Секретный бункер

За изгибом тоннеля доносились пьяные голоса, надрывно кашлял мужчина. Оперативники погасили фонари, прислушались. Компания была небольшая, человека четыре, и голоса действительно были пьяные. Контрразведчики неслышно двинулись дальше и свалились как снег на голову, лишь в последний момент включив фонари.

– Хенде хох, не двигаться, стрелять будем!

Каждый по-своему отмечал эти знаменательные дни. Одни стрелялись, другие напивались до полусмерти. Лучшего места для возлияний, конечно, не было. Группа оборванных связистов забралась на отмостку, чтобы не киснуть в воде, и поочередно прикладывалась к бутылке со шнапсом. В емкости осталось чуть меньше половины, еще одна пустая бутылка валялась под ногами. Шнапс был примитивный, «солдатский», из тех, что сбивает с ног после первого стакана.

Военнослужащие не вязали лыка. Рослый обергренадер с опухшим лицом припал к бутылке, ядреная жидкость стекала по подбородку. Потом бутылку отобрал рядовой коротышка, похожий на Швейка, стал лакать мелкими глотками, протяжно икая. Третий, лысоватый, потерявший и каску, и пилотку, сидел, сжав виски, и монотонно раскачивался. Четвертый, совсем молодой, еще ни разу не брившийся, сидел в луже и тупо смотрел в пространство.

– Смотри-ка, употребляют, – прокомментировал Шашкевич таким тоном, словно завидовал.

– Ага, благоденствует господа, – согласился Корзун. – Ну, что ж, принимайте в компанию, как говорится.

Советская форма подействовала на немцев, как красная тряпка на быка. Обергренадер и коротышка одновременно подскочили, схватились за автоматы и, так же одновременно получив прикладами в зубы, плюхнулись обратно. Стал подниматься молодой, осоловело вращая глазами, но передумал, когда перед носом возник увесистый кулак майора. В пьяных глазах немца заблестели слезы. Он начал что-то лепетать, к сожалению, тирада была непереводимой. Лысоватый медленно отнял ладони от висков, поднял голову, смерил взглядом окруживших его людей, издал мучительный стон и… снова замкнулся в себе.

– Смотри, как натрескались, гады, – посетовал Шашкевич. – Чего тут пить – полторы бутылки на всю ватагу, а пьяные вдрызг. Слабая нация. Да еще и чувствительные, как бабы.

– Не говори, Федор, – согласился Корзун. – Стыдно за германскую армию.

Засмеялся Вобликов. Снова подскочил неугомонный коротышка и опять скис, обнаружив над собой «дамоклов меч» с прикладом.

– Людям маленького роста… – начал Шашкевич.

– Да, сейчас я причиню кому-то страдания, – подтвердил Вобликов и толкнул коротышку. Тот упал, неловко подвернув ногу, начал трезветь, что было для него совсем уж неприемлемо.

– Русские свиньи… – процедил он и добился-таки своего – получил от Шашкевича в зубы. Остальные притихли, только обергренадер в пьяной меланхолии поглядывал на автомат.

– Поздравляю вас, господа, – сообщил Андрей. – Война окончена. Германская армия капитулировала, хотя охотно допускаю, что до вашего сведения этот факт еще не довели. Рады сообщить вам прекрасную новость. А теперь проваливайте, пока мы добрые! – Он вскинул автомат. – Быстро!

Ни пистолетов, ни гранат у них при себе не было – давно избавились от амуниции, имелись лишь автоматы. Они уходили, пошатываясь, словно поджав хвосты, как побитые дворняги, постоянно оглядывались, ждали очереди в затылок.

Автоматического оружия оказался явно переизбыток. Захваченные автоматы бойцы сбросили в колодец, потом отправились дальше. Ракитин подгонял – столько времени потеряли! Пока с одними поговоришь, потом с другими…

Оставшееся расстояние до станции пробежали за пятнадцать минут. На перроне поблескивали огоньки, шевелилась человеческая масса. Снова уплотнился трупный запах.

Контрразведчики невольно ускорились, достали пилотки, использовали их в качестве респираторов. Пилотки пропахли потом, но это был нормальный «живой» запах…

У стены, в стороне от полотна, были сложены мертвые тела. Очевидно, умерших на станции относили сюда, чтобы избавиться от запаха разложения, аккуратно «штабелировали» друг на друга. Пожилые мужчины и женщины, бывшие раненые солдаты вермахта, болезненно худая девушка с тонкими волосами и в кофточке с трогательными ромашками. От чего она умерла, даже предполагать не хотелось. Почему-то запомнилась эта щемящая боль в глазах молодой немки. Комок тошноты застрял в горле.

– Можно глупый вопрос, товарищ майор? – поежившись, прошептал Корзун. – Все понятно, бога нет, дьявола тоже, есть только единственно верное представление о мире – материалистическое… И все же, как вы считаете, есть там что-нибудь после смерти? Ну, хоть что-то, неважно, что? Умираем – что потом? Осознаем, что умерли? Порой очень сильно беспокоит, товарищ майор, что там за гранью? Только не смейтесь, не говорите, что сами об этом не думали…

– Денис, ты издеваешься? – Ракитин закашлялся. – Какая разница, думал – не думал? Все мы убежденные материалисты и все равно об этом думаем. А толк-то какой? Мне никто не докладывал об обстановке на том свете, разведданных нет, и сам я туда не ходил. Это у мертвых надо спрашивать, только они в курсе. А у мертвых как спросишь? Нас с ними пропасть разделяет…

– Да какая там пропасть, – смущенно пробормотал Корзун, озираясь на мертвецов. – Нет никакой пропасти, есть один неверный шаг… Ладно, умрем – узнаем. Только обидно, что никому рассказать об этом не сможем…

На сознание давило присутствие огромной массы людей. Оперативники прятали пилотки, советские автоматы, затянули под горло плащ-палатки. Но разве спрячешь то, что в глазах? Кого они хотели обмануть?

– Будем надеяться, что нас не раздавит негодующая толпа, – вздохнул Вобликов, первым подбираясь к боковой лестнице.

Такое ощущение, что на перроне станции «Принцаллее» собралось все население района. Люди сидели и лежали плотными рядами, прижимаясь друг к другу. В основном гражданские – женщины, дети, мужчины непризывного возраста. Кто-то лежал на голом полу, кто-то на подстилках, накидках, на рваной мешковине. Женщины обнимали детей, смотрели со страхом, как из тоннеля выбираются демоны.

Они все понимали. Это были не их люди. Это были пришельцы, захватчики, дикие варвары, пришедшие уничтожить их многовековую европейскую цивилизацию, имеющую давние гуманистические традиции! Самое противное, что большинство в это верило, не являясь при этом плохими людьми. Много лет Германией управляла грамотная пропаганда, а о зверствах СС за пределами страны подавляющая часть населения даже не подозревала…

От русских старались отодвинуться, опускали головы. На перроне царил убийственный запах. Густо кашлял, надрывался пожилой мужчина. Среди гражданских одежд мелькали военные френчи, шинели – в основном раненые, брошенные своими сослуживцами. Умирал, подрагивая, седой унтер – он лежал на боку, плохо перевязанный, мутные глаза его постепенно превращались в стекляшки.

Оперативники лавировали между телами, отводили глаза, если кто-то устремлял на них тоскливый взор. Плакала маленькая девочка в коротком детском пальто фасона «колокольчик». Совсем еще ребенок, годика три-четыре, кудрявая, светловолосая, с большими глазами – она сидела на коленях и размазывала слезы по щекам. Окружающим было не до нее – большинство даже не понимало, почему тут сидит эта девочка и плачет. Люди казались больными. А у тех, кто находился в здравии, были свои дети и пожилые родственники.

Ракитин опустился на корточки. Девочка всхлипнула, устремила на него жалобный взгляд. Он что-то спрашивал: где мама, бабушка? Крошка лопотала, а он почти не понимал. Бежали с мамой, которую зовут Гретхен, все было так страшно, что-то громко падало, бабушка осталась в доме, а почему она там осталась, маленькая Хильда не знает, мама плакала, говорила, что бабушка позднее придет…

– Товарищ майор, пойдемте, чего застряли? – сказал Вобликов. – Будем ждать, пока в нас кто-нибудь пальнет?

– А вы следите, чтобы не пальнули.

Как-то тронули молящие детские глаза. Она не отворачивалась, не шарахалась в ужасе – доверчиво льнула к незнакомцу.

– Чей ребенок? – строго спросил Андрей, озирая присутствующих.

Люди опускали глаза, в лучшем случае пожимали плечами. Привстал раненый, что-то просипел о порхающих повсюду ангелах. Девочка не могла сообщить ничего вразумительного. Жива ли ее мать? Но лопотала, что жива, оставила маму с другими тетями, пошла гулять, заблудилась…

– Мне кажется, она оттуда пришла… – подала голос пожилая фрау в драповом пальто и показала глазами в дальний конец перрона. – Наверное, с лестницы спустилась… Людьми забита вся станция, вплоть до выхода… Я пыталась у нее спросить, она не может ответить. А искать ее родственников нет сил…

Ракитин взял ребенка за руку и повел к выходу. Девочка покорно семенила следом, уже не плакала, только терла глазки кулачками. Люди отодвигались с прохода, обнимали свои сумки и баулы. Оперативники лавировали следом, вертя головами.

«Вот и вывалялись в простом немецком народе… – комментировал происходящее Корзун. – Конечно, времени вагон, давайте всем поможем…»

Несколько раз Ракитин громко вопрошал: чей ребенок? Никто не признавался.


– Будет дочь полка, – съязвил Корзун.

На мраморной лестнице тоже сидели люди, и далее – во всех углах и переходах. С оружием не было никого, во всяком случае в глаза оно не бросалось. Люди уже знали, что германская армия прекратила сопротивление, повального пролития слез по этому поводу не наблюдалось. Весь Берлин охватило безразличие – будь что будет.

Оперативники свернули в широкий коридор, ведущий на улицу, – уже чувствовалась прохлада.

Мать крошки Хильды нашлась метрах в двадцати от разбитых выходных дверей. Высокая женщина с распущенными волосами металась, что-то бормотала, срывалась на крик, трясла людей. Предположить, что ребенок самостоятельно спустился на станцию, она, конечно же, не могла. Видимо, забылась, а очнувшись, хватилась девочки. Люди загомонили, стали показывать пальцами. Женщина резко обернулась, что-то закричала, бросилась вперед. Андрей напрягся – дурная баба, с ног собьет!

Дама схватила девочку, прижала к себе, потом уставилась в глаза незнакомцу, стала пятиться. Поставила ребенка на ноги, стала лихорадочно ощупывать. Словно он откусил от нее кусочек!

– Больше не теряйте своих детей, фрау. – Ракитин сухо улыбнулся. – Все с ней в порядке, не надо ощупывать. Девочка просто любит путешествия.

– Посмотрите, как они нас ненавидят, – шипел Шашкевич. – Какие лица, как смотрят… Ну, что за народ! Еще не знают, а уже ненавидят…

– Просто боятся, – подметил Корзун. – Запугали Красной армией. Считают, что всю нацию под корень изведем, отсюда и страх неизвестности. Да и пропаганда свою работу сделала – орды варварских племен, не знакомых с цивилизацией, – и все такое. Вот бы нам такую пропаганду.

«Можно подумать, наша хуже», – подумал Ракитин.

– Ладно, пошли…

– Спасибо вам… – неуверенно произнесла безответственная мамаша. Ей было страшно, ее все еще трясло, она прятала глаза.

– Все в порядке, фрау, – улыбнулся Ракитин. – Берегите себя и ребенка.

– Мы можем у вас спросить? – подала слабый голос сидящая по соседству женщина. Ей было немного за тридцать, возможно, когда-то привлекательная, но не теперь: у женщины запали глаза, истончилась кожа. К ней прижимался мальчишка лет десяти. Женщина колебалась – то, что она хотела сказать, было противно ее воспитанию. А еще ей было страшно, ведь она обращалась к тому, к кому обращаться нельзя!

– Конечно, фрау, что вы хотели узнать? – Андрей нетерпеливо посмотрел на часы. Время в запасе оставалось, но уже совсем мало.

– Не знаю, как сказать… – Она закрыла глаза и вдруг решилась: – Мы два дня ничего не ели, это правда… Прибежали в спешке, когда по радио объявили, что населению надо укрыться в бомбоубежищах или метро… Нашего дома уже нет, соседи сказали, что его разбомбили… У нас совсем нет еды… Добрые люди на первых порах чем-то подкармливали, но сейчас у всех кончились продукты… Я не знаю, как об этом попросить… Я могу выдержать, для себя я ничего не прошу, но мой маленький Фридрих…

– Что она говорит? – насторожился Шашкевич. – Понимаю только некоторые слова.

– Говорит, что у них нет хлеба…

– Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные, – фыркнул Корзун и смутился. – Это не я придумал, товарищ майор, цитата французского короля Людовика… не помню, какой номер, кажется Пятнадцатый… – и окончательно смутился под пристальным взглядом командира. – Мы не против, товарищ майор, что нам стоит? Мы же, как Иисусы, одной краюхой весь Берлин накормим…

– Ладно, давайте, кто чем может, – вздохнул Андрей. – Поддержим многострадальный немецкий народ. А сами потерпим, все равно не до еды. Завтра в штабе накормят.

Сняли вещмешки, не забывая посматривать по сторонам, вытряхнули все съедобное: завернутый в грубую бумагу ржаной хлеб, консервированное мясо, горький советский шоколад, который был намного вкуснее и калорийнее немецкого. Себе ничего не оставили, отдали все. Перед женщиной выросла горка продуктов, глаза ее наполнились слезами. Взволновались люди, оказавшиеся неподалеку, стали подбираться ближе.

– Все, пошли. – Нервы уже не выдерживали, майор затянул вещмешок, взвалил его на спину и зашагал, не оглядываясь, к выходу…





Глава одиннадцатая




Город был все тот же. Районы плотной застройки, квартал за кварталом. Водная артерия осталась в стороне. Из мрака вырастали каменные многоэтажные глыбы, оставленные жильцами. Артобстрелы в этом районе были серьезные – здания сильно пострадали. На юг тянулась улица с трамвайными путями. «Кунцерштрассе», – извещала табличка на разрушенном здании. Солдат противника здесь не было. В городе тихо, как на кладбище в глухую ночь.

Оперативники быстрым шагом прошли квартал, остановились перекурить недалеко от перекрестка, сместились в нишу, чтобы не маячить на виду.

Ракитин осветил карту, сверился с часами. Несмотря на задержки, шли неплохо. Ночь еще не кончилась, до предрассветного часа оставалось время. Люди молчали, пытались по звукам понять, что происходит в городе. Несколько часов назад немецкое командование просило прекратить огонь – значит, приказ о капитуляции уже доведен до личного состава…

На скорую руку перекурив, тронулись дальше. Не все население Берлина прозябало в метро и бомбоубежищах. На улице тоже попадались люди. Среди развалин горели костры, кучками грелись горожане, кое-где готовили еду. Иногда доносилась негромкая речь, кто-то приглушенно плакал. Если верить карте, за углом надо было свернуть. Андрей махнул Вобликову – осмотреться.

Они остановились как вкопанные. Из-за угла выворачивали солдаты – целое отделение вермахта! Одетые по всей форме: в касках, с амуницией, притороченной к ремням, с автоматами в руках, один волок на плече пулемет, с которого свисала пулеметная лента!

Это было полное и ошеломительное фиаско! Как допустили такой ляп? Уму непостижимо! Немцы не сразу поняли, кто перед ними. Все двенадцать человек в колонну по два, под командованием унтера, вышли из-за угла, прошли немного… и тоже встали. Оперативники вскинули автоматы. И те вскинули. Сердца колотились, горячий пот заливал лицо. «Не стреляй, не стреляй, – твердил какой-то внутренний подсказчик, – только хуже сделаешь. Их больше, не поможет…»

– Мужики, не стрелять… – выдавил Андрей. В горле пересохло, предательское онемение расползалось по членам. Полной темноты в этом квадрате не было. Метрах в десяти из железной бочки раздувалось пламя. Там грелись берлинцы, подкладывали доски в огонь. Да еще солярку плеснули – пламя выросло, едкий запах наполнил округу. Зловещие тени пробежали по бледным лицам, по воспаленным от недосыпания глазам. Немцы не стреляли, и это было странно. Оперативники припали к прицелам, дрожали руки, срывались пальцы. Неловкое движение – оттянется спусковой крючок, и тогда пиши пропало…

Вышел из строя унтер-офицер – еще недавно напыщенный, осанистый, а теперь весь какой-то пришибленный, похожий на ощипанного петуха. Он держал в руке «парабеллум», ствол был направлен на противника. Унтер пристально всматривался в неподвижные лица своих врагов. Напряглись солдаты, ждали приказа. Все пыльные, грязные, накачанные злобой. По крайней мере, так казалось с расстояния пяти шагов…

– Товарищ майор, что делать будем? – прошептал Вобликов. – Их больше, посекут же…

– Заткнись… Не шевелимся…

Словно на голодного медведя смотрели! Вывалился бурый мишка из-за косогора, сам удивился, замер…

Немая сцена продолжалась довольно долго. Как-то обмякла рука, держащая «парабеллум», ствол опустился. Унтер глубоко вздохнул, нагнулся, положил пистолет под ноги и с хрустом разогнул колени. После чего поднял руки и расставил ноги. Опустились стволы автоматов. Стоящий впереди обер-ефрейтор бросил МР-40 под ноги, поколебался, поднял руки. Его сосед был бледен как полотно. Он облизнул губы, покосился на унтера, сделал шаг вперед, положил автомат на землю и отошел, сцепил кисти рук в замке на затылке.