Семь камней

На следующий вечер




Майкл несколько раз ронял ключ, прежде чем наконец сумел повернуть его в старинном замке. Он не был пьян, после ужина с бокалом вина он больше не выпил ни капли. Вместо этого он прогулялся по всему городу в обществе лишь своих собственных мыслей. Все его тело дрожало от усталости, но зато он был уверен, что сможет заснуть. По его приказу Жан-Батист не закрыл дверь на засов, но один из лакеев растянулся на кушетке в вестибюле и храпел. Майкл слабо улыбнулся.

– Закрой дверь на засов и ступай к себе, Альфонс, – прошептал он, наклонившись, и потряс парня за плечо. Лакей пошевелился и всхрапнул, но Майкл не стал ждать, когда тот проснется. На лестничной площадке горела крошечная масляная лампа, круглый стеклянный шар в ярких красках Мурано. Лампа стояла там уже много лет, с первого дня, когда он приехал из Шотландии к Джареду, ее вид успокоил его, и он устремил свое усталое тело к широкой, темной лестнице.

По ночам, как это водится во всех старых домах, их дом потрескивал и разговаривал сам с собой. Хотя сегодня он молчал: тяжелая крыша с медными швами остыла, массивные стропила уснули.

Майкл снял с себя одежду и голый забрался в постель. Кружилась голова. Несмотря на усталость, его тело пульсировало, ноги дергались как у насаженной на вертел лягушки. Наконец он расслабился и нырнул в кипящий котел ожидавших его сновидений.

Конечно, она была там. Смеялась, играла со своей смешной собачкой. Гладила его по лицу, шее, ладонью, полной желания, прижималась всем телом ближе и ближе. Потом они оказались в постели, холодный ветер шевелил легкие занавески, слишком холодный, он замерз, но потом ее тепло приблизилось, прижалось к нему. Он страшно хотел ее, но одновременно боялся. Она была ужасно знакомой и ужасно чужой – и такая смесь вызывала в нем восторг.

Он потянулся к ней, но понял, что не мог поднять руку, не мог пошевелиться. И все-таки она была рядом, медленно извиваясь от желания, жадная и соблазнительная. Как водится в снах, он был одновременно перед ней, за ней, дотрагивался до нее и смотрел издали. Отсвет свечи на обнаженной груди, тени на пышных ягодицах, на откинутой белой простыне, одна нога, округлая и крепкая, выдвинулась вперед, мягко раздвинув его ноги. Мягко и требовательно.

Она свернулась за его спиной, целовала затылок, шею, и он потянулся, желая потрогать ее, но руки были тяжелые, неловкие, они беспомощно скользили по ней. Зато ее руки были решительные, более чем решительные – она взяла его за член и ласкала его. Ее рука работала быстро и жестко. Он брыкался, выгибал спину и внезапно освободился из трясины сна. Она ослабила хватку, пыталась отодвинуться, но он накрыл своей рукой ее руку и с радостной свирепостью быстро двигал их вверх и вниз, исходя конвульсиями, выбрасывая горячие, густые струи на свой живот, на сцепленные пальцы.

Она фыркнула от отвращения, он открыл глаза и увидел жуткую, как у горгульи, пасть, полную крошечных, острых зубов, и пару огромных выпученных глаз. Он взвизгнул.

Мопс соскочил на пол и стал с истеричным лаем носиться по комнате. За ним лежало чье-то тело. Майкл соскочил с кровати, запутался во влажных, липких простынях, споткнулся и в панике упал.

– Господи, господи, господи!

Стоя на коленях, он задыхался, тер ладонями лицо, тряс головой. И никак не мог понять, что все это значило. Не мог.

– Лили, – причитал он. – Лили!

Но заливавшаяся слезами женщина в его постели была не Лили. Он понял это и застонал от мучительного страдания новой потери.

– О, господи!

– Майкл, Майкл, пожалуйста, пожалуйста, прости меня!

– Ты… что… ради бога…

Леония бурно рыдала, протягивая к нему руки.

– Я не могла сдержаться. Я так одинока. Я так хотела тебя!

Плонплон перестал лаять и теперь подбежал к Майклу и нюхал его голую спину, обдавая ее взрывами горячего, влажного дыхания.

– Va-t’en! Уходи!

Песик попятился и снова залаял, выпучив глаза от обиды.

Не в силах найти слова, подходящие к ситуации, он схватил Плонплона и закутал его в простыню, чтобы не слышать его лая. Потом, пошатываясь, встал на ноги, все еще держа извивавшуюся собаку.

– Я… – начал он. – Ты… я имел в виду… о Господи Иисусе! – Он наклонился и осторожно поставил собачку на кровать. Плонплон мгновенно выпутался из простыни, бросился к Леонии и трепетно лизнул ее. Майкл уже думал о том, что надо отдать ей песика после смерти Лили, но почему-то это казалось ему предательством по отношению к прежней его хозяйке. При мысли об этом он был готов разрыдаться.

– Я не могу, – сказал он просто. – Никак не могу. Ты ступай спать, дева. Мы поговорим об этом позже, ладно?

Он вышел, осторожно ступая, словно очень пьяный, и осторожно закрыл за собой дверь. Прошел по коридору к главной лестнице и лишь там сообразил, что он голый. Он остановился там, ничего не соображая, и глядел, как меркли цвета муранской лампы с наступлением рассвета. Наконец его увидел Роберт и, прибежав, закутал в плащ и уложил в постель в одной из гостевых комнат.



Любимым игорным клубом Ракоши был «Золотой Петушок». Стена в главном салоне была покрыта гобеленом с изображением петуха. Вытканный золотой нитью, с распростертыми крыльями и распушенным горлом, он с триумфом кукарекал над разложенными перед ним выигрышными картами. Место было веселое, там встречались богатые торговцы и аристократы средней руки, а воздух был пряным от запахов свечного воска, пудры, парфюма и денег.

Ракоши собирался зайти в контору «Фрэзер et Cie», поговорить под каким-нибудь предлогом с Майклом Мюрреем и как-нибудь вывести разговор на тетку молодого человека. Впрочем, поразмыслив, решил, что это может насторожить Мюррея – и, не исключено, как-нибудь дойдет до женщины, если она где-то здесь, в Париже. А этого ему хотелось меньше всего.

Пожалуй, лучше было начать расспросы с более безопасного расстояния. Он узнал, что Мюррей время от времени появлялся в «Петушке», хотя сам он никогда не видел его там. Но если так говорят…

Прошло несколько вечеров с игрой, вином и беседами, прежде чем он познакомился с Шарлем Пепеном. Пепен был щеголем, безрассудным игроком и любителем поболтать. И выпить. Еще он был близким другом молодого виноторговца.

– О, та монахиня! – сказал он, когда Ракоши – после второй бутылки – упомянул, что слышал, будто у Мюррея есть молодая родственница, которая недавно ушла в монастырь. Пепен засмеялся, его красивое лицо зарделось.

– Я еще никогда не видел девицы, которая бы так не годилась в монахини – попка такая, что сам парижский архиепископ забудет про свои обеты, а ему уже восемьдесят шесть. Почти не говорит по-французски, бедняжка, – девица, не архиепископ. Впрочем, я бы и не стал вести с ней долгие беседы, если бы она была со мной, ну, вы понимаете… Она из Шотландии, ужасный акцент…

– Говорите, из Шотландии? – Ракоши задумчиво подержал в руке карту, потом положил ее. – Она кузина Мюррея – так, может, она дочь его дяди Джеймса?


Пепен за миг задумался.

– Я не очень… о да, точно! – Он весело рассмеялся и положил на стол свои проигравшие карты. – Господи. Да, она точно говорила имя отца – Джейми, так говорят шотландцы, значит, Джеймс.

Ракоши почувствовал, как по его спине пробежал холодок предвкушения. Да! Ощущение триумфа мгновенно сменилось потрясающим открытием. Девушка была дочерью La Dame Blanche.

– Понятно, – небрежно проговорил он. – Так, вы говорите, в какой монастырь ушла девушка?

К его удивлению, Пепен неожиданно пронзил его подозрительным взглядом:

– Зачем вам это надо знать?

Ракоши небрежно пожал плечами, а сам торопливо придумывал ответ.

– Пари, – сказал он с усмешкой. – Если она такая соблазнительная, как вы говорите… Я ставлю пятьсот луи, что затащу ее в постель, прежде чем она примет первый обет.

Пепен насмешливо фыркнул.

– О, да никогда! Она аппетитная, но не сознает этого. И она добродетельная, клянусь. И если вы думаете, что сумеете соблазнить ее в стенах монастыря…

Ракоши откинулся в кресле и показал на еще одну бутылку.

– В таком случае… что вы теряете?





На следующий день




Она почувствовала запах больницы задолго до того, как маленькая группа новициаток подошла к двери. Они шли по двое, скромно опустив глаза, но она не удержалась и бросила быстрый взгляд на трехэтажное здание, изначально дворец, который – по слухам – был отдан матери Хильдегарде ее отцом, как часть наследства, когда она посвятила себя церкви. Он стал монастырским домом и постепенно все больше и больше принимал больных, а монахини переселились в новый дом, построенный в парке.

Снаружи это был приятный старинный дом. Но запах болезни, мочи, кала и рвоты висел в нем как липкая завеса, и Джоан надеялась, что ее не стошнит, что она удержится. Маленькая послушница рядом с ней, сестра Милосердие Божие (которую все называли просто Мерси), была белее, чем ее вуаль, ее глаза были направлены на землю, но явно ничего не видели: она наступила на слизня и вскрикнула от ужаса, раздавив его сандалией.

Джоан поспешно отвела взгляд. Она никогда не научится смиренно опускать глаза, это точно. И не научится смирению в мыслях.

Ее обеспокоил и встревожил не вид пациентов. Она и прежде видела больных, и они тут не ждали от нее ничего, кроме мытья и кормления; с этим она справилась бы без труда. Она боялась увидеть тех, кому суждено скоро умереть – потому что в больнице наверняка будет много таких. И что тогда ей скажут голоса?

Однако голоса молчали. И через некоторое время она уже почти не нервничала. Она могла выполнять эту работу и фактически, к ее удивлению, даже наслаждалась своим умением облегчить чью-то боль, с радостью уделяла больным внимание – и если они смеялись над ее французским, то и пусть, зато они ненадолго забывали про боль и страх.

Были и такие, кто лежал под серым покровом смерти. Правда, их было совсем немного, и они пугали ее гораздо меньше, чем дома сынишка Вэйри Фрэзера или тот молодой самоубийца на судне. Может, дело было в смирении или во влиянии ангелов, в честь которых была названа больница, Джоан не знала, но обнаружила, что ей не страшно дотрагиваться до тех, кто, как она видела, скоро умрет, не страшно говорить с ними. Она замечала, что другие сестры и даже санитарки были ласковыми к таким людям, и ей пришло в голову, что тут не нужно провидческого дара, чтобы знать, что долго болевший человек, исхудавший так, что остались кожа да кости, не жилец на этом свете.

«Дотронься до него, – сказал тихий голос в ее голове. – Утешь его».

«Ладно», – вздохнула она. Как можно утешить такого больного, она не знала, но помыла его как можно ласковее и уговорила съесть несколько ложек каши. Потом она уложила его в постель, поправила ночную рубашку и тонкое одеяло.

– Спасибо, сестра, – сказал он и, взяв ее руку, поцеловал ее. – Спасибо за твои сладкие прикосновения.

В тот вечер она вернулась в дортуар задумавшись, но со странным ощущением, что она находится на пороге какого-то важного открытия.





В ту ночь




Ракоши лежал с закрытыми глазами, положив голову на грудь Мадлен, вдыхал запах ее тела и чувствовал между своих ладоней всю ее медленно пульсирующую световую сущность. Она была нежно-золотая, со светящимися голубыми венами, глубоко в груди под его ухом билось ее лазуритовое сердце, живой камень. И глубоко внутри была ее красная матка, раскрытая, нежная. Пристанище и помощь. Обещание.

Мелизанда когда-то показала ему основы сексуальной магии, и он прочел об этом с большим интересом в некоторых древних алхимических текстах. Впрочем, он никогда не применял ее на проститутках – и фактически не пытался и в этот раз. И все-таки это случилось. Он видел волшебство, медленно разворачивавшееся перед ним, под его руками.

Как странно, сонно думал он, глядя, как тонкие следы зеленой энергии распространялись по ее матке, медленно, но неуклонно. Раньше он думал, что это происходит мгновенно, что мужское семя прорастает в женщине, и все. Но все было не так. Теперь он увидел, что было два типа семени. У нее было одно, он ясно это чувствовал, бриллиантовое пятнышко света, сверкавшее словно пронзительное, крошечное солнце. Его собственное – маленькое, зеленое, простейшее – притягивалось к этому крошечному солнцу, готовое к жертвоприношению.

– Доволен, chéri? – прошептала она, гладя его волосы. – Тебе было хорошо со мной?

– Я невероятно счастлив, дорогая. – Он предпочел бы, чтобы она не раскрывала рот, но неожиданный прилив нежности к ней заставил его сесть и улыбнуться. Она тоже приподнялась и потянулась за чистой тряпочкой и спринцовкой, но он положил руку ей на плечо, заставляя лечь.

– Не мойся на этот раз, ma belle, – сказал он. – Сделай мне одолжение.