Сияющие

Шмель падает с чашки и лежит на траве кверху лапками, перебирая ими в воздухе.

– Ладно, я поняла.

Ну вот и хорошо. Теперь все идет как надо.

– Отдаю ее тебе на хранение, ты уж постарайся, сбереги. Это важно! Я приду за ней. Понимаешь?

– Почему?

– Потому что она будет мне нужна. Тебе сейчас сколько лет?

– Шесть лет и девять месяцев. Почти семь.

– Это замечательно. Просто замечательно! Время идет себе и идет, год за годом, как крутится твое колесо обозрения. Увидимся, когда вырастешь. Ты же меня узнаешь, детка? Я приду за тобой.

Он поднимается, отряхивает джинсы. Поворачивается и уходит не оглядываясь, едва заметно прихрамывая. Ей видно, как он переходит дорогу, подходит к железнодорожному полотну и исчезает за деревьями в посадке. Девочка переводит взгляд на пластмассовую игрушку, липкую от его потных рук, и кричит, будто он может услышать:

– Да? Не нужна мне твоя тупая лошадь!

Она швыряет игрушку на землю, та подпрыгивает один раз и приземляется рядом с велосипедным «колесом обозрения». Нарисованный глаз лошадки уставился на шмеля, а тот уже сумел встать на лапки и потащился прочь.

Но потом она вернется за лошадкой. Обязательно вернется…





Харпер

20 ноября 1931




Песок скользит у него под ногами; да это и не песок, а противное месиво, от которого ботинки промокли и теперь чавкают. Харпер ругается себе под нос, опасаясь, чтобы преследователи его не услышали. Они перекрикиваются друг с другом в темноте: «Видите его? Поймали?» Если бы вода не была такой чертовски холодной, он бы рискнул уйти по озеру. Но его уже и так трясет от ледяного ветра, который пробирается сквозь рубашку: пальто, испачканное в крови, ему пришлось бросить в забегаловке.

Харпер пробирается через пляж, лавируя между кучами мусора и гниющей древесины, с трудом вырывая ноги из грязи. Он устремляется к задней стене какой-то развалюхи у самой кромки воды – она собрана из старых коробок, скрепленных вместе просмоленной лентой. Сквозь щели и трещины этой странной халупы пробивается свет от лампы, так что она вся светится. Он вообще не может понять, зачем люди устраивают жилище так близко к воде. Наверно, думают, что самое плохое с ними уже случилось, по крайней мере, горная лавина здесь не настигнет. А ведь даже выгребная яма должна быть достаточно глубокой. И уровень воды может подняться из-за дождя, тогда всю эту богадельню смоет к чертовой матери. Пристанище забвенных душ и тел, обреченных на бесконечные потери, у которых несчастье въелось в плоть и кровь. Никто их даже не вспомнит. Как никто не будет скучать и по этой суке, Джимми Грэбу.

Он никак не ожидал, что кровь будет извергаться из него с такой силой. До этого бы вообще не дошло, если бы подонок не перешел границы. А он был жирный, пьяный и как с катушек слетел. Понял, что кулаки не помогут, и потянулся к его, Харпера, яйцам. Он уже почувствовал, как жирные пальцы этого ублюдка ухватили его за штаны. Сам напросился! Не можете по-хорошему, тогда и я за себя не отвечаю! Харпер не виноват, что острым краем осколок стекла попал в артерию, – он целился Грэбу в лицо.

Вообще ничего не случилось бы, если бы этот грязный дебил не начал кашлять на карты. Грэб, конечно, стер рукавом кровавый плевок, но все знали о его заразной болезни и видели, как он постоянно выхаркивает свою заразу в грязный окровавленный платок. Все больные, сломленные, и нервы ни к черту. Конец Америке!

Попробуйте сказать это «мэру» Клейтону и его банде хранителей порядка и законности, возомнивших себя истинными хозяевами жизни. Хотя на деле – ни закона, ни порядка. А еще ни денег, ни достоинства. Он ведь видел вывески типа «отобрано в счет погашения ссуды». Давайте посмотрим правде в глаза: пришло время для Америки платить по собственным счетам.

Бледный луч лежит наискосок, преломляясь у края канавки, оставленной его шагами в песке. Потом он вдруг выгибается в другую сторону, дверь лачуги отворяется, и вырвавшийся на свободу свет очерчивает большой круг. Появляется узкая длинная фигура женщины. В свете керосиновой лампы ее лицо выглядит серым, с резкими мазками теней, как у всех людей в этих местах, будто частые пылевые смерчи сдули не только урожаи, но и все следы индивидуальности с человеческих лиц.

Узкие, костлявые плечи женщины, словно шалью, укутаны пальто – в темных пятнах, на три размера больше нужного. Из плотной шерсти. Видно, что теплое. Он уже знает, что отнимет его у нее, как вдруг понимает, что женщина слепая. У нее нет глаз. Изо рта воняет капустой и гнилыми зубами. Она протягивает руку и дотрагивается до него.

– Что случилось? – спрашивает она. – Почему кричат?

– Бешеная собака. Они гонятся за ней. Вам лучше вернуться в дом, мэм.

Он мог бы просто сорвать с нее пальто и уйти. Но она может закричать и начать драться. Женщина хватает его за рубашку:

– Это ты, Бартек?

– Нет, мэм. Не я. – Он пытается разжать ее пальцы.

Ее голос становится визгливым и громким. Такой привлекает внимание.

– Нет, это должен быть ты. Он говорил, что ты придешь. – В ее голосе слышны истерические нотки. – Он говорил, что…

– Ш-ш-ш-ш, все хорошо.

Как-то совершенно легко он хватает ее за горло и всем телом крепко прижимает к стене. «Просто чтобы она замолчала», – говорит он себе. Дышать со сдавленным горлом трудно. Она широко открывает рот в попытке заглотить побольше воздуха. Глаза начинают вылезать из орбит. В ответ усиливаются спазмы пищевода. Руки выкручивают его рубашку, словно по привычке выжимают белье, а потом цыплячьи пальцы расслабляются, и старуха сползает по стене. Он опускается вместе с ней, аккуратно усаживает ее на песок и медленно снимает пальто.

Из халупы на него смотрит малыш. У него такие большие глаза, что кажется, в них тонешь. «Чего уставился?» – шипит Харпер мальчишке, просовывая руки в рукава пальто. Оно очень велико, но это неважно. В кармане что-то звякает. Может, повезло, и там немного мелочи? На самом деле повезло по-крупному.

– Иди в дом и принеси матери воды. Ей что-то нехорошо.

Мальчик смотрит, не отрываясь, а потом, не сводя с него глаз, открывает рот и кричит диким криком. У него в руках чертов фонарь. Лучик света падает на порог и перескакивает на лежащую женщину. А Харпер уже бежит. Один из подельничков Клейтона – а может, самозваный мэр собственной персоной – кричит: «Сюда!» – и преследователи всем стадом устремляются в направлении его бегства.

Он лавирует между лачугами и палатками, так близко и беспорядочно нагроможденными, что между ними и тачку не провести. «У мухи и то мозгов больше», – проносится в голове мысль, и он резко сворачивает по направлению к улице Рэндольф.


Однако он оказался совершенно не готов к тому, что люди могут вести себя как термиты. Попадает ногой на брезент и тут же проваливается в яму. Размером она с ящик из-под пианино, но гораздо глубже; по всей вероятности, кто-то собирался здесь обустраиваться, вот и прикрыл сверху от дождя.

Приземляется он грузно, задев левой пяткой край деревянного настила так, что тот с хрустом откалывается. В результате он всем телом наваливается на угол импровизированной плиты, который приходится как раз под ребро. От удара его грудная клетка чуть не взрывается. Ощущение такое, словно икру ноги прошила пуля, хотя выстрела не было. Харпер сдерживает дыхание, чтобы не закричать от боли, а тут еще брезент обрушивается сверху, и он барахтается в нем, ловя воздух широко открытым ртом.

Они так и находят его – отчаянно барахтающимся в брезенте и на чем свет стоит проклинающим сукина сына, полного придурка, который не удосужился смастерить мало-мальски приличную халупу. Отверстие наверху быстро заполняется грозными силуэтами людей на фоне ослепляющего света фонариков.

– Никто не смеет за здорово живешь являться сюда и делать все что вздумается, – вещает Клейтон как на проповеди.

Харпер наконец может перевести дух. Каждый вдох отдает резким жжением в боку. Ребро точно сломано, а с ногой еще хуже.

– Ты должен уважать своих соседей, а соседи должны уважать тебя, – назидательно продолжает Клейтон. Оседлал своего конька, как на собраниях, повторяет одно и то же – что нужно очень постараться и проявлять уважение к делам соседей. Всем известно, как заканчиваются эти дела: приезжают блюстители порядка и развешивают по округе уведомления о необходимости освободить помещения в течение недели.

– Трудновато проявлять уважение, когда ты уже неживой. – Смех Харпера больше похож на хрип, живот скручивает от боли. Интересно, у них есть обрезы и ружья? Нет, вряд ли. Тут один из фонариков метнулся в сторону, и он успевает разглядеть в их руках молотки и обрезки труб. Новый приступ спазма в животе. – Вы должны передать меня в руки правосудия, – хочет надеяться Харпер.

– Вот уж нет! Мы теперь сами разберемся. – Клейтон машет фонариком. – Вытаскивайте его, парни! А то скоро вернется китаец Энг и расстроится, что его яму занял какой-то отброс.

Спасение приходит неожиданно – из-за горизонта, сразу за мостом. Клейтонские головорезы прилаживаются, чтобы лучше спуститься, но начинается дождь – твердыми обжигающе-холодными каплями. И доносятся крики: «Полиция! Облава!»

Клейтон оборачивается, чтобы посоветоваться со своей бандой. Размахивая руками и звякая железками, они больше похожи на стаю обезьян. Вдруг всполох огня освещает небо, запах дождя смешивается с запахом гари, положив конец бурному обсуждению.

– А ну-ка, прекратить! – доносится окрик со стороны улицы Рэндольф. Потом чей-то визг: – У них бензин!

– Чего ждете? – спрашивает Харпер. Его голос хорошо различим даже под барабанной дробью дождя и усиливающимися криками.

– Не думай свалить, – грозит ему Клейтон обрезом трубы, но его банда растворяется в пелене дождя. – Мы с тобой еще не закончили.

Не обращая внимания на скрежет в груди, Харпер приподнимается на локтях. Он наклоняется вперед и хватается за брезент, который с другой стороны держится на гвоздях; подтягивается на нем, каждую секунду опасаясь, что случится непоправимое. Однако ткань выдерживает.

Сверху, через шум толчеи и потасовки, доносится командирский голос мэра, обращающегося к невидимым оппонентам: «А у вас есть постановление суда? Вы что же, думаете, можно запросто являться сюда и поджигать наши дома? Мы и так все потеряли!»

Харпер хватает какой-то сверток, кладет его на перевернувшуюся плиту и, опершись на нее здоровой ногой, подтягивается наверх. Поврежденной ударяется о грязную стену так больно, что едва не теряет сознание. Его рвет вязкой слюной и кровавой слизью. Он успевает ухватиться за брезент и крепко зажмуривается, пережидая, когда черные пятна устанут плясать перед глазами, и он снова сможет различать предметы.

Крики растворяются в шуме дождя. Нужно торопиться. Перехватывая руки, он, словно по канату, подтягивается по грязной, скользкой парусине. Еще год назад он не смог бы этого сделать. Но последние три месяца без продыху вгонял металлические заклепки в мост Трайборо в Нью-Йорке, и теперь в его руках силы не меньше, чем у орангутана на сельской ярмарке, у всех на глазах разламывающего арбуз надвое голыми руками.

Брезент предательски трещит; Харпер в любую секунду рискует свалиться обратно в чертову яму. Но ткань выдерживает, и вот он переваливается через край ямы, даже не заметив поначалу, что сильно оцарапался о гвозди. Позднее, осматривая свои раны в безопасном месте, он заметит, что своей полукруглой формой те напоминают следы от страстных поцелуев слишком усердной проститутки.

Он лежит лицом в грязи, по спине колотит дождь. Крики доносятся издалека, но в воздухе воняет гарью, и свет от полудюжины костров смешивается с серостью наступающего утра. А еще доносится легкая мелодия – скорее всего, из открытого окна, из которого высунулись посмотреть любопытные жильцы.

Харпер ползет на животе. То и дело вспыхивает свет – в голове от боли или наяву. Это словно второе рождение. И вот он переходит из младенчества в детство – на пути попадается крепкая палка, позволяющая сменить перемещение ползком на передвижение в вертикальном положении.

Левую ногу приходится волочить за собой. Но он не останавливается, идет через дождь и тьму, чтобы поскорее выбраться из этого горящего «Шанхая».

Никогда ничего не происходит просто так. Каждое событие наделено своим смыслом. Он вынужден бежать и поэтому находит Дом. Он забрал пальто, и поэтому у него теперь есть ключ.





Кирби

18 июля 1974




Наступает то странное время раннего утра, когда мрак ночи будто густеет; все последние электрички ушли в депо, шум машин стих, а птицы еще не начали петь. Ночь жаркая, душная. Воздух какой-то липкий, и все жучки-паучки повылезали наружу. Мотыльки и крылатые муравьи выбивают неровную барабанную дробь о фонарь на крыльце. Где-то под потолком пищит комар.

Кирби лежит в постели, не спит, поглаживает нейлоновую гриву лошадки и прислушивается к звукам пустого дома, который словно урчит наподобие пустого желудка. Рейчел называет это «устаканивается». Но она еще не вернулась, а время уже позднее – или раннее. Кирби ничего не ела, кроме залежалых хлопьев на завтрак, но это было так давно… Еще слышны какие-то странные звуки, так что «устаканивание», похоже, не пришло.

Кирби шепчет лошадке:

– Понимаешь, дом уже старый. Наверное, это просто ветер.

А почему тогда дверь на веранде хлопает? Ведь она заперта. И половицы не должны скрипеть, словно под тяжестью грабителя, который на цыпочках крадется к ее двери, и у него в руках мешок, в который он хочет ее спрятать и унести отсюда. Вдруг это та живая кукла из страшной телепередачи, которую ей не разрешают смотреть: идет, переваливаясь на своих пластмассовых ногах?

Кирби отбрасывает простыню.

– Пойду посмотрю, ладно? – объясняет девочка лошадке. Невозможно же сидеть и ждать, когда монстр придет за ней. Она на цыпочках подходит к двери, на которой мама нарисовала сказочные цветы и переплетенные виноградные лозы, когда они въехали сюда четыре месяца назад, приготовившись распахнуть дверь, чтобы увидеть, кто или что поднимается по лестнице.

Она стоит за дверью как за щитом, напряженно прислушивается и соскребает шершавую краску. Уже стерла одну тигровую лилию до самого дерева, так что пальцы покалывает. А от тишины звенит в ушах.

– Рейчел? – Кирби шепчет так тихо, что только лошадка и может ее услышать.

Раздается глухой шум, где-то совсем близко; затем стук и что-то разбивается. «Черт!»