Пробуждение

– Это называется отложенная реакция. Засадите Анне в дупло, и через три дня она запищит. Не падай духом, ты такая лапа, когда бесишься.

Он подполз к ней на четвереньках, потерся своей пушистой щетиной о ее лицо и спросил, хотела бы она, чтобы ее изнасиловал дикобраз.

– Знаете шутку? – спросил он. – Как дикобразы делают это? Осторожно!

Анна улыбнулась, глядя на него как на умственно отсталого ребенка.

Через минуту он вскочил и выбежал на мыс, потрясая кулаком и вопя что есть мочи: «Свиньи! Свиньи!» Мимо, в сторону деревни, проплывали какие-то американцы, их лодка с флажками на носу и корме качалась на волнах, вспенивая воду. Они не могли расслышать его из-за ветра и мотора, но решили, что он приветствует их, и помахали ему, улыбаясь.

Я вымыла посуду и затушила костер, горячие камни зашипели, затем мы собрались и поплыли дальше. Течение усилилось, в открытом озере на волнах появились белые гребни, лодка под нами стала качаться из стороны в сторону, и мы приложили максимум усилий, чтобы не перевернуться; по темной воде стелилась пена, расходились волны. Весла погружались в озеро, в ушах гудел ветер; дыхание и пот, мышцы стонали, мое тело уж точно было живым.

Ветер был слишком сильным, нам пришлось сменить курс; мы приблизились к подветренному берегу и стали двигаться вдоль него, максимально близко к земле, следуя извилистым маршрутом между скал и отмелей. Мы долго шли кружным путем, но нас прикрывали деревья.

Наконец мы достигли узкой бухты с переправой; солнце стояло на четырех, нас задержал ветер. Я надеялась найти нужное место, начало тропы; я знала, что она на другой стороне. Когда мы огибали мыс, я услышала звук, свидетельствовавший о присутствии человека, сперва он был похож на лодочный мотор; потом перешел в рычание. Цепная пила. Я увидела двоих мужчин в желтых шлемах. Они оставили за собой след из сваленных в бухту через промежутки деревьев; стволы были срезаны чисто, как ножом.

Землемеры, бумажная фабрика или правительство, энергетическая компания. Если это была энергетическая компания, я понимала, что это значило: они собирались поднять уровень озера, как шестьдесят лет назад, намечали новую береговую линию. Снова на двадцать футов выше, и на этот раз они не станут пилить деревья, как раньше, это будет слишком дорого, они просто оставят их гнить. Огород пропадет, но хижина выдержит; холм станет размываемым песчаным островом в окружении мертвых деревьев.

Когда мы проплывали мимо, они посмотрели на нас и вернулись к работе, явно потеряв к нам интерес. Уполномоченные сотрудники, агенты. Шорох и треск, когда дерево заваливалось и бухалось со всплеском в воду. Рядом с ними стоял столб, вогнанный в землю, с цифрами, недавно нанесенными красной краской. Озеро было им неважно, только система: здесь будет резервуар. На случай войны. Я не смогу ничего поделать, я здесь не живу.

Место высадки у переправы было завалено плавучим лесом, разбухшим и поросшим мхом. Мы протолкались между осклизлых бревен, насколько смогли, а затем вылезли и в промокшей обуви пошли вброд, волоча лодки. Лодки от этого портились – кили стирались. Я заметила другие цифры краской, тоже явно свежие.

Мы разгрузили лодки, и я привязала весла к сиденьям. Ребята сказали, что возьмут палатки и лодки, а мы с Анной можем взять сумки с остатками провизии, удочки, рыболовную снасть с банкой с лягушками, которых я наловила тем утром, и киношное оборудование. Дэвид настоял на этом, хотя я предупредила, что его может ждать облом.

– Нужно использовать всю пленку, – сказал он. – Камеру придется через неделю сдать.

– Но там не будет того, что ты хочешь, – предположила Анна.

А Дэвид пожал плечами:

– Откуда ты знаешь, чего я хочу?

– Там индейская наскальная живопись, – сказала я, – доисторическая. Можешь снять ее.

Достопримечательность, вроде Бутылочной виллы и семейки лосиных чучел, еще одна аномалия для их коллекции.

– Ух ты, – сказал Дэвид. – Правда? Четко.

Анна же попросила:

– Ради бога, не подзадоривай его.

Никто из них не ходил через переправу; нам пришлось помогать ребятам поднимать лодки и удерживать равновесие. Я предложила им согнуться вдвоем под одной лодкой, но Дэвид заявил, что они справятся и так. Я сказала им быть осторожнее; если лодка соскользнет вбок и кто-то не выберется вовремя, то сломает шею.

– В чем дело? – возмутился он. – Ты нам не доверяешь?

Тропу последнее время не расчищали, но в грязи виднелись глубокие следы ног, башмаков. Две пары, уходящие вперед, но не обратно: кто бы ни были эти люди – американцы, шпионы, – они находились здесь.

Сумки были тяжелыми, с провизией на три дня, на случай если погода ухудшится и задержит нас; лямки резали мне плечи, я наклонялась вперед, сохраняя равновесие, однако ноги разъезжались в мокрых туфлях при каждом шаге.

Переправа поднималась через крутой скалистый хребет, водораздел, а потом спускалась через заросли папоротника и тростника к вытянутому пруду, грязной луже, через который нам придется переплыть, чтобы достичь второй переправы. Мы с Анной пришли туда первыми и поставили сумки; Анна успела выкурить полсигареты, пока Дэвид и Джо неуверенно спускались по тропе, задевая за края, как кони в шорах. Мы придержали лодки, и ребята выбрались из-под них, красные, тяжело дыша.

– Лучше бы здесь была рыба, – сказал Дэвид, утирая рукавом лоб.

– Следующая короче, – пообещала ему я.

В воде плавали кувшинки, круглые желтые лилии с толстыми рыльцами, торчавшими из середины. Вода кишела пиявками, я видела, как они медлительно двигались в бурой воде. Когда весла задевали дно, поднимались пузырьки от разлагавшейся растительности и распространялась вонь, как от тухлых яиц или испражнений. Кругом было полно комаров.

Мы достигли второй переправы, отмеченной зарубкой зверобоя, обветренной до цвета древесины. Я выбралась и стояла, удерживая лодку, пока Джо карабкался вперед.

Сзади что-то было, я почуяла это раньше, чем увидела, затем услышала мух. Запах был как от разлагающейся рыбы. Я обернулась и увидела, как она висит, раскинув крылья, вниз головой на тонкой синей нейлоновой нити, обвязанной вокруг лап и наброшенной на ветку дерева. Она смотрела на меня своим заплывшим глазом.





Глава четырнадцатая




– Серьезно, – спросил Дэвид, – что это?

– Мертвая птица, – сказала Анна, зажимая нос двумя пальцами.


– Это цапля, – уточнила я. – Их не едят.

Я не могла сказать, как ее прикончили: пулей, камнем или палкой. Здесь наверняка было излюбленное место цапель, они могли ловить рыбу на мелководье, стоя на одной лапе и взмахивая длинным острым клювом. Наверное, ее убили до того, как она взлетела.

– Мы это используем, – сказал Дэвид, – можем поместить ее рядом с рыбьими кишками.

– Дерьмо, – бросил Джо. – Вот же вонища.

– В фильме это будет незаметно, – сказал Дэвид, – пять минут можешь потерпеть. Выглядит потрясающе, ты должен признать.

Пока они настраивали камеру, мы с Анной ждали, сидя на сумках.

Я увидела на птице жука, сине-черного, овального; когда камера загудела, жук скрылся в перьях. Могильщик, мертвоед. Зачем эту птицу повесили как преступницу, почему ее просто не выбросили как мусор? Хотели доказать, что они это могут, у них есть власть убивать. Другого смысла не было: цапли прекрасны на расстоянии, но их нельзя приручить, или приготовить, или обучить – единственное, что люди могли сделать с такой птицей, это уничтожить. Пища, раб или труп – ограниченный выбор; рогатые и клыкастые головы отпиливают и вешают на стену бильярдной, из рыб делают чучела, трофеи. Вероятно, ее убили американцы; и они еще находились здесь, мы их встретим.

Вторая переправа была короче, но заросла сильнее: мы обтирали кустарники и отводили ветви, преграждавшие нам путь в воздушном коридоре над тропой, словно отговаривая от дальнейшего продвижения. Нам попадались недавно сломанные деревца – древесина с нежной сердцевиной выступала как раздробленные кости – и растоптанные папоротники, здесь были эти люди, я видела в грязи перед собой их следы, похожие на следы трактора на раскопках, этакие кратеры. Склон пошел под уклон, за деревьями поблескивало озеро. Я думала, что я им скажу, что тут вообще можно сказать; если я спрошу, зачем они это сделали, это ничего не даст. Но, когда мы дошли до конца переправы, там никого не было.

Озеро тянулось узким полумесяцем, дальний конец скрывался из вида. Lac des verges blanches, по берегам стояли группами белые березы, обреченные погибнуть от болезни, древесного рака, но пока они были здоровыми. Ветер покачивал их верхушки; он дул по диагонали через озеро. Поверхность покрывалась рябью, вода набегала на берег.

Мы снова сели в лодки и стали грести, следуя изгибу береговой линии; я помнила, что впереди открытое пространство, где можно разбить лагерь. По пути мы увидели несколько заброшенных бобровых хаток, похожих на развалившиеся пчелиные ульи или скирды из веток; я помнила, что окуням нравятся подводные заросли.

Мы приплыли позже, чем я рассчитывала, солнце уже покраснело и клонилось к закату. Дэвид захотел сразу приняться за рыбалку, но я сказала, что прежде нужно поставить палатки и собрать хворост. Здесь тоже был мусор, но его оставили давно – этикетки на пивных бутылках совсем выцвели, жестянки поржавели. Я собрала все и взяла с собой, собираясь выкопать отхожую яму среди деревьев.

Слой листвы и иголок, слой корней, влажный песок. Вот что больше всего напрягало меня в городах – это белые рты унитазов в чистых опрятных кабинках. Смывные туалеты и пылесосы – они ревут и заставляют вещи исчезать, я раньше боялась, что есть такая машина, которая так же заставляет исчезать и людей, пропадать бесследно, словно камера, которая крадет не только душу, но и тело. Рычаги и кнопки, спусковые крючки, машины выпускают их, как цветы выпускают корни; кружочки и прямоугольники, воплощенная логика, никогда заранее не знаешь, что будет, если нажмешь на них.

Я показала всем троим, где выкопала яму.

– На чем ты сидишь? – спросила Анна педантично.

– На земле, – ответил Дэвид, – тебе тоже это полезно, постройнеешь. Поработаешь задницей.

Анна щелкнула его по пряжке ремня и сказала: «Жировой депозит», – подражая ему.

Я открыла еще консервов и разогрела их, испекла фасоль и горох, и мы съели все это, запивая дымным чаем. С утеса, где я мыла посуду, был виден край палатки среди кедров на дальнем конце озера: их бункер. На меня навели бинокль, я чуяла чужие взгляды, прицел винтовки у себя на лбу, на случай неверного движения.

Дэвиду не терпелось опробовать свою крутую удочку, за этим он и выбрался сюда. Анна сказала, что останется в лагере: рыбалка ее не увлекала. Мы оставили ей спрей от насекомых и втроем сели в зеленую лодку с удочками. Я поставила банку с лягушками на корму, поближе к себе. На этот раз Дэвид сидел лицом ко мне; Джо устроился на носу, он тоже собирался рыбачить, хотя у него не было разрешения.

Ветер улегся, озеро отсвечивало розово-оранжевым. Мы двигались вдоль берега, мимо тихих берез, нависавших над нами ледяными колоннами. У меня кружилась голова – слишком много воды и солнечных бликов – и лицо зудело, как обгоревшее, тлело. Стоило мне закрыть глаза, как я видела силуэт перевернутой висящей цапли. Нужно было сжечь ее.

Лодка подплыла к ближайшей бобровой хатке, и ребята пришвартовались к ней. Я открыла коробку со снастями и закрепила блесну на леске Дэвида. Он был счастлив и насвистывал себе под нос.

– Эх, может, я подцеплю бобрика, – сказал он. – Герб страны. Вот, что им надо было поместить на флаг вместо кленового листа – вскрытого бобра; я бы отдавал честь.

– Почему вскрытого? – спросила я.

Это было как с обдиранием кошки – я не понимала.

Он посмотрел на меня негодующе.

– Это шутка, – сказал он и, не дождавшись моего смеха, добавил: – Где ты вообще жила? Это киска на сленге. Кленовый бобрик народ одобрит, это было бы четко.

Он опустил леску в воду и стал напевать, фальшивя:

Давным-давно из Британии родной

Прибыл Вулф, галантный кавалер:

И устроил он распрекрасный бордель

На славной канадской земле…[26]





– В твоей школе это поют?

– Тебя рыба услышит, – сказала я, и он замолчал.

Часть тела, мертвое животное. Я задумалась, какой частью их тела была мертвая цапля, если им так приспичило убивать ее.

Мне вспомнился буксир, тот самый, что ходил раньше по озеру, перевозя бревна, и мужчины махали мне из кабины, а солнце светило с синего неба, все было идеально. Но это длилось недолго. Однажды весной, придя в деревню, мы увидели этот буксир на берегу у государственной пристани, он был заброшен. Я захотела увидеть, что там было в домике, как они там жили; я была уверена, что там будет миниатюрный столик и стулья, откидные кровати вдоль стен, занавески в цветочек на окнах. Мы залезли туда; дверь была открыта, а внутри оказалось голое дерево, даже непокрашенное; никакой мебели, и печка пропала. Единственное, что мы нашли, – два заржавевших лезвия на подоконнике и какие-то рисунки карандашом на стенах.

Я подумала, это растения или рыбы, а некоторые напоминали моллюсков, но мой брат засмеялся, поскольку понял что-то, непонятное мне; и я приставала к нему, пока он не объяснил. Я была поражена не самими этими органами (нам о них уже рассказывали), но тем, что они могли быть вот так отрезаны от человеческих тел, частью которых должны являться, словно они могли отделяться и ползать сами по себе, как улитки.