Сияние

МАКО: Ну конечно. Ладно, Персиваль… Грааль. Очень умно. Очень тонко. Но Грааль – не живое существо. У него нет собственной крови, только чужая; в нём нет жизни, кроме той, которую он дарует. Его работа в том, чтобы стоять смирно и… быть Граалем. Который кто-то ищет. Это не похоже ни на кого из наших знакомых. И, по правде говоря, это слегка прозаично по твоим меркам. По нашим меркам. Мне кажется, ты сдерживаешь себя. Я-то сдерживаю. Потому что… потому что нам кажется, что она бы этого хотела. Чтобы мы сделали ставку на истории вроде тех, которые нравились ей. Ну в самом деле, насколько твой Те-Деум отличается от настоящих уранских трущоб? Да едва ли найдётся хоть пятнышко грязи, которое было бы не на своём месте. Это всего лишь… события, которые могли на самом деле произойти во всамделишном городе. Это не ты. Это не я. Это она.

АНК: Но это и впрямь случилось на самом деле. В настоящем городе. Просто не в том городе.

МАКО: Когда подобные вещи нас останавливали? Да мы ввели вампиров в «Похищение Прозерпины»! Это была настоящая история, которая произошла в настоящем городе. И Прозерпина – настоящий город, который на самом деле исчез с карты Плутона, осмелюсь напомнить, схожим образом с Адонисом. Мы запихнули туда целую орду вампиров и даже глазом не моргнули. Просто заказали чан фальшивой крови и начали кроить плащи.

[Анк не то смеётся, не то вздыхает.]

Послушай, у меня возникла идея. На самом деле, просто маленькое смещение. В перспективе. В кадре. Потому что в нуаре на самом деле нет ничего нового. Это просто волшебная сказка с пистолетами. Твой детектив-нищеброд – не более чем благородный рыцарь с сигаретой и чёрной дырой вместо сердца. Язык у него лучше подвешен, вот и вся разница. Он вовсе не лишён идеализма – для него есть хорошие женщины и плохие, хорошая работа и плохая. Справедливость и истина всегда стоят того, чтобы к ним стремиться. Он опускает «федору» на лицо, как забрало шлема. Он верно служит своему лорду, хочет того или нет. И он порабощён идеалом женщины. Просто в детективных историях женщины обычно умирают ещё до того, как поднимается занавес. В сказках они, как правило, живы. Сказки – они про выживание. Только и всего. Принцесса доживает до последнего акта, чтобы выйти замуж. Детектив решает загадку о женщине, а рыцарь – спасает женщину.

И вот честное, честное слово, если в сказку добавить грязь, отчаяние и экзистенциальный страх промышленного производства, получится готика – и это наши владения, Перси. Мы тут живём. Так почему бы нам не сменить тренч на чёрный плащ? Выкрутить байронизм на максимум. Родовое проклятие, безумный лорд, зловещий замок. Одержимость, страсть, секреты. Всё уже там. И призрак. Потому что правда в том… правда в том, что это история о призраке. Она всегда такой была. Мы выливаем полную миску крови на берегу Стикса и просим её испить и заговорить с нами.

АНК: Это… неплохо.

МАКО: Я знаю, дурачок. Это же моя идея. Конечно, она неплохая. Мы уже послали его на Плутон. Безупречно. Нет ничего темнее и загадочнее того проклятого места. Судя по сведениям, которые доходят к нам с Плутона, он с тем же успехом мог бы оказаться самим Гадесом. Целая планета, которая представляет собой всего лишь особняк с привидениями на холме. Огни в темноте. Звуки в ночи.

Перси… мы обязаны сделать для неё лучшее из того, на что способны, а не просто проявить вежливость. У нас с тобой не получается рассказывать линейные истории. Они выходят неправильными. Как собака, читающая сонет. Впечатляет, но собакам полагается выть, верно? Ну так вот, слушай. Она… она пленница в чёрном дворце из тысячи комнат. Её поместил в темницу ужасный владыка. За преградой из терновника спит наша Красавица с чёрной помадой на губах. Никто не видел её много лет. Она превратилась в легенду, которую рассказывают шёпотом в тавернах и переулках.

АНК: И в городе появляется незнакомец.

МАКО: Незнакомец, который скрывает своё прошлое. У него имеется некий чудовищный секрет. Тайное уродство?

АНК: И проклятие, Винче. Нам необходимо проклятие. Это аксессуар, без которого стильный антигерой не может существовать. Дай подумать… в ответ на любой вопрос он вынужден всегда говорить правду. Это даже не особенно большой скачок от детектива, которого принудили разузнать правду для своих боссов. У нас ещё остались все декорации для Плутона после «Прозерпины». И леса Бертилак из «Сэра Гавейна на Ганимеде».

МАКО: И Варела вписывается как влитой. Он и так всегда был по пояс в фантасмагории. Хочешь взглянуть лжецу в глаза? Давай это сделаем. Максимо Варела действительно сбежал на Плутон, когда «Оксблад» его отпустила.

АНК: А что с финалом, Винче?

МАКО: Чем заканчиваются все готические истории? Волшебством. И местью.





«Тёмно-синий дьявол» «Человек в малахитовой маске»: Мой грех




20 февраля 1962 г. Раннее утро. Столовая «Обола»



На протяжении всего ледяного, тёмного перехода через сверкающие и унылые транснептуновые пустыни, напоминающие осенние вересковые пустоши, пока ледяная дорога висела за иллюминаторами, тонкая и рваная, точно погребальный занавес, я старательно держался сам по себе на борту нашего узкого судна, которое держало свой курс сквозь ту исполненную особого одиночества протяжённость тьмы, пока призрачные синеватые отголоски утра на краю цивилизованного мира не пробудили в пассажирах воодушевление, заставив их обратить внимание на меланхоличный лик Плутона.

Завтрак вселял в мою душу тягостное уныние. Сваренные всмятку яйца испускали в ложечку золотой ихор одиночества; смазанные маслом булочки говорили лишь о длящейся муке моего бытия. Крушение надежд клубилось в туманных глубинах чая, а бекон, который я поглощал, был беконом скорби.

– На Плутоне нет никого, кроме магов, американцев и безумцев, – прохрипела старуха, устроившись рядом со мной в столовой «Обола» – роскошно обставленном элегантном помещении, доверху заполненном невыносимо раздражающим звоном столовых приборов и тихим шёпотом. Ей не стоило меня беспокоить; места хватало, чтобы она расположилась за отдельным столиком и уминала там лакомые кусочки, предоставив меня самому себе. Исполнившись презрения к ней из-за того, что она так не поступила, я поднял воротник шинели, дабы пресечь любые дальнейшие разговоры. На этих кораблях всегда царит лютый холод. На вечерних приёмах декольте всех приличных и серьёзных дам покрываются гусиной кожей, а у девушек с бледной кожей шеи отливают вампирской синевой. Однако каргу, с которой я поневоле делил утреннюю трапезу, прохлада не тревожила. Она была в красно-фиолетовом наряде, белые волосы украсила чёрными шёлковыми каллами с длинными зеленоватыми тычинками, многозначительно стоящими торчком, как будто её голова была радиоприёмником, настроенным на все частоты сразу. От неё исходил кисловатый запах – впрочем, как и от меня. Как и от дам с синими шеями, которые танцевали, украсив себя розетками и нарядившись в платья из узорчатой ткани. Все воняют после шести месяцев на Восточном Экспрессе. Здесь, посреди ледяной дороги, невозможно спрятать нашу звериную натуру. Карга, дева, паладин, моя собственная несчастная персона: никто из нас не источал запах лучше, чем недельный труп льва посреди вельда.

– В самом деле? – проворчал я, уткнувшись носом в чай и молясь, чтобы она вернулась к прилавку за новой порцией сегодняшней выпечки (засахаренные гардении в пушистых шариках глазури), или джема (инжир и свечни́ка), ещё чего угодно, лишь бы избавила меня от своего внимания. Мой собственный осыпающийся шарик и горшочек с джемом стояли передо мною нетронутыми – как быстро я позабыл о предшествовавших временах голода, лишений и опустошений и достиг той невообразимой точки, где отказался от непристойно дорогого пропитания, которое собрались предоставить наши невидимые, неназываемые хозяева на студии «Оксблад». Цена моего завтрака, которая лишь возрастала с каждым днём, удалявшим меня от любых мест, где могли произрастать гардении или свечное дерево, равнялась стоимости небольшого поместья в менее престижных лентах Пояса Койпера, но я едва ли ощущал его вкус. На языке моём застряло прошлое и лишило меня настоящего – впрочем, в этом отношении я богатеям ничем не обязан. Дайте мне немного бекона и молока, и я неизбежно стану таким же декадентом, как все они.

Я спрашивал себя, какой толк нашим хозяевам от этой трясущейся старухи, какую услугу она оказала им или окажет, чтобы оплатить перелёт. С большинством остальных пассажиров мы были на короткой ноге, хоть я и не стремился к этому, но старая кошёлка за шесть месяцев так и не поделилась ни с кем своим именем. Может, когда-то она была старлеткой. Может, я бы разглядел в ней её молодую версию, если бы получил доказательство того, что лилии она некогда втыкала в рыжие и густые волосы, и жизненная сила переполняла её, как жилы наполняет кровь. Речь её была старомодной и по-актёрски отчётливой, наделённой этаким чересчур заметным акцентом уроженки Театрального Государства, как будто все пьесы изначально ставили на одной-единственной странной планете, где ты, сам того не желая, мог подцепить местный диалект. Этот голос никоим образом не был связан с её скрюченным телом, с горбом на спине или глубокими, печальными складками на коже. Её голос существовал сам по себе, и был он преисполнен живости, добросердечности, яркости и изящества. Она вся была – голос. Во тьме, возможно, я бы её боготворил.

– Ах да, – сказала старуха, грызя засахаренную гардению на удивление белыми зубами. Выходит, наркоманка. Эф-юн делает зубы блистающими, тревожно, нечеловечески белыми – такими белыми, что они отдают лавандой, цветом чистоты, равнозначной смерти. Вот что бывает, когда поедаешь дерьмо, которое соскребли с обратной стороны Венеры, и когда вдыхаешь звёздную гниль.

Я не утверждаю, будто мои зубы коричневого цвета.

– Вопрос в том, – сдавленно фыркнув, проговорила карга своим на удивление богатым, звучным, сладким, как топлёные сливки, голосом, осыпая крошками цветов и теста перед своего красного платья, – к какой из этих групп вы принадлежите? Я американка, что для вас, боюсь, не предвещает ничего хорошего. Ну, это сейчас я американка, как бы там ни было. От Марокко я так и не дождалась заслуженных благ, так что не видела причин длить наши отношения. Плутон – конец всего. Ущелье Последней Надежды. Для меня это равнозначно дому.

Я издал горлом звук, который можно было истолковать как согласие, опровержение, изумление, отвращение или сочувствие – я совершенствовал этот звук. Я считал его жизненно важным, ибо у меня редко возникает желание сказать собеседнику что-то такое, что нельзя заменить хмыканьем, прозвучавшим в нужный момент.

Однако моя мучительница продолжила, словно я прижал её к груди, умоляя говорить, говорить сейчас, говорить всегда, говорить, пока солнце не погаснет и не растает ледяная дорога!

– Но вы молоды. Только молодые люди могут быть такими грубыми и неучтивыми. На Плутоне нельзя сколотить состояние, если вы это замыслили. Вас должны были предупредить.

– У меня там дела.

– С кем? С буйволами?

Я вздохнул и устремил на неё мрачный взгляд. Его я тоже совершенствовал – без такого взгляда в Те-Деуме, да и везде, не обойтись. Если не можешь с помощью взгляда сделать так, чтобы человек увял, сам увянешь под ударами его кулаков. Но мой полный огня взгляд, способный разогнать бандитов в переулке, не подействовал на эту нелепую душу, которая к тому моменту, как я вынужден был признать, стала моей компаньонкой на время завтрака.

– С Максимо Варелой, если уж вам так неймётся сунуть нос в мои дела. Хотя мне сообщили, что он больше не использует это имя.

Женщина фыркнула. Даже фырканье в её исполнении звучало мелодично. На её лице проступило недоверие.


– Да… это уж точно.

– Возле Базы нас должны встретить его дочери и благополучно препроводить в его дом, хотя ни дом, ни дочери, ни База, ни наша встреча вас совершенно не касаются.

Её слезящиеся глаза наполнились мрачным весельем.

– Бедный ягнёночек, – проникновенно сказала она и похлопала мою руку, словно была моей бабушкой. – Какая жалость, что мы потратили это путешествие впустую, так и не узнав друг друга. Я бы рассказала тебе такие истории. Я бы предсказала твоё будущее. Я бы раскрыла тебе твою суть. Люди когда-то меня слушали, о, как они слушали! Ловили каждое слово. В своё время я превращала лошадиный навоз в золото, мальчик мой. Только представь себе, чего я могла бы добиться с тобой.

Разумеется, я не разделял её сентиментальность. Мы должны были приземлиться завтра в полночь, и мои ноги уже чесались от желания ступить на землю, моё сердце жаждало тишины, прекращения бесконечного гула двигателей, доносящегося сквозь стены, неустанного жужжания и дребезжания, от которых я сходил с ума и кровь моя рикошетом носилась туда-сюда вдоль хребта, и в не меньшей степени я желал избавления от бесконечной необходимости вести пустейшие разговоры с немногими утончёнными пассажирами, во время которых все мы избегали говорить об очевидной несоразмерности затрат на это путешествие, провизию, горючее и мастику, совершённых ради шестнадцати нервных, неуверенных душ.

– Если у вас есть сведения о Вареле, я их, конечно, выслушаю, – сообщил я, осознавая, что с тем же успехом мог бы признать своё поражение. Я сделаюсь её слугой до обеда или, скорее всего, до ужина. Она ни за что не оставит меня в покое.

Карга с привлекательным голосом бросила взгляд в сторону укреплённого болтами иллюминатора, за которым увеличивались в размерах сферы Плутона и Харона – опалы, зависшие посреди холодной черноты, – и облака, точно чьи-то руки, сжимали их малочисленные рассеянные континенты, выжимали тепло, выжимали жизнь. Когда карга заговорила, звучание её голоса словно царапнуло меня. Оно было знакомым, как моя собственная тень, но я не мог, просто не мог вспомнить, где я его слышал раньше. Ритм его менялся, то взмывал ввысь, то плавно катился – и я почувствовал себя так, будто бы моя мать рассказывала мне сказку на ночь, хотя я не помню свою мать и не узнал бы её, даже позови она меня по имени из глубин ада.

– Давным-давно один человек, уставший телом и душой, потерпел кораблекрушение у берегов далёкого острова. Остров располагался посреди бесконечного моря, цветом напоминавшего тёмное вино, и пучина морская была полна звёзд, рогатых левиафанов и секретов, которые хранились в непостижимых глубинах. На острове всегда царила ночь. У этого человека в сердце и в руках обитала сила, позволявшая повелевать светом, изменяя его сообразно своей воле, но эта сила больше не дарила ему успокоение, ибо однажды было ему поручено защищать деву, наделённую добротой и красотой, и он её не уберёг. Но злые языки шептались о том, что он не просто её потерял, что он убил её собственными руками. Опозоренный, отказался он от собственного имени – имени человека, который мог швырнуть невинную девушку во тьму, – бросил его оземь и растоптал. С того момента, когда его нога ступила на источающий сладкий аромат берег далёкого острова, он называл себя Просперо – имя столь знаменитое, что в нём можно было затеряться. Надел он на голову шутовской колпак, а на ноги – танцевальные туфли шута, увенчанные колокольчиками, и говорил лишь безумные вещи любому, кто являлся к нему, умоляя исполнить старые трюки со светом и тенью. Но даже это не даровало ему вожделенного забвения, анонимности виновного или покоя побеждённого. Чем абсурднее были его речи, чем неистовее пляска, чем больше он вёл себя, как существо из джунглей в человечьей шкуре, тем сильней к нему стремились жители Плутона, для которых развлечение – единственная валюта.

На беззаконном карнавальном острове замок Просперо превратился в постоянную Сатурналию, дом на высоком обледенелом холме, где сверкают нечестивые огни, пронзая вечную ночь, которая царит в мире иллюзий. Воздух тех залов сам по себе пьянит. Зажигая единственный фонарь, ты приглашаешь призраков, блуждающих огоньков и сирен спуститься со всех фронтонов и карнизов. Посреди всех этих миазмов, думал тот человек, ему наконец-то удастся исчезнуть. Но до самого Императора дошла весть об окутанном тенями острове, где в доме Просперо происходили неслыханные чудеса – в доме, который быстро превращался в отдельное королевство. Надел Император маску в виде морды чёрного коатля с языком, усеянным ночными рубинами, и отправился поглядеть на увеселения собственными глазами. Никто не знает, что он там увидел, но, покинув замок, Император сделал Просперо своим единственным наследником и поместил корону с коатлем на скорбно опущенную голову бедняги-волшебника.

Вот остров, к которому летит наш милый серебристый корабль, ради которого наши золотые паруса ловят добрые пожелания Солнца и несут нас обоих через звёздную, ледяную пустошь между нашими прежними жизнями и Концом Всего. И человек, о котором я говорю, это Максимо Варела: Просперо, Безумный Король Плутона. Надеюсь, ты насытишься его обществом сполна – ничуть не сомневаюсь, насытишься с лихвой.

Старуха перевела взгляд на меня и рассмеялась, точно молодая девушка. На её скулах пылал румянец. Она хлопнула в ладоши, аплодируя самой себе.

– Стоит заметить, я по-прежнему хороша, не так ли? Дайте мне сценарий, я сожру вас живьём, и вы будете наслаждаться каждой секундой. А теперь ступай прочь и не мешай старой женщине завтракать.

Я вернулся в свою каюту, цепенея от смеси любопытства и чёрного ужаса. Я чувствовал, как далеко под полированными зелёными досками пола – ароматным ганимедским баньяном с его мерцающими золотыми прожилками – включается, вздыхая, пневматический комплекс, и гравитация глубоким своим поцелуем тянет к себе «Обол», влечёт его вниз, на самое дно колодца. Очень скоро мне придётся взяться за дело по-настоящему, а не пребывать в уютном отдалении, как костюм в чулане со всеми сопутствующими неудобствами, в ожидании того, что скоро его наденут – очень скоро, но не сегодня.

Запахи каюты нахлынули на меня: пот, кожа, застоявшееся дыхание, лаванда, тальк, крем для обуви, ленты пишущей машинки, банка варенья из персика и шочипилли, с прошлой недели забытая на ночном столике в открытом виде. Над и под прочими запахами, пропитывая каждую поверхность, каждую простыню и каждый стеклянный абажур, главенствовал аромат, который я привык одновременно ненавидеть и желать. Происходил он из порочной, вонючей, прелестной золотистой бутылочки, последнего творения Мадам Зед: «Мой грех» [54]. Пахло, как в заповедном лесу, где обитают падшие женщины.

Я взглянул на очертания тела Цитеры Брасс, источник «Моего греха», под изумрудными одеялами на её койке. Она пользовалась этой ведьминой мазью так часто, что, я и не сомневался, даже её костный мозг вонял смесью мускуса и пряностей. Лишь от неё я ни разу не унюхал – от самого Урана до сумасбродной орбиты Нептуна – ни малейшего намёка на зловоние. Любая нотка грязи, витавшая в воздухе нашей каюты, принадлежала мне и только мне. А от Цитеры пахло лишь «Моим грехом», лишь тем чужеродным деревом, об которое создание вроде неё могло бы точить свои зубки. Моя стражница, моя нянька, мой поводок. Её тело с длинными и красивыми руками и ногами погрузилось в глубокий сон – но не такой глубокий, чтобы она не обхватила себя за плечи, не прижала подбородок к груди, остерегаясь и сдерживая себя даже во власти сновидений. Я презирал её: за аккуратность, деловитость, красоту, непоколебимое спокойствие и – весьма заслуженное – пренебрежение моей персоной, за то, кому она была верна, и за то, что своим присутствием она постоянно напоминала – меня терпят лишь из-за работы, которую я в состоянии выполнить. Все на борту предполагали, что она моя супруга, ибо Цитера держалась ко мне ближе всякой любовницы, всегда была у моего локтя, рядом со мною, почти что поселилась в кармане моего жилета. Я поднялся нечеловечески рано, чтобы избежать её общества за завтраком – но от этой тихой, неумолимой, словно ад, спутницы мне не суждено было скрыться.

Я попытался, в минуту чрезвычайной и достойной сожаления трезвости, поцеловать Цитеру во время маленького рождественского бала, устроенного в зале со стеклянными стенами по правому борту корабля. Осколки ледяной дороги кувыркались и сталкивались по ту сторону стеклянных панелей над нашими головами, толстых, как иллюминатор на подлодке. Повсюду в честь праздника развесили сосновые ветки – конечно, на самом деле вовсе не сосновые. Наши святочные зелёные украшения сотворили из джута, проволоки и разорванных на лохмотья платьев тройняшки Удольфо, три распутные марсианские «девушки-змеи» и, как я обнаружил, разыскиваемые полицией фальшивомонетчицы из Гуань-Юя. Каждая из девяти женщин на борту пожертвовала ради такого дела что-то зелёное из своей одежды. Мы кружились под лаймовой, с блёстками, флэпперской бахромой Цитеры, охотничьим плащом Харпер Иббот, чьими-то изумрудными и оливковыми нижними юбками, разрезанными на ленточки и присобранными в виде гирлянд. Мы, пассажиры «Обола», были странной компанией – знаменитые и безвестные, трепещущие от слов, которые мы друг другу не говорили. Цитера в кои-то веки казалась счастливой. В длинном платье, сером, как вздох призрака, она попробовала танцевать чарльстон, спела рождественские песенки. Верная слову наших общих хозяев, мисс Брасс притащила на борт пароходный кофр дурмана и экзотических зелий, которые и пирата бы превратили в трезвенника, но в те ранние дни я вцепился в комичную идею о том, что сделаю свою работу как следует. Я проводил ночи, читая и перечитывая хроники и отчёты, предоставленные «Оксблад», пялясь на фотографии так, словно мой взгляд мог их воспламенить; я думал, что вот-вот поймаю связи, плясавшие где-то у границы познания, на которое был способен мой испортившийся, усохший мозг, пропитавшийся алкоголем, опиатами и галлюциногенами. Я видел её, я видел Северин, большую и тёмную, как сердце, в узле некоей светящейся сети, к чьим краям я подобрался на расстояние вытянутой руки.

Увы, такова опасность трезвости. Всё кажется возможным.

В полночь на Рождество, когда над нами светился далёкий бирюзовый диск Урана, похожий на маленький полумесяц, я обнял Цитеру Брасс за талию и поцеловал. Это был хороший поцелуй, один из моих лучших. Мы одного роста, но наши носы не мешали друг другу, и лбами мы не стукнулись. Аромат «Моего греха» пропитал мои пальцы, мои веки, мой рот. Я подумал: может, её впечатлила моя преданность работе, и пусть мы оба вынуждены против собственной воли участвовать в некоей цепи событий, нам по силам найти тепло – и даже силу – друг в друге.

Те длинные руки обратились в камень в моих объятиях. Когда я отстранился, её лицо исказилось от презрения.

– Я вам не какое-нибудь приложение к должности, мистер Сент-Джон, – проговорила она, непреклонная как могила. – Не путайте меня с опиумной трубкой.

И на этом всякое подобие товарищества или благорасположенности в наших отношениях приказало долго жить.

Да, я её презирал. Но я странное существо. Я даже самому себе кажусь странным. Нет ничего особенного в моих подёрнутых пеплом чувствах к мисс Брасс. Я и себя презираю, снаружи и изнутри. Толку от этого нет. Как бы я ни практиковался в презрении к своей персоне, я остаюсь Анхисом, и шестерёнки внутри меня продолжают вертеться.

– Просыпайся, – рявкнул я, и хотя подобный тон в мои планы не входил, мне не было стыдно. – Мы выходим на орбиту Харона через десять часов.

Она завозилась под мягким зелёным одеялом. Воздух наполнился «Моим грехом».

И я прибавил, понизив голос – не думаю, что она меня услышала:

– Кстати, по-моему, я только что завтракал с Вайолет Эль-Хашем.



21 февраля 1962 г.

Полдень (приблизительно).

Плутон, Высокая Орбита



Будут ли у нас трубы? Будут ли знамёна? Возвестят ли о нашем прибытии гирлянды, струны и вспышки разноцветного пламени, сопровождающие спуск по медленной ангельской спирали с высокой плутоновской орбиты вниз, вниз, вниз, к полям бледных цветов, смягчающих лик этого маленького одинокого мира и его близнеца?

Может, немного труб. Может, чуточку огня.

Ночь – вот что произрастает на Плутоне испокон веков. Я считал себя человеком тьмы, но я даже в щёчку её не целовал до заката на той планете, задыхающейся от цветов. Ночь хлынула в мою глотку. Ночь стала моим вином и моим мясом. Ночь стала моей женой и моей любовницей, моей вдовой и моей убийцей, а потом каждый час ещё тысячу раз воскрешала меня целиком и полностью. Стоя посреди того самого зала, где мы устроили рождественский бал, я увидел за ветвящимися на стеклянных панелях морозными жилами повисшую в космосе карусель. Северин здесь ни разу не была. Лишь этот мир она пропустила во время своих безудержных странствий. Ну наконец-то я сделаю то, чего она так и не сделала.

Теперь я должен предупредить тебя, читатель: Плутон – слишком безумное место для метафор. То, что там есть, может быть лишь таким, какое оно есть: этот мир ушёл далеко и разлагался уже при рождении, он затерялся в неизмеримых приливах тех чёрных рек, так далеко от Солнца, сердца нашего, что сделался в самом буквальном смысле местом бреда и распада.

Это бестиарий гротеска.

Это комната ужасов эпохи Якова Первого.

Это бордель живых мертвецов.