Сама виновата

Сигарета подошла к концу, и Полина немедленно ухватилась за следующую.

В сущности, ничего не случилось, кроме того, что она напрасно потратила два пятачка на дорогу туда и обратно. Как бы эти дуры ни изгалялись, все равно они не смогут не публиковать ее меньше, чем совсем, а после смерти старого ублюдка ей и без них все пути закрыты. В Советском Союзе да, а вот за рубежом другая ситуация. Там ее примут с распростертыми объятиями. Мама? Так жизнь показала, что чем больше расстояние между ними, тем лучше отношения. Раз в год или два увидятся как-нибудь, а больше и не нужно, разве что мама захочет эмигрировать вместе с нею. Это будет засада, конечно, но, в конце концов, Америка большая, разойдутся.

Зато там она получит настоящее признание!

Полина схватила карточку американского журналиста, выгребла по карманам все серебряные монетки и выбежала на улицу. Через дорогу большая почта, там есть междугородний телефон-автомат, и время уже достаточно позднее, чтобы журналист был дома и по русскому обычаю пил чай с пряниками. Естественно, она не такая дура, чтобы обсуждать важные вопросы по телефону, который сто процентов прослушивается, но напомнит о себе и приедет в Москву хоть завтра. На поезд не достать билеты, а на самолет всегда есть, потому что дорогие, но ради будущих грандиозных перспектив можно потратить лишнюю десятку.

Красно-синие будочки, стоявшие рядком в предбаннике между отделом писем и отделом посылок, стояли пустые, и Полина увидела в этом добрый знак. Накормив автомат пятнадцатикопеечной монеткой, она набрала восьмерку. Часто после этого следуют короткие гудки, но сегодня межгород для нее был свободен. Полина набрала код города – снова свободно. Надо же, сама судьба хочет, чтобы она вырвалась из этого душного совка!

Тщательно сверяясь с карточкой, Полина стала набирать номер журналиста, хоть давно знала его наизусть. На последней цифре дело вдруг застопорилось, палец будто застрял в диске и никак не хотел крутить.

Сердце колотилось где-то у горла, и она стояла как последняя дура, пока из трубки не полетели короткие гудки.

Нет, ну что это! Она смелая и решительная девушка, хозяйка своей судьбы!

Полина стала набирать заново, и опять дело застопорилось на последней цифре.

В конце концов она бросила трубку на рычаг и вышла, забыв монету в прорези автомата.

«Ты такая же трусливая дура, как эти бабы в редакции, – прошипела Полина себе под нос, – один шаг тебе осталось сделать, а ты ссышь!»

Она заглянула в сумочку и обнаружила, что сигарет там нет. Видимо, они остались на кухне.

Полина огляделась. Ларьков было не видно, но возле служебного входа на почту курила старуха в синем рабочем халате. Полина поежилась, представив, как ей должно быть холодно, и подошла стрельнуть сигаретку.

Старуха пожал плечами, но протянула ей пачку «Беломора»:

– Не знаю, дочка, осилишь ли такое.

Полина молча вытянула папиросу. Старуха поднесла огоньку. Спичка уютно горела в ее сложенных лодочкой ладонях.

Дым оказался пронзительно-горьким, и Полина закашлялась.

– Говорю ж, больно крепок.

– Мне просто надо успокоиться.

– Ты, дочка, известие какое получила? Умер кто?

Она энергично помотала головой.

– Хорошо. Ну тогда все наладится помаленьку. А пока держись. И гильзу примни, все оно помягче будет.

– Спасибо.

Со второй затяжки дым показался не таким отвратительным, и Полине подумалось, что курение «Беломора» довольно стильно смотрится со стороны.

Нет, не из страха она не может позвонить журналисту. Это она искусственно взвинчивает ситуацию, набивает себе цену, ах, какая молодец, не испугалась КГБ, прорвалась к свободе сквозь их могучий кордон, но времена сейчас гуманные, никто не станет бросать ее в застенки за один звонок иностранному гражданину. Как бы она ни кокетничала сама с собой, этой угрозы не существует. Максимум, как накажут, – это перекроют дорогу к публикациям в СССР, но после смерти старого гада их и так не будет.

Риск минимален, и дело совсем в другом. Для того успеха, который ждет ее за рубежом, ей нужно сделать самую малость: предать свою страну. Ну да-да, она скажет только правду и ничего, кроме правды, и все так и есть – свободу слова душат, талантам затыкают рты, предают забвению за любое слово, расходящееся с линией партии или просто по прихоти влиятельных людей. Она нисколько не погрешит против истины, поведает миру свою настоящую историю, и все равно это будет нехорошо.

Непонятно почему, но нехорошо. Это, наверное, из той же серии необъяснимое чувство, как люди хотят мира, а когда начинается война, все равно идут воевать. Знают, что если никто не пойдет, то и войны не будет, но все равно идут.

Полина затянулась довольно глубоко и поймала на себе одобрительный бабкин взгляд. Подмигнув, та выбросила окурок в урну и скрылась за дверьми почты.

Вдруг раздался грохот, и из водосточной трубы прямо под ноги Полине высыпалась целая груда серого льда.

Совсем скоро наступит весна… Неужели она встретит ее на другой стороне земного шара, если перешагнет этот барьер? Полина усмехнулась. Самой не верится, что у нее в душе есть еще барьеры, которые нужно перешагивать.

Конечно, преодолеет она это досадное препятствие, только это случится не сегодня.



Кто-то оставил в парадном на подоконнике между ее этажом и предыдущим коробку, из которой доносилось слабое мяуканье. Полина заглянула. Там тыкался во все углы серый котенок, совсем маленький, но уже зрячий.

Она поморщилась, потому что не любила кошек. Ничего, по их лестнице живет много народу, обязательно найдется сердобольный человек.

Быстро поднявшись на свой этаж, Полина вошла в квартиру и взглянула на часы. Только восемь вечера, еще не все вернулись с работы, так что точно кто-то возьмет, а если и нет, то она ни в чем не виновата. Пусть совесть мучает тех, кто распихивает котят по чужим парадным, а у нее и без этого есть над чем подумать.

И главная мысль: идти ли в суд?

Вскоре после смерти Пахомова к ней приходил какой-то дальний потомок Чингизхана, представившийся сотрудником уголовного розыска, и выспрашивал насчет дебоша Фельдмана и ее действий по этому поводу.

Что ж, Полина рассказала ему правду, но далеко не всю. В частности, утаила, что Семен оскорблял ее не просто из пьяного куража.


Она писала стихи с четырнадцати лет, а в пятнадцать стала рассылать их по редакциям. Чаще всего ей вообще не отвечали, но из ленинградского журнала вдруг пришел пространный ответ, в котором редактор писала, что у автора безусловно есть потенциал, но данные стихи совсем незрелые и не годятся к печати. Она советовала автору работать над стилем и над своими эмоциями, учиться более четко понимать собственные мысли и расширять словарный запас, а также искать другие темы для вдохновения, кроме неземной любви. Когда копилка жизненного опыта Полины обогатится важными событиями и глубокими переживаниями, то у нее получатся стихи, способные тронуть сердце читателя, предполагала редактор, а пока она не может предложить материал к публикации, но настоятельно советует автору не прекращать литературных занятий. Письмо было подписано «Наталья Моисеевна Фельдман».

Почему-то этот доброжелательный ответ взбесил Полину больше глухого молчания других редакций. Чем чаще она перечитывала письмо, тем более уязвлял ее снисходительный тон и менторские замечания, ей казалось, Фельдман хочет не поддержать молодое дарование, а повыпендриваться на ее фоне, ощутить свою силу и власть. Да, ты талантливая, а я не желаю тебя печатать и не буду, потому что могу. Лучше поделюсь своими советами, и плевать мне, что ты их не просила!

Полина зачем-то сохранила это письмо и время от времени перечитывала, поэтому ненависть к Наталье Моисеевне не утихала в ней.

Все изменилось в выпускном классе, когда Пахомов взял ее под свое крыло.

Мечта сбылась, на нее обрушилась слава, почести, Полина купалась в них, погружалась с головой, но счастье почему-то не приходило.

В одночасье став знаменитой, Полина осталась самой собой, и это осознание, что в любых обстоятельствах она это все равно она, вызывало грусть и тоску.

Тут обнаружилось, что ее редактор в журнале не кто иная, как Наталья Моисеевна Фельдман, и она совсем забыла про письмо, когда-то отправленное неизвестной девочке.

Полина улыбалась этой худенькой немолодой женщине, слушала ее рассказы про цветы, которые она обожает и выращивает на работе, потому что дома они не растут из-за того, что окна выходят на неправильную сторону, и могла думать только о том, какая перед ней лицемерная сука.

Первые несколько публикаций прошли гладко, а когда настало время готовить новую, Полина бросила на стол Фельдман те самые стихи, которые редактор в свое время удостоила своим презрением.

Наталья Моисеевна взяла их и отредактировала, и, в общем, это пошло стихам на пользу, но Полину душила обида – почему нельзя было сделать это тогда? Это бы заняло у Фельдман даже меньше времени, чем написание ответа с отказом!

И она взорвалась, при всех швырнула в лицо Наталье Моисеевне то старое письмо.

– Стихи ж незрелые! А теперь резко созрели, значит?

Фельдман пыталась что-то возразить, но Полину занесло. Она заявила, что Наталья Моисеевна видит хорошие стихи, только когда ее носом ткнут влиятельные люди, и сорок лет сидит на одном месте, не поднимая жопы, только для того, чтобы уничтожать талант в любом его проявлении, сама серость и все стремится сделать серостью. И много чего еще обидного наговорила.

Потом ей стало стыдно. Ну как стыдно… Немного неприятно. Все-таки она позволила себе лишнее.

Пока Полина выступала, никто из присутствующих в комнате ее не остановил, та же Ирма Борисовна сидела тихо, как мышка. Наверное, если бы Полину вовремя окоротили, все бы на этом и кончилось, но Наталья Моисеевна не вытерпела публичного унижения со стороны вчерашней школьницы при молчаливом согласии коллектива. Она потребовала от Полины извинений, та отказалась, и тогда от редакторши последовал ультиматум – или Полина больше не печатается в их журнале, или она уходит на пенсию.

Василий Матвеевич советовал ей извиниться, но Полина уперлась. С какой стати? Бабка чуть не загубила ее будущее, ведь если бы не Пахомов, никогда бы мир не узнал Полины Поплавской, за это, что ли, просить прощения?

Если бы Наталья Моисеевна снова отклонила бы стихи, снова назвала бы их незрелыми и попросила другие, Полина слова бы не сказала, она сама понимала, что данные произведения отнюдь не вершина ее творчества, но звонок сверху волшебным образом превращает юношескую пробу пера в шедевр.

Так что Фельдман строит из себя великого редактора и ценителя поэзии, а на самом деле обычная приспособленка, и Полине перед ней извиняться не за что. Пусть сама извиняется, что из-за нее Поплавская начала путь к читателям на два года позже, чем могла.

Она не боялась, что ее не станут печатать в этом журнале – Василий Матвеевич тут же устроил бы ее в другой, и, когда ей позвонил лично главред, Полина резко оборвала его: «Я попрошу вас не поднимать в разговоре со мной эту тему!»

В итоге Фельдман уволилась, Полине дали нового редактора, и больше проблем не было.

Зато она вкусила сладость мести и наконец познала настоящее счастье.

Насладившись поражением своей обидчицы, Полина о ней совсем забыла, пока медицинский институт не пригласил ее на творческий вечер.

Она сразу обратила внимание на щуплого молодого человека, сверлившего ее необыкновенно страстным взглядом. Полина подумала, что это влюбленный поклонник, но оказалось совсем иначе. Всего лишь пьяный сын Натальи Моисеевны, решивший отплатить унижением за унижение.

Только она отчитала редакторшу за дело и в присутствии пяти сотрудниц, прекрасно понимающих суть конфликта, а Семен оскорбил ее при огромной аудитории и непонятно за что. Это нельзя было оставить безнаказанным, и Полина потребовала у Василия Матвеевича возмездия.

Разумеется, оперативнику она сказала, что просто поплакалась в жилетку старому товарищу отца, который рыцарски опекал их с мамой после развода, а там он уж сам решил, что наглеца надо наказать. Как именно он этого добился, ей неизвестно. Она вообще до смерти Василия Матвеевича понятия не имела, что Семена исключили из аспирантуры, или где он там учился. Зачем Пахомов так хлопотал, если она не просила? Простите, но такой стресс… Я так переживала, что просто заболела, а дядя Вася принял мои страдания близко к сердцу.

Теперь придется эту полуправду повторить на суде. Полина вздохнула. Может, не ходить? Только кто знает, чем это обернется. Скорее всего, сойдет, но вдруг попадется какой-нибудь сумасшедший судья и притащит силой? Лучше не испытывать на себе мощь правоохранительных органов, а сходить в суд и притвориться дурой.

Тяжело вздохнув, Полина налила себе вина и закурила сигарету, после «Беломора» показавшуюся слабой и тошноватой.

Работы нет, публикаций нет и не предвидится, в общем, есть отчего впасть в отчаяние и без судебных проблем. Жизнь ее по сути кончена. Того, о чем страстно мечтала, судьба чуть-чуть дала попробовать на вкус и сразу отобрала навсегда. Немножко приоткрыла дверь, показала, как оно бывает, и тут же захлопнула, прищемив ей нос.

Сбылась бы хоть любовь! Полина отсалютовала бокалом темному окну, будто Кирилл мог видеть ее с той стороны позднего вечера.

Если бы Кирилл был рядом или кто-то другой, похожий на него… Все было бы иначе, и она наконец перестала бы быть сама собой…

Но нет, она одна против целого мира, который выталкивает ее из себя, как занозу.

Она выпила, но легче не стало. Что-то царапало, теребило душу, не давая забыться в отчаянии и утонуть в жалости к себе.

Что-то неприятное, даже противное.

Полина выглянула на лестницу. Коробка все еще стояла на подоконнике.

Она замерла, так вдруг стало страшно, что она опоздала и сейчас найдет мертвое тельце. Не дыша, Полина спустилась на одну ступеньку и тут услышала слабый писк.

Быстро схватив коробку, она вернулась в дом. Достала котенка, завернула в шарф и положила на диванную подушку.

В холодильнике нашлось немного молока на дне бутылки, и оно, вот удивительно, даже не скисло.