Сестрица

– Тогда прости. Если бы я знала, не стала бы о нем вспоминать.

Изабель отмахнулась от ее извинений:

– Чем бы ни были куски моего сердца, Феликса среди них нет. И мечей тоже.

– А что есть? И как ты собираешься это искать? – спросила Тави.

– Не знаю, – ответила Изабель. Крепко задумавшись, она добавила: – Но раз уж сердце – это место, где живет доброта, то, может, начну с добрых дел.

Тави прыснула:

– С добрых дел? Ты?

Изабель залилась краской:

– Да, я. Что тут смешного?

– Да ты же никогда ничего такого не делала!

– Нет, делала! – возразила Изабель. – Например, на днях я подвезла Тетушку до фермы Ле Бене. Вот тебе и доброе дело.

– Ох, Иззи, – мягко сказала Тави, затем потянулась через стол и сжала сестре руку. – Поздно уже для добрых дел. Люди кричат на нас. Швыряют в наши окна камнями. Быть злыми – все, что нам остается. Добрые дела ничего уже не изменят.

Изабель сделала ответное пожатие:

– Но может, они изменят меня, Тав.

Тави встала и пошла мыть посуду. Изабель, видя, как темно стало за окном, сказала, что сначала пойдет и проверит животных, а потом вернется помогать.

– Возьми меч, – ответила Тави. – На всякий случай.

Изабель так и поступила. Снимая его с крюка, она в очередной раз задумалась над тем, как подарок королевы фей поможет достичь того, чего жаждет ее сердце. Конечно, хорошо, что он оказался у нее, иначе как бы она отбилась от вора? Но все-таки хорошенькие девушки имеют обыкновение разгуливать не с мечами в руках, а с веерами или, на худой конец, с зонтиками от солнца.

И все же, снова ощутив, до чего ладно рукоятка меча ложится в ладонь и как превосходно сбалансирован клинок, она не удержалась и сделала выпад в сторону цветущего куста, а потом с улыбкой наблюдала, как, кружась, опускались на землю розовые лепестки. По пути к курятнику она обезглавила две лилии, а потом срезала с куста шапку голубой гортензии.

– Это маркиз велел мне упражняться, – сказала она вслух виновато, словно кто-то обвинял ее в том, что она развлекается.

Кругом шатаются всякие подозрительные личности. Она просто учится защищаться, вот и все.

Он был волшебным, этот меч. Невероятным. Умопомрачительным. Отрицать невозможно.

Но он не был частью ее сердца.

И никогда ею не станет.

Потому что она не позволит.





Глава 35




Пока Изабель фехтовала в темноте, Шанс, с удобством расположившись в замке Риголад, разглядывал склянку с серебристой жидкостью, которую смешал только что.

Свита была при нем, каждый занимался своим делом. Отсутствовала только волшебница.

Но Шанс, вперив глаза в склянку, не замечал ничего вокруг. На спиртовке, горевшей в центре донельзя усложненного самогонного аппарата, пыхтела серебристая жидкость. Цвет жидкости был насыщенным и переливчатым, но Шанс все еще не был удовлетворен.

Едва они вошли в замок, ученый принялся собирать аппарат на большом столе в обеденном зале. Теперь там стояли медные весы, прессы, фильтры, ступка с пестиком, а также аптекарские банки с разнообразными ингредиентами.

Шанс протянул руку за одной из них. Снял крышку, достал клочок пожелтевшего кружева и уронил его в склянку. Туда же были опущены чайная ложка сушеных фиалок, паутинка, обрывок листа из нотной тетради с записанной на нем мелодией, крошки пирожного «мадлен» и пригоршня цифр, выломанных из какого-то циферблата.

С каждым прибавлением жидкость вскипала и клокотала, но Шанс все равно был недоволен. Он снова перебрал все банки в поисках одного, финального, ингредиента. И с торжествующим «Ага!» обнаружил его в последней – им оказались крылышки бабочки. Как только он опустил их в склянку на огне, жидкость приняла красивый бледно-лиловый оттенок.

– Великолепно! – воскликнул Шанс, взял щипцы, осторожно снял склянку с огня и поставил остывать на мраморную столешницу. – Для этих чернил нужно придумать имя, – обратился он к ученому, который трудился по другую сторону стола. – Имя, которое передает то, что ты чувствуешь, снова встретив кого-то. После многолетней разлуки. Того, кто был для тебя потерян или кого ты считал потерянным. Ты помнишь его таким, каким он был. В твоей памяти он не постарел ни на один день. И вдруг как гром среди ясного неба – вот он. Повзрослел. Изменился. Стал другим и все же остался прежним.

Ученый оторвался от работы. Смерил Шанса долгим взглядом поверх очков.

– Этот человек что-то для меня значил? – спросил он.


– Может быть, да. А может быть, нет. Почти. Значил бы, – отвечал Шанс. – Если бы время позволило. Если бы ты сам оказался мудрее. Смелее. Лучше.

Ученый, сухопарый и строгий человек, не подверженный полетам фантазии, положил руку на сердце. Закрыл глаза. Мечтательно-грустная улыбка раздвинула его губы.

– Изумленность, – сказал он. – Вот как бы я это назвал.

Шанс улыбнулся. На бумажном ярлыке он вывел слово «Изумленность», приклеил ярлык к склянке и понес ее к дальнему концу стола. Там уже лежала карта жизни Изабель де ла Поме. Никогда не знаешь, в какой момент может состояться воссоединение. Важно быть готовым к любой случайности.

Вокруг карты стояли другие созданные им чернила. Вот «Бунтарство» – заточенный в стекле красно-оранжевый вихрь из молотых зубов льва и бычьей крови. «Вдохновение» – бледно-золотая смесь черного чая, какао, щепотки земли с могилы поэта и четырех слезинок безумца, настоянная при свете полной луны. А вот «Хитрость» цвета самой темной ночи: составлена из дыхания совы, перьев ястреба и толченой пальцевой косточки вора-карманника.

«Хватит ли яркости моим пигментам и силы заклинаниям, чтобы начертать новый путь?» – думал он, ставя склянку с «Изумленностью» подле других чернил. Он и раньше пытался составлять чернила, причем не один раз, но никогда ему еще не удавалось изобрести состав настолько мощный, чтобы отменить предначертанное старухой.

Страх и теперь трепал ему нервы. Чтобы заставить его умолкнуть, Шанс щедрой рукой плеснул себе коньяка из хрустального графина. Залпом осушив стакан, он сел перед картой. Развернул ее, разгладил края, невольно любуясь тонкой работой трех сестер. Пергаменты были безупречными, чернила – изысканными, великолепие рисунка – вне всяких похвал. Никогда он не видел ничего столь же прекрасного.

Наверху карты стояло полное имя Изабель, написанное от руки по-гречески – как-никак то был родной язык Судеб. Основную часть занимал богато изукрашенный ландшафт ее судьбы. Шанс видел место, где она родилась, города, где ей доводилось жить, и, наконец, Сен-Мишель. Его взгляду открывались горы и долины, солнечные поляны и темные леса, через которые проходил ее жизненный путь. Жирная черная линия, на которой точками, черточками и зарубками были отмечены другие жизни, пересекавшиеся или хотя бы соприкасавшиеся с путем Изабель.

Но Шанса пугали не они, а то, чего не было на карте.





Глава 36




– Готовы? – нетерпеливо бросил он.

Ученый, занятый полировкой очков в тонкой, как проволока, оправе, кивнул. И подал очки Шансу.

– Мощные? – спросил тот, беря их.

– Очень. Я сам вытачивал линзы. Левая открывает прошлое; правая показывает будущее.

Шанс поднял очки к свету.

– Розовые? – спросил он, глядя сквозь них. Он не очень любил этот цвет.

– Цвета розы, – уточнил Уильям. – На человеческую жизнь по-другому и смотреть-то нельзя. Взглянете сквозь обычные линзы – разобьется сердце.

Шанс надел очки, заправив тонкие проволочки дужек за уши. Поглядев сквозь них на карту, он едва не вскрикнул. Пергамент вдруг стал объемным, как детская книжка с хитроумно вырезанными фигурками, которые поднимаются, стоит перевернуть страницу.

Никто – ни один смертный, ни даже Шанс – не обладал остротой зрения, присущей Судьбам. Они рисовали с такой умопомрачительной точностью и так подробно, что их искусство нельзя было оценить вполне, если глядеть невооруженным глазом. Шанс похитил у них немало карт, но никогда прежде не мог рассмотреть их работу столь ясно. Вдоль всего пути Изабель яркими трехмерными картинками вставали разные моменты ее жизни. Вот она – ребенок, фехтует с каким-то мальчиком. А вот уже стоит перед зеркалом в пышном бальном платье, в глазах видны слезы. А вот, всего несколько дней назад, ссорится с женой пекаря на деревенском рынке.

– Ты гений, – прошептал он.

Ученый довольно улыбнулся.

Но Шанс не послал ему ответной улыбки. Его радость, оттого что он может во всех деталях разглядеть прошлое Изабель, явно умерялась страхом перед тем, что он так же подробно увидит ее будущее. Он уже знал, что ждет ее в конце пути: успел заметить, когда похищал карту из палаццо Судеб, но в то время не знал наверняка, когда это случится.

Может быть, чтобы изменить будущее, у него есть еще несколько недель. Или месяцев. А может, считаные дни.

Его взгляд в поисках ответа метнулся к нижнему краю карты. Вот она, легенда. Она поясняла, что каждый дюйм карты равняется одному году жизни Изабель, и содержала дату ее рождения.

А еще в самом низу была личная печать Судьбы. Старая карга ставила ее на карту каждого смертного – капала немного красного воска на край пергамента и вдавливала в него свой перстень с черепом-печаткой. То, что получалось, и было датой смерти человека, и чем ближе человек подходил к роковому дню, тем заметнее темнел череп, меняя цвет с кроваво-красного на черный.

Череп на карте Изабель был винно-красным, с прожилками серого.

– Ей осталось жить всего несколько недель. Недель, – прошептал Шанс. Он поднес ко лбу дрожащую руку. – Как же мне, черт возьми, распутать этот узел? – пробормотал он.

Вдруг он схватил со стола перо, обмакнул его в чернила под названием «Бунтарство» и принялся вычерчивать новый путь, ведущий прочь от прежнего. Свежие чернила блестели на пергаменте.

– Ха! Действительно «Бунтарство», гляди-ка! – воскликнул он, ободренный результатом.

Но в следующий миг чернила начали бледнеть и вскоре совсем исчезли; пергамент впитал их в себя, как пески пустыни впитывают дождевые капли.

Тогда Шанс предпринял другую попытку. Снова обмакнув перо в «Бунтарство», он стал вычеркивать то, что ждало Изабель в конце пути, но, сколько бы он ни черкал, ни колол, ни кромсал пером пергамент, сколько бы ни капал на него чернилами, судьба девушки проступала сквозь все его ухищрения – так трехдневный утопленник упорно всплывает на поверхность.

Громко выругавшись, Шанс отшвырнул перо. Сняв очки, он положил их на стол. Катастрофа! Его чернила ни на что не годятся. Простой обход начертить нельзя – не то что заштриховать красные пятна и замазать черные зарубки, которыми отмечен конец пути Изабель: их поставили даже не три сестры, а тот, чья власть над судьбами людей крепнет день ото дня.

Ученый оторвался от работы.

– В чем дело? – спросил он.