Самые родные, самые близкие

Каринка не выдержала и прыснула. А следом расхохоталась и Анна.

– Завтра поеду на дачу, – отсмеявшись, вздохнула Карина, – надо глянуть, чего и как. Неохота страшно, спала бы себе и спала поутру часов до двенадцати, а? Но надо открывать, так сказать, сезон.

Анна обрадовалась:

– Возьми меня с собой! Я так давно там не была – целую вечность! К тому же я тебе помогу.

– Правда? – обрадовалась Карина. – Ну, уже полегчало. Завтра в десять, договорились? Рано, но иначе ничего не успеем.

Вез их Саша, вечный помощник. По дороге болтали о том о сем и, конечно, обсуждали предстоящее торжество.

На даче уже вовсю цвела сирень – светлая, темная, махровая и белая. В окна било солнце, переливалось в цветных стеклышках веранды, самой уютной на свете. Карина ходила по дому и ахала:

– Господи, сколько же грязи накопилось за зиму!

Долго пили чай на веранде, в открытые окна которой врывались запахи сирени и свежести.

Ну а потом взялись за работу. Привели дом в порядок. Вечером засобирались домой.



Анна, уже умывшись и собравшись, стояла на крыльце и смотрела на сад – на распускавшиеся белым цветом яблони и вишни, на молодую яркую траву, на первоцветы, проклюнувшиеся на клумбах. Она словно замерла и не могла отмереть – ей было чуть зябко, тревожно, но спокойно, уютно, знакомо и хорошо. И вдруг она тихо сказала подруге:

– Слушай, Кар! А что, если… если я тут поживу? Дня три? Или два?

Карина посмотрела на нее с удивлением.

– Побудешь? Да ради бога! Только, – она поежилась, – еще прохладно. Не задубеешь? Хотя кофты и куртки есть, если что.

Счастливая, Анна с благодарностью обняла подругу. Потом она стояла у ворот и махала отъезжающей машине.

– Аня всегда эту дачу любила, – тяжело вздохнула Карина и посмотрела на сына, – я ненавидела, а она любила. Такие дела.

Сын промолчал – не в его привычках было задавать лишние вопросы.



Ночью ухал филин, а рано утром размеренно застучал дятел. Знакомые звуки наполняли дом – все как в детстве.

Анна встала с кровати, потянулась и подошла к окну. Было так торжественно и тихо, что у нее защипало в горле. Она быстро оделась, выпила чаю и поднялась на чердак. На чердаке было полно разного хлама – впрочем, как на любой даче. Она узнала потертую бархатную куртку Аветиса Арамовича, суконное зеленое пальто Нины Константиновны, красные резиновые сапоги Каринки и люльку от Сашенькиной коляски – синюю с белой полосой посредине. На чердаке пахло прелью, мышами и старыми одеялами. Сквозь узкое оконце пробивались лучи пыли, освещенные солнцем. Она уверенно подошла к правому углу, в котором стоял старый, пыльный и темный комод, и решительно рванула ручку. Комод поддался с большим трудом – конечно, дерево рассохлось и разбухло, но она справилась. Из ящика пахнуло знакомым запахом, и Анна в волнении замерла. Потом достала оттуда кисти, краски и лист плотного коричневого картона.

Потрогала засохшие кисти.

Да, вряд ли их можно омочить. Хотя наверняка есть скипидар или керосин – на дачах всегда есть керосин и скипидар. А уж хозяйственное мыло – самый проверенный способ! В глубине комода увидела знакомую коробку – акварельные краски «Белые ночи». И Анна, вытащив ее, почувствовала, как дрожат руки.

Ну здесь все совсем просто – несколько капель воды, и краски оживут, «проснутся».

У лестницы стоял ее старый мольберт, укрытый вязаным, в старых дырках, жакетом. Его так любила тетя Нуне.

Анна осторожно спустилась по шаткой лестнице, стряхнула с волос паутину и разложила свое богатство на веранде. Вспомнила и побежала в сарай – скипидар отыскался. Потом она распахнула окно и села на стул.

Долго не могла решиться подойти к мольберту, взять в руки кисть, развести краски, вдохнуть их запах – давно забытый, но такой знакомый. Такой родной и любимый.

Анна решилась, взяла себя в руки. В конце концов, она теперь смелая – она назначила себя смелой. И ей уже почти ничего не страшно. Нет, все-таки страшно. Но разве это страшнее путешествия в одиночку в незнакомую страну?

Сколько прошло времени, она не знала. Не заметила. Час, два, пять? Ей казалось, что вечность. Руки занемели, устали. Заныла спина. Она почувствовала, что страшно, нечеловечески проголодалась и глянула на часы – восемь вечера! Значит, получается… Десять часов? Она стояла у мольберта десять часов? Нет, невозможно. Но, оказывается, нет ничего невозможного.

На улице уже были сумерки, и на веранде стало прохладно и мрачновато. Свет, как говорят художники, кончился.

Свет кончился, а жизнь… Кажется, началась.

Анна боялась посмотреть на свою работу. Тянула время, готовила чай, делала бутерброды. Чай пила на кухне, не решаясь войти на террасу. Потом наконец собралась. Она нащупала выключатель, повернула его, и веранда осветилась желтоватым и теплым светом.

Она смотрела на свою работу и задыхалась от счастья. Нет, ничего особенного – совсем ничего! Просто на холсте распустилась сирень – твердые, плотные, прохладные и крепкие кисти. Светло-сиреневая, нежная. Темная, махровая, почти чернильная. Белая, нежная, воздушная, как невеста.

Цветы были такими живыми, что их хотелось потрогать, понюхать, вдохнуть, зарыться в них лицом. А на ветке сидела птица. Маленькая синица с любопытными и пугливыми глазками. Такая живая, что стало страшно – вот сейчас она вздрогнет и полетит.

Что тут скажешь – весна! И кажется, новая жизнь.





Високосный февраль





Устроил все Митя, муж. Конечно же, при поддержке мамы. А когда они вместе, это уже сила. Мощная сила, куда там Маше!

Справедливости ради, их беспокойство она понимала, но разделять не собиралась. А хандра была крепкой. Сжала железными лапами – не вырваться. Маша и не пыталась. Валялась весь день в кровати – не подходи, убьет. Нервы сдавали. Но и причина была веской, что уж тут. Ну и Митя засуетился, подключил маму, и началось – врачи, психологи, тренинги и прочее, прочее.

Маша от всего этого отказывалась:

– Только не трогайте, умоляю!

Потом умолять перестала и начинала скандалить:

– Оставьте меня в покое! Достали.

Но ни Митя, ни мама не соглашались – вообще они были людьми действия. А уж молча смотреть и вздыхать, когда пропадает родной человек – нет, никогда. А Маша не волновалась – так бы и валялась в кровати месяц, два. Год. Нет, хорошо ей не было. Но еще тяжелее было вставать, чистить зубы, причесываться, одеваться, завтракать и куда-то ехать, а главное – разговаривать, общаться. Была у нее заветная мечта – чтобы все отвалили. Митя, например, в командировку, желательно в длительную. А мама… С мамой было сложнее – пенсионерка мама была «при доме». Нет, можно в санаторий. Или в путешествие. Но не тут-то было – командировки у мужа действительно случались, но тогда бывала брошена «тяжелая артиллерия» – тут же, в этот же день, приезжала мама, и начиналось…

Правда, из множества «специалистов», с которыми Маше пришлось познакомиться в эти дни, понравилась одна – та, которая тихо шепнула Мите:

– Оставьте ее в покое! Ей сейчас нужен только покой, а не ваши суета и тревога. Этим вы вгоняете ее туда еще сильнее.

Упертый муж попытался поспорить, но психологиня, явно уставшая от пациентов с нестабильной психикой и их родственников, тоже далеких от нормальных – а где они сейчас, нормальные? – махнула рукой:

– Ну как хотите! Мое дело вам подсказать.

После этого визита Маша слышала, как муж подолгу разговаривал с тещей. Пытались полушепотом, а Маше было по барабану – слышать и знать ничего не хотелось, можно и громко.

Через пару дней Митя, наклеив на бледное лицо ослепительную фальшивую улыбку, за ужином, приготовленным им же, радостно объявил:

– Мусик! Ты едешь в санаторий! В прекрасный санаторий, заметь. Я все узнал и проверил – ты знаешь, как глубоко я вникаю в тему. Так вот. Чудесное место – Волга, густой лес, замечательный номер и классная кормежка. Машка, там такая кормежка! Веришь, читая меню, я пускал слюни!

Маша молча уставилась на мужа. Не услышав моментальных возражений, он воодушевился и продолжил:

– Мусь, а природа? Сумасшедшая красота, ты мне поверь! Все-таки не наше загаженное Подмосковье – Средняя Россия, почти Поволжье. Точнее, Ивановская область. Четыреста верст от Москвы. – Он вскочил с места и бросился за планшетом, чтобы показать Маше расчудесные фото санатория.

Маша раздумывала. В конце концов, идея не так уж плоха! А даже и хороша – она там будет одна. Ни Митиных приседаний, ни маминых восклицаний. Да и не близко – вряд ли им придет в голову приехать ее проведать. Значит, полное, тотальное уединение. Есть, спать, возможно – гулять. Смотреть телевизор – дурацкое американское кино, боевик. Или читать – там наверняка есть пыльная библиотека с толстенькой тетенькой, гоняющей чаи с печеньем. И добрые старые книги – хорошие детективы из детства, например, Кристи или Сименона.

Митя вернулся с планшетом и принялся листать фотографии. Маша делала вид, что смотрит. А на самом деле ей было все равно. Какая разница? Что ей до размера номера, меню в столовой и красоты окрестностей? Ей был нужен только покой. Покой и тишина. И чтобы никого, никого.

А Митя заливался соловьем:

– Мусик, какой бассейн, а? Красота! А вид из окна? Нет, ты посмотри! Ну совершенно ведь сумасшедший вид, Машка! Елки, березки! Пишут, что белки и даже зайцы, Мусь! И ничего, что зима. Зимой еще красивее, правда? Зеленые елки и белый снежок, да? И лыжи! Ты же любишь лыжи, да, Машка?

Она кивала головой, как китайский болванчик: да, красота. Да, зайцы и белки. Спасибо, что не слоны. Да, лыжи. Да, любила. И зиму всегда любила больше, чем лето. Да-да, да. Только отстаньте.

Из ванной услышала, как Митя с воодушевлением рассказывает теще о том, что все получилось.

– Она согласилась, Ирина Борисовна! Ну что, я молодец?

Маша, сплевывая зубную пасту, усмехнулась: ага, молодец! Митя любил, когда его хвалили. Но это не его заслуга, это ее решение. Не захотела бы – фиг бы уговорил. Она такая – никогда против воли. Маленькая, худенькая, бледненькая девочка с милым и детским кукольным личиком и огромными голубыми глазами. Девочка-подросток. А за этой мягкой, светлой личиной – кремень, алмаз. Непробиваемая скала. И все это знали. И на работе в том числе. Поэтому все так и вышло. Все, все. Главное – не вспоминать, опять затянет тоска. Такая тоска и обида – хоть в петлю. Скорее бы закончился этот бесконечный високосный февраль. Скорее бы весна.



Отъезд был назначен через два дня. Конечно, приехала мама – руководить сборами. Мите, при всей их взаимной любви, этого она ни за что не доверила бы.

Маша сидела на диване и вяло кивала. Мама доставала из шкафа вещи и смотрела на дочь: это? А это? А может быть, это?

Маша кивала и давила зевок. Мама пыталась скрыть раздражение – все-таки дочь не совсем здорова. Делаем скидку. Впрочем, а когда с ней, с ее милой Машей, было легко? Вот именно.

Наконец чемодан был собран, и Машу – слава богу – отпустили спать. Сквозь дрему Маша слышала шепот, доносящейся с кухни – понятно, опять секреты, опять дружба против нее. Ну и черт с вами. Завтра она тю-тю! Поминай как звали.

Утро было морозным, зябким и голубоватым – красиво. Иней укрыл и украсил черные голые ветки деревьев, как нарядил.

Прорвались по Кольцевой и, слава богу, встали на Ярославку. Замелькали коттеджные поселки, белые поля, темные перелески, и начались деревушки – низенькие, темно-серые, с покосившимися кривобокими домиками, из кривых и коротких печных труб которых вился слабый дымок, рассеивавшийся в атмосфере. Частоколы ветхого штакетника, скворечники и скамейки, маленькие домики сельпо, оббитые пластиком – для красоты. Леса становились все более густыми, а деревеньки – более жалкими, работающих печных труб все меньше. Российская глубинка, что вы хотите.

Маша уснула, а когда открыла глаза, увидела узкую дорогу вдоль сказочного Берендеева леса – высоченные, темные ели, густо присыпанные снегом, стояли плотной стеной вдоль дороги, петляющей и бесконечной. Воздух дрожал от мороза, малиновое солнце слегка прикрывала легкая синеватая дымка.

– Уже близко! – сказал муж, увидев, что она проснулась.

Через полчаса проехали привокзальную площадь и старое здание вокзала в К. – маленьком, уютном городке. По нечищеным тротуарам осторожно скользил местный народ, прикрывая варежками рты, из которых вылетал пар, в нахлобученных платках и шапках – мороз. Вскоре появилось и здание санатория – величественное, кирпичное, крепкое – на века.

– Строили для космонавтов в семидесятые, – объяснил Митя. – Средств, как понимаешь, не жалели – престиж! И внутри все по полной – бассейн, сауна, тренажеры и прочее. Ну и столовка, естественно! Хрусталь, белые скатерти, картины, скульптуры – с социалистическим щедрым размахом, у нас это любили.

– У нас и сейчас это любят, – равнодушно отозвалась Маша, – в смысле, размах. – И шумно зевнула. Хрусталь и размах ее не волновали. Ее волновало другое.