольствием позировали журналистам.

Их маленькие глупые лидеры заботились только о сиюминутной славе и не думали о будущем, спасались от скуки, скандалили и вопили для того, чтобы, по меткому выражению одного из них, не завязнуть в «желе обыденности».

«Вечное должно быть отделено от сиюминутного. Я люблю Россию. Возрождение нашего народа зависит лишь от уничтожения системы, которая обкрадывает здоровые силы нации».

Эта цитата из пропагандистских текстов Геббельса казалась Вове очень актуальной. Он выучил ее наизусть и использовал в выступлениях, иногда внося легкие коррективы. Правда, в первоисточнике вместо «России» была «Германия».

Шама появлялся перед боевиками редко, с большой помпой. Для них он был кумиром. Он шпиговал им мозги идеями о чистоте крови, о людях-лютиках и людях-богах. Он объяснял разницу между дешевым балаганом и священной миссией спасения России. Он учил их понимать, почему с ними он один, а в телевизоре совсем другой.

— Большая ошибка, — говорил он, — не имея реальной власти, публично озвучивать свои истинные цели и убеждения. Если я скажу по телевизору, что ненавижу евреев, никто из богатых евреев не даст мне денег. Если я заявлю, что право на государственную помощь, и вообще на жизнь, имеют только сильные, здоровые, молодые, меня разлюбят бабки и деды, которых пока в России очень много, значительно больше, чем молодых и здоровых. Если я признаюсь, что хочу очистить Россию от грязи, от черных, от кавказцев, евреев, цыган, от дебилов и старых маразматиков, меня могут посадить. Поэтому правду я говорю только вам, пацаны. А остальным вешаю лапшу на уши. Если бы, допустим, большевики говорили правду, разве сумели бы они прийти к власти и продержаться семьдесят лет? Они обещали землю крестьянам — и отняли ее. Обещали свободу — и засадили всех в лагеря. Обещали хлеб — и уморили голодом миллионы. Политика — это вранье государственного масштаба, это такой глобальный крутой прикол. И гели мы с вами будем носить свастику на рукавах и на знаменах, мы добьемся только мелкого скандала. Свастика должна быть в сердце.

Пацанам было лестно участвовать в глобальном крутом приколе. Имя их настоящего вождя, популярного актера Вовы Приза, они не поминали всуе. Они свято хранили тайну. Они были преданы Призу искренне, фанатично, однако он никогда не привлекал их к решению своих личных проблем. Он жестко соблюдал дистанцию, чувствуя, что лучше оставаться для них таинственным и могучим полубогом, чем превращаться в человека с проблемами.

Другая часть его жизни состояла из телеигр, ток-шоу и пресс-конференций, из интервью, презентаций, фуршетов. Здесь он был вторым лицом демократической партии «Свобода выбора» и самым сексуальным мужчиной года. Его любили барышни и старушки. Его называли «сынком» и «братишкой». Его потенциальный электорат на семьдесят процентов состоял людей-лютиков. Он обещал им спокойствие и сытость. Он говорил о добре, справедливости, всеобщем братстве.

Иногда эта двойственность смешила его, иногда бесила. Особенно злился он, когда случайно пробалтывался, как это произошло в разговоре с милицейским майором. Просто он устал, перенервничал из-за Василисы Грачевой, а главное, чувствовал себя некомфортно без своего перстня. У него украли дорогую для него вещь. Но даже ближайший друг Лезвие не понимал, почему он так упорно хочет вернуть свой перстень, считал это глупой прихотью, говорил о том, как это рискованно сейчас. И, в общем, был прав. Но Вову заклинило. Он знал, что вопреки осторожности и здравому смыслу он не успокоится, пока его колечко не окажется на законном месте, на мизинце его левой руки.

…Гудки звучали уже несколько минут. Серый спал крепко. Наконец ответил сонный осипший голос.

— Спишь? — спросил Приз.

— Ну а чего, блин, все пока спокойно, в натуре.

Серый громко, со стоном зевнул в трубку.

— Что значит — спокойно? Где американка?

— Да там она, там! Машина ее стоит с вечера, никто не выходил.

— Что, вообще никто?

— Ну, не знаю, какой-то старый хрен с собачкой вышел, мамаша с коляской.

— А вчера?

— Ну, блин, что ты заводишься, Шама? Вчера тоже было тихо. Они приехали, и все.

— Кто входил и выходил вчера, придурок? — вкрадчиво, вполголоса, спросил Вова и разломал зубочистку, которая лежала в кармане халата.

Трое друзей детства, Лезвие, Миха и Серый, все никак не учились настоящей дисциплине. Они разговаривали с Призом как с равным, продолжали называть Шамой, вели себя расхлябанно и нагло. Они не желали признавать в нем настоящего лидера. Слишком много было общих детских воспоминаний. Они знали его слабости, они бывали свидетелями его безобразных истерик, приступов тупой, почти суицидальной мрачности, у них на глазах он успел наделать массу глупостей, несовместимых с высоким званием вождя и божества. Рассчитывать на их фанатичное поклонение и слепое подчинение не стоило. Но только этим троим, Лезвию, Михе и Серому, он мог полностью доверять. Он зависел от них, и они это чувствовали.

Кончик зубочистки впился под ноготь левого мизинца. Приз чуть не взвыл от боли. Серый между тем молчал.