Приз

— А что за немец? — спросила Зюзя. — Фамилия известна? С ним можно связаться, это, в принципе, не так трудно.

— Я нашел его имя в своем блокноте. Вдова Драконова назвала. Мы тогда, на первых допросах, не придали этому значения, но имя я записал.

— Да, я помню, она еще искала его визитки и очень удивилась, что в доме не оказалось ни одной.

— Генрих Рейч. Живет во Франкфурте, неплохо знает русский, — сказал Саня и вдруг затылком почувствовал, как на заднем сиденье напряглась Маша. Он поймал в зеркале ее странный, ускользающий взгляд, хотел спросить: что такое? Но не успел.

— Ну, ну, давай дальше! Как ты пообщался с Володей Призом? — торопила его Зюзя.

— Ваш обожаемый Вова соврал мне, — не без удовольствия сообщил Саня, — он сказал, что его дядя с Драконовым никогда знаком не был. На самом деле писатель и генерал общались двадцать лет, Лев Абрамович часто приезжал в гости на генеральскую дачу, помнил вашего любимого артиста маленьким мальчиком.

— Откуда у тебя такие сведения? — сурово спросила Лиховцева.

— От меня, — подала, наконец, голос Маша, — а мне рассказывал об этом сам Драконов, два года назад.

— Так еще не известно, кто из них врал! — заявила Зюзя.

— Бросьте, Зинаида Ивановна, — поморщился Саня, — врал, конечно, Приз. И знаете почему? Потому, что ему не хочется, чтобы марали память его героического дяди. Факт общения с евреем Драконовым — это позор для русского офицера.

— Не поняла, — Зюзя нахмурилась и помотала головой.

— Он патологический антисемит, ваш любимый Приз.

— Ой, ну ладно, — Лиховцева махнула рукой, — это уже совсем бред. Володя нормальный человек. Умный, добрый, так душевно говорит по телевизору, что люди должны любить, уважать друг друга, независимо от национальности. Был бы он антисемит, он бы к каким-нибудь таким же и примкнул, мало, что ли, у нас организаций с нацистской идеологией? Нет, Вова, совсем наоборот, пошел к демократам, в «Свободу выбора». Ты чушь говоришь, Арсеньев! Кому еще верить в наше время, если не Володе Призу? Мой внук его обожает, а дети всегда чувствуют ложь. Не может Вова Приз быть антисемитом, кто угодно, только не он. Наверное, ты просто неправильно его понял.

Лиховцева искренне расстроилась. Ее возмущали любые проявления национализма, она всегда резко обрывала разговоры о черных, о том, что в Москве развелось слишком много кавказцев и вьетнамцев. Она без конца повторяла, что преступность не имеет национальности, и переставала здороваться с теми, кто утверждал обратное. Она терпеть не могла антисемитов. И ей очень нравился Вова Приз.

— У меня был диктофон в кармане, — сказал Арсеньев, — я так мало сплю сейчас, что не надеюсь на собственную память. К тому же духота. Недостаток кислорода плохо влияет на мозги. Вот я и решил записать нашу беседу со знаменитым артистом. Просто для себя. Для личного пользования. Я потом дам вам послушать. Там, конечно, много помех, мы говорили в «Останкино», на лестнице. Но кое-что записалось.

— Ладно. Дальше.

Саня рассказал про Василису. Маша иногда дополняла его. Эскорт уже въезжал на территорию бывшего лагеря.

— И как вы думаете, когда же эта девочка заговорит? — спросила Лиховцева.

— Скоро, — заверила ее Маша, — если ничего плохого с ней больше не произойдет, то очень скоро. Не сегодня, так завтра.

Машины остановились у обгоревших развалин дальнего корпуса. Пожарники и эксперты взялись за работу. Уже через двадцать минут на пожарище было обнаружено шесть трупов. Пока их откапывали, Маша отошла к реке. Лиховцева сказала, что госпоже Мери Григ смотреть на это совсем не обязательно. Маша не возражала.

— Скорее всего, они горели уже мертвые, — сказал эксперт, — вот тут ясно виден след пулевого ранения. Ладно, будем работать дальше.

— Надо здесь все проверить, метр за метром, — сказала Зюзя, — дай-ка мне сигаретку, — она повернулась к Сане, — только потом никому не рассказывай, что я курила.

Он ничего не ответил, не шелохнулся. Он сидел на корточках возле одного из шести тел.

— А вот тут вполне возможно будет и родственников пригласить для опознания, — сказал эксперт, — этот парень лежал лицом вниз, мягкие ткани почти не пострадали.

— Да, с родственниками мы свяжемся, — кивнула Зюзя и посмотрела на Арсеньева. — Ты сигарету мне дашь или нет? Шура, ты слышишь меня? Встань, пожалуйста.

Арсеньев медленно, тяжело поднялся.

— Родственников не надо.

— Что? Ты что там бормочешь? — Зюзя шагнула к нему, взяла за плечи, развернула к себе.

— Королев Гриша, 1984 года рождения, — глухо, как автомат, произнес Арсеньев, — проживал в Москве, с мамой Верой Григорьевной и младшим братом Витей. Адрес такой же, как у меня, только номер квартиры другой. Этажом ниже.

— Шура, Шура, — Лиховцева погладила его по голове, — прости меня, старую дуру.

— За что, Зинаида Ивановна? — он попробовал улыбнуться, но не получилось.

— Ты знаешь, за что. Хочешь, я матери сообщу?

— Да, Зинаида Ивановна. Наверное, лучше, если вы. Я не смогу.





* * *


— Значит, кушать ты не хочешь. Спать тоже. Правда, Вася, сколько можно спать? Давай я тебе почитаю? Ты маленькая очень любила, когда я тебе читал вслух. Ну? Кстати, Маша сказала, чтобы я тебе обязательно почитал.


Василиса кивнула и показала на телефон.

— Что? — не понял Сергей Павлович. Она попыталась подвигать пальцами, изобразить, будто набирает номер.

— А, ты хочешь, чтобы я позвонил Маше?

Она кивнула.

— Набирал уже, несколько раз. И ее, и майора этого. У них то занято, то телефоны выключены. Не волнуйся. Они сами позвонят.

Василиса очертила в воздухе какой-то прямоугольник.

— Что? — Дмитриев растерялся.

Она принялась жестикулировать, пытаясь что-то объяснить ему. Он не мог ее понять и занервничал. Она подносила палец к открытому рту, держала его вверх, так, что получался перечеркнутый кружок. Потом убирала палец. Потом опять подносила, уже к сжатым губам, перпендикулярно.

— Что, Васенька, что ты хочешь мне сказать?

Он встал, принялся ходить по комнате, из угла в угол. Вдруг остановился, резко развернулся. Глаза его сияли.

— Я понял тебя! Детская немая азбука! Точно?

Она закивала.

— Ну давай еще разок попробуем. Ты же меня учила этому, когда была маленькая. Давай!

Василиса повторила несколько жестов.

— Эф, — неуверенно произнес дед, — О. Тэ. О. Гэ. Правильно? Фотограф? Он заходил к тебе?

Василиса кивнула и скорчилась, изображая полнейшее омерзение.

— Он тебе не понравился? Ну да, он неприятный тип. Журналистка Марина очень приятная, а он — нет. Хотя, знаешь, первое впечатление бывает неверным. Может, человек просто стесняется, а кажется, что он мрачный хам. Посмотрим, какие он сделает фотографии.

Василиса опять кивнула и указала на телефон.

— Ты хочешь, чтобы я позвонил ему?

Она помотала головой, тяжело вздохнула и опять принялась показывать буквы детской немой азбуки. Это получалось очень медленно, пальцы не слушались, дед понимал с трудом, но все-таки понимал.

— Маше? Позвонить Маше? Рассказать о фотографе? Но что именно о нем рассказывать? Что он неприятный тип? Больше пока нечего.

Василиса помотала головой, вытянула палец, попыталась повторить губами звук выстрела. Ничего не вышло. На этот раз дед ее не понял и так растерялся, что она готова была заплакать от жалости к нему.

Он подошел, погладил ее по голове, поцеловал в пробор.

— Прости, Васюша, я не понимаю. Давай-ка лучше почитаем что-нибудь хорошее. Что ты хочешь?

Она кивнула и заскользила глазами по книжным полкам. У деда была большая библиотека. Книжные стеллажи занимали две стены в кабинете, целиком, от пола до потолка.

— Ты пока выбирай, а я поищу очки, — сказал дед и ушел в кухню.

Василиса смотрела на книжные корешки и пыталась на чем-то остановиться. Пусть это будет «Собачье сердце» Булгакова. Или «Детство, отрочество, юность» Толстого. «Повести Белкина» или «Мертвые души».

Взгляд ее добрался до самой верхней угловой полки. Там на корешках лежал слой пыли. Десять лет назад дед вдруг загорелся идеей снять фильм о Третьем рейхе, о том, как зреет диктатура и люди сходят с ума. Мама говорила, что на этом он сломался. Прежде чем засесть за сценарий, он рылся в архивах «Госфильмофонда», смотрел хронику, читал мемуары бывших нацистов и уцелевших узников концлагерей, документальные исследования разных социологов, историков, психиатров, и у него, по словам мамы, поехала крыша. Он все бросил и запил. Сценарий так и не написал. Ни этот, ни какой другой. Ему как будто вообще расхотелось снимать кино.

На верхней угловой полке стояли пыльные, забытые книги о нацизме. Василиса увидела несколько томов документов Нюрнбергского процесса, «Историю гестапо», мемуары Штрассера, Риббентропа, Гизевиуса.

Раздался сигнал домофона и радостный голос деда:

— А! Это, наверное, медсестра. Надо же, как она быстро!

Через несколько минут в квартире появилась высокая крепкая блондинка лет двадцати пяти.

Василиса встала и приковыляла в прихожую. Дед засуетился вокруг гостьи, даже поцеловал ей руку, что было совсем уж некстати. Легкая насмешка скользнула по ее пухлым, аккуратным губам.

«Надо будет сказать ему, чтобы он бросил эту дурацкую привычку — целовать руки всем теткам подряд», — подумала Василиса.

На девушке были джинсы с блестками, белая эластичная майка без рукавов, с глубоким вырезом. Все тугое, натянутое до предела — вот-вот лопнет по швам под натиском массивных плеч, грудей и бедер. Крупные черты могли бы показаться приятными. Все в ее лице было гармонично и правильно, если бы не глаза, маленькие, водянистые, вдавленные глубоко под надбровные дуги, густо обведенные синим контуром.

«Я не хочу, чтобы эта меня мыла!» — выкрикнула про себя Василиса.

Медсестра скинула золотые босоножки на острых шпильках.

— Вот вам тапочки, Надя, располагайтесь, я дам чистые полотенца, бинтов у меня полно. Горячей воды, правда, нет, но я сейчас согрею, — суетился дед.