Пробуждение

Одевшись, я прошла к озеру и опустила лицо в воду. Здесь вода была не такой чистой, как на открытом пространстве озера: она была буроватой, впитавшей больше всякой живности, более плотной, и она была холоднее. Скалистый уступ обрывался резко, это окраинное озеро. Я разбудила остальных.

Очистив рыбу, обваляла ее в муке и пожарила, затем сварила кофе. Рыбья плоть была белой, с голубыми прожилками; вкус отдавал чем-то подводным и камышовым. За едой почти не разговаривали; все плохо спали.

Лицо Анны в свете дня, без привычного слоя крема и подводки, выглядело суховатым и слегка пожухлым; нос обгорел на солнце, а под глазами были заметны лиловые мешки. Она отворачивалась от Дэвида, но он как будто этого не замечал и ничего не говорил. Даже когда она задела ногой его кружку с кофе и расплескала немного на землю, он сказал только:

– Осторожнее, Анна, не будь неряхой.

– Хочешь еще порыбачить с утра? – спросила я Дэвида.

Но он покачал головой:

– Пойдем поснимаем эту наскальную живопись.

Я сожгла рыбьи кости – хрупкие позвонки, как лепестки; внутренности я закопала в лесу, словно саженцы. Но весной из них не вырастет рыбешка. Как-то раз мы нашли на острове скелет оленя с ошметками плоти на нем, и отец сказал, что его убили зимой волки, поскольку олень был старым, это естественно. Если бы мы ныряли за рыбой и ловили зубами, вступая с ней в схватку на ее территории, это было бы справедливо, но крючки – это суррогат, а воздух – не рыбья стихия.

Наши мужчины возились с кинокамерой, ковыряясь в настройках и что-то обсуждая; когда они все решили, мы тронулись в путь.

Согласно карте, наскальная живопись была в бухте вблизи лагеря американцев. Создавалось впечатление, что они еще не встали – не было видно дыма от их костра. Я подумала, что, возможно, моя молитва сработала и они умерли.

Я высматривала углубление в береговой линии, которое имелось на карте. Оно находилось здесь – место, отмеченное крестиком – ошибки быть не могло: утес с ровным краем, таким, который выбрали бы для рисунка, поблизости больше не было ровных скал. Отец побывал здесь, а задолго до него – аборигены, первопроходцы, оставившие собственную метку, начертавшие слово, но не его значение. Я подалась вперед, пристально вглядываясь в поверхность утеса; мы подняли весла, и лодки дрейфовали боком, пока не заскребли о камень.

– Где же это? – спросил Дэвид и добавил, обращаясь к Джо: – Тебе нужно закрепить лодку, снимать с берега мы точно не сможем.

– Поначалу, возможно, будет трудно заметить, – предупредила я. – Краски блеклые. Это должно быть где-то совсем рядом.

Но мы ничего не видели: никакого рогатого человека, ничего, похожего на красную краску или хотя бы какое-то пятно, – под моей рукой простиралась скальная порода, шершавая, бледная, перерезанная только бело-розовой веной кварца, диагональной отметиной медленного уклона земли; никаких следов человека.

Либо я плохо запомнила карту, либо то, что отец написал на ней, было неверно. Я все обдумала, расшифровала подсказки, как он нас учил, и они не привели нас ни к чему. У меня было такое чувство, словно он наврал мне.

– Кто тебе рассказал о них? – спросил Дэвид.

– Я просто думала, они будут здесь, – ответила я. – Кто-то мне говорил. Может, речь шла о другом озере.

На секунду я задумалась: ну конечно, ведь озеро затопили, рисунки должны оказаться в двадцати футах под водой. Но это явно другое озеро, не связанное с нашим, между ними был водораздел. Карта говорила, что отец обнаружил их и на основном озере; согласно письму, он их фотографировал. Но я обыскала хижину и не нашла камеры. Ни рисунков, ни камеры. Я что-то напутала, придется искать заново.

Ребята расстроились, они ожидали чего-то зрелищного или причудливого, чего-то, что им пригодится. Отец не следовал правилам, он жульничал, мне хотелось предъявить ему обвинение, потребовать объяснения: «Ты же сказал, что это будет здесь».

Мы повернули назад. Американцы уже встали, они не умерли; они отплывали от берега в своей лодке; тот, что сидел на носу, перекинул удочку через край. На носу нашей лодки была я и Джо, мы приближались к ним под прямым углом.

– Привет, – сказал мне тот, что был спереди, белозубо осклабившись. – Удачно?

Это была их броня, банальное невежество, голова пустая, как метеозонд: этим они защищались от чего угодно. Грубая сила – вот их конек; я представила электрический всплеск, нервный сок, когда они сбили цаплю, не дав ей подняться в небо, она накренилась и упала, словно подбитый самолет. «Невинных избивают за то, что они существуют», – подумала я, у счастливых убийц нет ничего, что могло бы сдержать их, – ни совести, ни жалости; для них единственные, кто заслуживают жизни, это люди, им подобные люди, одетые в правильную одежду и с правильными прибамбасами. Совсем не как в странах, где животное может иметь душу твоего предка или быть отпрыском бога – по крайней мере, там бы эти люди чувствовали вину.

– Мы не рыбачим, – сказала я, чеканя слова.

У меня чесалась рука, так хотелось взмахнуть веслом вбок, ребром ему по голове, чтобы его глаза выскочили наружу, а череп треснул, как яйцо.

Уголки его рта опустились.

– Оу, – произнес он. – Скажи, а вы все из какой части Штатов? Трудно понять по вашему говору. Фред и я подумали, Огайо.

– Мы не из Штатов, – бросила я, раздраженная тем, что он принял меня за одну из своих.

– Че, правда? – его лицо просияло – он увидел настоящую туземку. – Вы местные?

– Да, – сказала я. – Все мы.

– Как и мы, – неожиданно выдал другой, с кормы.

Первый протянул руку в нашу сторону, хотя нас разделяли пять футов воды.

– Я из Сарнии, а Фред, вот он, мой свояк, он из Торонто. Мы думали, вы янки, с такими волосами, и вообще.

Меня охватило бешенство, ведь это они были вылитые янки.

– А зачем вам тогда этот флаг на вашей лодке? – спросила я, причем так громко, что они опешили.

Первый поднял руку.

– Ах это… – он пожал плечами. – Я фанат «Метс»[27], давно уже, всегда болею за тех, кто слабей. Купил это, когда был здесь, на игре, в год, когда они взяли вымпел.

Я внимательнее присмотрелась к наклейке: это был вовсе не флаг, а сине-белый прямоугольник с красными буквами: «ВПЕРЕД, МЕТС».


Дэвид и Анна переварили услышанное.

– Так ты фанат «Метс»? – удивился Дэвид. – Потрясающе. – Он подвел свою лодку к ним, и они пожали друг другу руки.

Но они все равно убили цаплю. «Неважно, из какой ты страны», – сказал мне внутренний голос, они по-любому американцы, они – это то, к чему мы идем, во что мы превращаемся». Такие распространяются как вирус, они проникают в мозг и захватывают клетки, и клетки меняются изнутри, причем зараженные клетки не чувствуют этого. Как в ночных научно-фантастических фильмах: создания из далеких галактик, охотники за телами, вживающиеся в тебя, завладевающие твоим мозгом, скрывающие свои белые, как яйца, глаза, за темными очками. «Если вы выглядите как они, и говорите как они, и думаете как они, тогда вы и есть они, – говорила я себе, – вы говорите на их языке, язык – это все ваши действия».

Но как они развивались, откуда пришел первый из них? Они не были захватчиками с другой планеты, они были землянами. Как мы стали плохими? Для нас, когда мы были маленькими, источником зла был Гитлер, он был великим злом, многоруким, древним и непобедимым, как сам дьявол. Неважно, что к тому моменту, как я услышала о нем, от него осталась только кучка пепла и зубы; я была уверена, что он жив, – он был в комиксах, которые зимой приносил домой брат, и также он был в рисунках брата, он был свастикой на танках. Если бы только его можно было уничтожить, все спаслись бы, все. Когда отец разводил костер, чтобы сжечь сорняки, мы бросали в огонь палочки и напевали: «Дом Гитлера горит, моя прекрасная леди-о»; мы знали, это помогало. Он был мерилом всех мыслимых ужасов. Но Гитлер ушел, а зло осталось; чем бы оно ни было, даже в тот момент, когда мы удалялись от них, ухмылявшихся нам, взмахивая руками, я себя спрашивала: «Может, американцы хуже Гитлера?» Это было все равно что резать ленточного червя – куски росли.

Мы высадились в своем лагере, скатали спальные мешки, сложили и упаковали палатки. Я засыпала отхожую яму и выровняла землю, затем присыпала веточками и хвоей. Замела все следы.

Дэвид хотел остаться и перекусить с «американцами», чтобы наговориться про бейсбол, но я сказала, что ветер против нас и нельзя терять время. Я поторапливала их, мне хотелось убраться отсюда, подальше от моего гнева, как и от приветливых убийц, любивших цвет металлик.

Мы достигли первой переправы в одиннадцать. Я шагала по камням и грязи, наступая в свои следы суточной давности, возвращаясь тем же путем; у меня в уме сходились и расходились нити, дорожки; мы убивали и других людей, помимо Гитлера, до того, как брат пошел в школу и узнал о нем, и детские игры стали играми в войну. До этого мы играли в животных; наши родители были людьми, врагами, которые могли застрелить нас или поймать, и мы от них прятались. Но иногда и животные демонстрировали силу: один раз мы были роем пчел и обкусали пальцы, ноги и нос нашей нелюбимой кукле, порвали ее тряпичное тело и вытащили внутренности, серые и мягкие, как набивка матраса; после этого мы выбросили ее в озеро. Она поплыла по воде, и родители, подобрав ее, спросили, как она потерялась, а мы соврали – сказали, что не знаем. Убивать нельзя, нам это говорили: убивать можно только врагов и того, кто годится в пищу. Конечно, кукле не было больно, она не была живой; хотя для детей все живое.

Мертвая цапля все так же висела у пруда, на жарком солнце, словно в витрине мясника, поруганная, неискупленная. Запах стал еще хуже. Вокруг ее головы вились мухи, откладывавшие яйца. Король, который научился разговаривать с животными, в той сказке он съел волшебный лист, и они явили ему сокровище, тайный замысел, они спасли ему жизнь; что бы они высказали в такой ситуации? Обличали бы, стенали или кричали от ярости? У них не было делегата.

Я почувствовала одуряющую сопричастность, липкую, как клей, кровь на моих руках, словно я сама стояла рядом и смотрела на это, не выражая протеста: просто молчаливый свидетель в толпе. «Кому-то не повезло родиться немцем, – думала я, а мне – человеком». В каком-то смысле глупо было так переживать из-за мертвой птицы, когда вокруг столько всего творилось: войны, и мятежи, и кровавые разборки. Но для войн и мятежей всегда имелись объяснения – о них написано немало книг, в которых приводят причины, почему такое происходит. Тогда как смерть этой цапли не имела ни причины, ни оправдания.

Лаборатория. В то время брат был уже постарше. Он никогда не ловил птиц, они для него были слишком быстрыми, он ловил живность, которая двигалась медленнее. Он держал своих пленников в банках и жестянках на доске в лесу, около болота; чтобы ходить к ним, он проложил секретную тропинку, отмеченную маленькими насечками на деревьях, составлявшими код. Иногда он забывал покормить их или, возможно, по вечерам было слишком холодно, потому что в тот день, когда я одна пришла туда, там была мертвая змея и несколько лягушек – их кожа ссохлась, а желтые животы вспучились, а лангуст неподвижно плавал в мутной воде, подняв лапки, как паук. Я вытряхнула их всех в болото. Других существ, которые еще были живы, я выпустила. Я промыла банки и жестянки, и выставила их рядком на доске.

После ланча я спряталась, но к ужину мне пришлось показаться. Он ничего не мог сказать, когда мы были не одни, но он понял, что это сделала я, больше некому. Он так разозлился, что побелел, его глаза вращались, словно не видя меня. «Они были моими», – сказал он. Потом он наловил другую живность и выбрал другое место; на этот раз он не стал говорить мне. Я все равно нашла, но побоялась снова выпустить их. Из-за моего страха их убили.

Я не хотела, чтобы были войны и смерть, мне хотелось, чтобы их не существовало; только кролики с домиками из разноцветных яиц, солнце и луна в нужных местах над плоской землей, всегда лето: я хотела, чтобы все были счастливы. Но его рисунки были лучше проработаны: орудия, разрывающиеся солдаты; он был реалистом, это его защищало. Один раз он чуть не утонул, но больше он не собирался допускать ничего подобного; к тому времени, как уехал, он был к этому готов.

В застоялом пруду по-прежнему были пиявки: те, что помоложе, свисали группками со стеблей лилий под водой, словно пальцы, а более крупные плавали, плоские и мягкие, как лапша. Мне они не нравились, но неприязнь ничего не оправдывала. В другом озере они ни разу не беспокоили нас, когда мы плавали, но мы ловили пестрых пиявок, которых он считал плохими, и бросали в костер, когда мама не видела – она не позволяла жестокости. Я не особенно возражала против этого, когда они просто умирали; но они выбирались, извиваясь, и ползли с жалким видом, покрытые золой и хвойными иголками, в сторону озера, по-видимому, чуя, где вода. Тогда он поднимал их двумя веточками и снова бросал в огонь.

Зло скрывалось не в городе, не в инквизиторах на школьном дворе – мы были не лучше их; мы просто выбирали разных жертв. Снова стать словно ребенком, варваром, вандалом: в нас это тоже было, это было заложено в нас. Что-то закрылось у меня в голове – указатель, синапс, – отрезая возможность побега: это был неверный путь, искупление таилось где-то еще, должно быть, я проглядела его.

Мы достигли основного озера и, снова сложив вещи в лодки, выволокли их через бревенчатый настил. В бухте поваленные деревья и столбы с номерами отмечали место, где побывали землемеры из энергетической компании. Мою землю продадут или затопят, она станет водохранилищем; людей продавали вместе с землей и животными – по распродаже, по акции, solde[28]. Les soldes, так они их называли – продажные шкуры; будет затопление или не будет, определялось тем, кого изберут, не здесь, а где-то там.





Глава шестнадцатая




Шел уже шестой день – я должна была выяснить правду; это был мой последний шанс, назавтра за нами приезжал Эванс. Мой мозг кипел, обдумывая плохое и заполняя пустоты орнаментом вычислений и цифр, мне требовалось это завершить, я ни разу ничего не довела до конца. Говоря точнее, мне необходимо было сплавиться в булавку и пришпилить факт, определенность.

Я как можно быстрее снова сверилась с картой. Крестик стоял на своем месте, я не ошиблась. Оставалась только одна разумная теория: некоторые крестики могли означать места, где он ожидал найти рисунки, но еще не побывал там. Я провела пальцем вдоль береговой линии, ища ближайшую отмеченную точку; это был утес, где мы рыбачили в первый вечер, крестик стоял на воде, мне придется нырять. Если я что-то найду, это его оправдает, я пойму, что он был прав; если нет, проверю следующий крестик, около острова цапель, а затем следующий.

Я уже надела купальник; мы выстирали одежду на мостках желтым обмылком в тазу с ребристой стиральной доской, зайдя в озеро, чтобы промыть ее. Теперь одежда сушилась на веревке позади хижины: рубашки, джинсы, носки, цветное белье Анны – наша вторая шкура. Анна как будто стала спокойнее, она напевала, нанеся на лицо новый слой макияжа. Она задержалась у озера, чтобы промыть шампунем пропахшие дымом волосы. Я натянула толстовку на случай, если появятся американцы. Перед уходом еще раз попыталась найти его камеру, ту, которой он должен был делать снимки, но ее нигде не было; должно быть, она была при нем. В тот, последний раз.

Я начала спускаться по ступенькам, еще не видя их. Все трое были на мостках, за деревьями. Анна сидела на коленях в оранжевом бикини, с полотенцем, обернутым вокруг головы, словно монашка; Дэвид стоял над ней, уперев руки в бока. Джо с кинокамерой сидел чуть поодаль, свесив ноги с края и не глядя в их сторону, как бы из деликатности. Услышав, о чем они говорят, я застыла на месте. Мне нужна была одна из лодок, но приближаться к этому месту сейчас было слишком опасно. День выдался тихий, звук хорошо разносился.

– Ладно тебе, снимай, – сказал Дэвид в своей шутливой манере.

– Я к тебе не лезла, – уклончиво сказала Анна сдавленным голосом.

– Ты не пострадаешь, нам нужна обнаженная красотка.

– За каким чертом? – теперь Анна разозлилась; она запрокинула голову, обернутую полотенцем, и смотрела искоса.

– Для «Случайных сцен», – ответил Дэвид терпеливо, и я подумала: «Они все перепробовали, больше им тут нечего снимать, только друг друга, а следующей буду я». – Ты будешь после мертвой птицы, это твой шанс стать звездой, ты ведь всегда хотела прославиться. Тебя покажут на образовательном канале, – добавил он так, словно это была особая приманка.

– О, ради бога, – сказала Анна.

Она снова взяла бульварный романчик и сделала вид, что читает.

– Ну же, нам нужна обнаженная красотка с большими сиськами и задницей, – проговорил Дэвид тем же нежным голосом.

Я узнала эту угрожающую мягкость финальной реплики, как в школе, когда над тобой собирались подшутить.

– Слушай, оставь меня в покое, – сказала Анна. – Я занимаюсь своим делом, а ты занимайся своим. Хорошо?

Она встала, ее полотенце размоталось, когда она попыталась пройти мимо него к берегу. Он преградил ей путь.

– Я не буду снимать ее, если она не хочет, – заявил Джо.

– Это просто видимость сопротивления, – сказал Дэвид. – Ей хочется, в душе она эксгибиционистка. Ей нравятся ее роскошные формы, разве нет? Даже если она набирает лишний вес.

– Не думай, будто я не знаю, чего ты хочешь, – бросила Анна с таким видом, словно разгадала загадку. – Ты хочешь унизить меня.