Смертельная белизна

– Для меня ты никогда такой не была. И сейчас не такая. – Страйк закрыл глаза; он уже проклинал тот день, когда оказался на той вечеринке в доме Уордла. – Видишь ли, ты слишком…

– Только не говори, что я для тебя слишком хороша, – сказала она. – Разойдемся достойно.

И повесила трубку. Страйк испытал небывалое облегчение.



Ни одно расследование еще не приводило Страйка с таким упорством в одну и ту же ограниченную часть Лондона. Через пару часов такси доставило его на пологий склон Сент-Джеймс-стрит: впереди высилось краснокирпичное здание Сент-Джеймсского дворца, а справа – клуб «Прэттс» на Парк-Плейс. Расплатившись с водителем, он направился к галерее Драммонда, которая находилась между винным супермаркетом и магазином головных уборов, на левой стороне улицы. Дома Страйк сумел кое-как пристегнуть протез, но передвигался с помощью телескопической трости, которую купила ему Робин, когда стало ясно, что протезированная нога в течение некоторого времени не сможет выдерживать повышенную нагрузку.

Разговор с Лорелеей, хотя и знаменовал разрыв отношений, которые его уже тяготили, не прошел бесследно. В глубине души он понимал, что некоторые из ее обвинений справедливы, пусть не по форме, но по сути. Он с самого начала предупредил, что не ищет ни преданности, ни постоянства, но она-то истолковала это как «пока не ищет», а он, понимая ее заблуждение, не стал вносить коррективы, чтобы сохранить для себя способ развеяться и отгородиться от чувств, раздиравших его после свадьбы Робин.

Однако умение Страйка отсекать эмоции, которому всегда противилась Шарлотта, а Лорелея посвятила длинный абзац в электронном письме, где препарировала его характер, еще никогда не подводило сыщика. На встречу с Генри Драммондом он пришел за две минуты до назначенного времени и с легкостью переключил свое внимание на вопросы, которые собирался задать старинному другу покойного Джаспера Чизуэлла.

Остановившись у черного мраморного фасада галереи, Страйк увидел свое отражение в сверкающей витрине и поправил галстук. По случаю сегодняшней встречи был надет выходной итальянский костюм. Позади его отражения виднелся мольберт с выигрышно освещенной картиной в резной золоченой раме. На холсте была изображена пара жокеев восемнадцатого столетия верхом на сюрреалистических, как показалось Страйку, лошадях с длинными жирафьими шеями и вытаращенными глазами.

За тяжелой дверью открывалась тихая, прохладная галерея с отполированным до блеска полом из белого мрамора. Опираясь на трость, Страйк осторожно лавировал среди оправленных в массивные золоченые рамы картин, которые изображали либо диких животных, либо сцены охоты и подсвечивались незаметными лампами, утопленными в белые стены; вскоре из боковой двери показалась холеная молодая блондинка в облегающем черном платье.

– О, добрый день! – Она даже не спросила его имени и, звонко цокая шпильками по мраморным плитам, направилась куда-то в глубину зала. – Генри! К вам мистер Страйк!

Из потайной двери появился Драммонд, мужчина необычной наружности, чьи аскетические черты лица – острый нос, черные брови – окаймлялись складками жира, как будто в тело веселого помещика втиснули какого-то пуританина. Широкие бакенбарды и темно-серый костюм придавали ему неподвластный времени, безошибочно узнаваемый облик человека из высшего общества.

– Приветствую вас. – Он протянул посетителю теплую, сухую руку. – Милости прошу ко мне в кабинет.

– Генри, сейчас звонила миссис Росс, – сказала блондинка, как только Страйк вошел через потайную дверь в небольшое помещение, где вдоль всех стен тянулись книжные стеллажи красного дерева и царил безупречный порядок. – Она хотела бы до закрытия посмотреть наших Маннингсов[46]. Я уведомила ее, что эти работы отложены, но она тем не менее…

– Дайте мне знать, когда она приедет, – недослушал Драммонд. – Люсинда, вас не затруднит принести нам чай? Или кофе? – осведомился он у Страйка.

– От чая не откажусь, спасибо.

– Садитесь, прошу вас, – сказал Драммонд, и Страйк с радостью опустился в большое и устойчивое кожаное кресло.

На разделявшем мужчин антикварном письменном столе стоял только поднос, а на нем – гравированная писчая бумага, чернильная авторучка и нож для вскрытия конвертов – серебряный, с рукояткой из слоновой кости.

– Итак, – веско сказал Генри Драммонд, – вы расследуете это ужасающее дело по поручению семьи покойного?

– Совершенно верно. Не возражаете, если я буду делать пометки?

– Приступайте.

Страйк достал блокнот и ручку. Драммонд на своем вращающемся кресле едва заметно разворачивался из стороны в сторону.

– Страшное потрясение, – тихо сказал он. – Конечно, первое, что приходит на ум, – это происки иностранных держав. Когда весь мир следит за Олимпийскими играми в Лондоне, член правительства… и так далее.

– У вас не было мысли, что он совершил самоубийство? – спросил Страйк.

Драммонд тяжело вздохнул:

– Мы были знакомы сорок пять лет. Судьба его сложилась непросто. Какие только испытания не выпали на его долю: развод с Патрисией, гибель Фредди, отставка с правительственного поста, чудовищная авария по вине Рафаэля, но наложить на себя руки именно сейчас, когда он стал министром культуры, когда все, казалось бы, стало возвращаться на круги своя… Видите ли, Консервативная партия была нужна ему как воздух, – продолжил Драммонд. – Да-да. Он был с нею одних – голубых – кровей. Не мог оставаться в стороне, радовался своему возвращению, поднялся до министерского поста… в юности мы, конечно, подшучивали, что быть ему премьер-министром, однако эта мечта осталась несбыточной. Джаспер любил повторять: «Истинным тори подавай либо мерзавца, либо шута», а о себе не мог сказать ни того ни другого.

– То есть вы утверждаете, что незадолго до смерти он большей частью пребывал в добром расположении духа?

– Мм, пожалуй, я бы так не сказал, нет. Случались у него, конечно, и стрессы, и тревоги… но суицид? Нет, исключено.

– Когда вы с ним контактировали в последний раз?

– В последний раз мы встречались лицом к лицу именно здесь, в галерее, – ответил Драммонд. – Могу даже назвать точную дату: двадцать второго июня, в пятницу.

В тот день – Страйк твердо помнил – состоялась его первая встреча с Чизуэллом. Запомнилось ему и другое: после той встречи в клубе «Прэттс» министр направился в сторону галереи Драммонда.

– На ваш взгляд, в каком состоянии он был в тот день?

– Он был зол, чрезвычайно зол, – сказал Драммонд, – и это неудивительно, если учесть, что он здесь застал.

Драммонд взял с подноса нож для конвертов и осторожно повертел в толстых пальцах.

– Его сын, Рафаэль, был застигнут повторно… э… – Драммонд помедлил, – in flagrante[47], – продолжил он, – с молодой особой, которая у меня работала, в туалетной комнате, что у меня за спиной. – Он указал на незаметную черную дверь. – А ведь я месяцем ранее уже застукал их там же. На первый раз решил Джасперу не говорить, у него, с моей точки зрения, и так забот хватало.

– Какого рода?

Еще раз покрутив резную вещицу из слоновой кости, Драммонд откашлялся и сказал:

– Брак Джаспера не… оказался не… то есть с Кинварой не было сладу. Сущее наказание. Внушила себе, что одну из ее кобыл должен непременно ожеребить Тотилас, и требовала, чтобы Джаспер во что бы то ни стало это устроил.


Видя непонимающее лицо Страйка, Драммонд разъяснил:

– Это лучший племенной жеребец. Стоимость его спермы достигает десяти тысяч.

– Однако, – вырвалось у Страйка.

– Да, порядок цифр примерно таков, – сказал Драммонд. – А когда Кинвара не получает желаемого, в ней закипает… трудно понять, что это: темперамент или нечто более глубинное… возможно, психическая нестабильность… Кроме того, Джаспера подкосил тот жутчайший случай… когда Рафаэль… э… совершил наезд… несчастная молодая мать скончалась… газетчики, одно, другое… сына посадили… я, как друг, не хотел множить неприятности Джаспера. И Рафаэлю пообещал, что отцу ничего не скажу, но предупредил, что больше такого не потерплю и если он опять выкинет нечто подобное, то вылетит отсюда как пробка и наша дружба с его отцом не поможет. Мне ведь и о Франческе нужно было думать. Она моя крестница, ей тогда исполнилось восемнадцать лет, и она совершенно потеряла голову. Что я должен был сказать ее родителям? В общем, когда я вошел и услышал, что делается за этой дверью, выбора у меня не осталось. Я-то думал, что смогу доверить Рафаэлю последить за порядком в галерее буквально на час, поскольку Франческа в тот день не работала, так она примчалась к нему на свидание в свой выходной день. Приезжает Джаспер – а тут я барабаню в дверь. На сей раз скрыть такой конфуз не удалось. Рафаэль попытался преградить мне вход в туалетную комнату, чтобы Франческа успела вылезти в окно. Девчонка даже не нашла в себе сил показаться мне на глаза. Я позвонил ее родителям. Больше она здесь не появлялась. Рафаэль Чизл, – с трудом выговорил Драммонд, – воплощение порока. Фредди, покойный сын Джаспера, тоже, кстати, мой крестник, стоил миллиона таких, как… молчу, молчу, – осекся он, вертя в руке нож для конвертов, – сравнения неуместны, я понимаю.

Дверь кабинета открылась, и молодая блондинка в черном платье внесла поднос с чаем. Страйк мысленно сопоставил чаепитие в своей конторе и этот натюрморт: два серебряных чайника, один с заваркой, другой с кипятком, чашечки с блюдцами из костяного фарфора, сахарница со щипцами.

– Приехала миссис Росс, Генри.

– Скажите, что я буду занят еще минут двадцать, не меньше. Предложите ей подождать, если она располагает временем.

– Я правильно понимаю, – продолжил Страйк, дождавшись ухода Люсинды, – что поговорить в тот день вам не удалось?

– В общем, да, – уныло ответил Драммонд. – Джаспер, полагая, что все идет своим чередом, приехал посмотреть, как работается его сыну, а здесь такой афронт… Естественно, он целиком и полностью занял мою сторону, когда уяснил, что здесь творится. На самом деле это он отшвырнул парня с дороги, чтобы распахнуть дверь в туалетную комнату. И буквально позеленел. А ведь у него, знаете ли, не один год бывали сердечные приступы. Не удержавшись на ногах, он так и осел на унитаз. Я сильно встревожился, но Джаспер не дал мне позвонить Кинваре… Рафаэль устыдился, – как видно, совесть заговорила. Бросился помогать отцу. Но Джаспер прогнал его с глаз долой, а потом потребовал, чтобы я затворил дверь и дал ему побыть в одиночестве.

Совсем помрачнев, Драммонд всхлипнул и налил чая сначала Страйку, потом себе. Его определенно что-то подтачивало изнутри. Он положил себе три куска сахара, и ложка звякнула о тонкий фарфор.

– Простите. Дело в том, что это была моя последняя встреча с Джаспером, понимаете? Он вышел, по-прежнему бледный как полотно, пожал мне руку, принес свои извинения, сказал, что подвел своего самого старинного друга… то есть меня.

У Драммонда опять перехватило горло, он сглотнул и продолжил с видимым усилием:

– Никакой вины Джаспера в этом не было. Рафаэль перенял нравственные принципы своей матери, которую заслуженно нарекли великосветской… ладно, не будем. Встреча с этой Орнеллой стала для Джаспера корнем всех зол. Остался бы он с Патрисией… В общем, Джаспера я больше не видел. По правде говоря, на похоронах едва заставил себя пожать руку Рафаэлю.

Драммонд отпил чая. Страйк тоже поднес к губам чашку. Оказалась какая-то бурда.

– Все это крайне неприятно, – сказал детектив.

– Не то слово, – вздохнул Драммонд.

– Не поймите превратно: я должен задать вам несколько вопросов деликатного свойства.

– Задавайте, конечно, – ответил Драммонд.

– Вы общались с Иззи. Она рассказывала вам, что Джаспера Чизла шантажируют?

– Упоминала, – сказал Драммонд, покосившись на дверь. – Сам он меня в эти дела не посвящал. Иззи утверждала, что это один из братьев Найт… помнится, проживало такое семейство у них в усадьбе. Отец был разнорабочим, верно? Что же до Уиннов, ну, я так скажу: особой симпатии они к Джасперу не испытывали. Странная пара.

– Дочь Уиннов, Рианнон, занималась фехтованием, – напомнил Страйк. – Входила в юношескую сборную Британии одновременно с Фредди Чизлом…

– Да-да, Фредди показывал отличные результаты, – заметил Драммонд.

– Когда Фредди исполнилось восемнадцать лет, Рианнон пригласили к нему на день рождения, но сама она была года на два младше. В шестнадцать лет девушка покончила с собой.

– Какой кошмар! – ахнул Драммонд.

– Разве вы не знали?

– Откуда? – Между потемневшими глазами Драммонда пролегла тонкая морщина.

– Вас не позвали на его восемнадцатилетие?

– Позвали, конечно. Как-никак я приходился ему крестным отцом.

– И вы совершенно не помните Рианнон?

– Господи, мыслимо ли было упомнить всех по именам! Молодежи собралось более ста человек. Джаспер приказал установить в саду шатер, а Патрисия устроила квест – поиски кладов.

– В самом деле? – удивился Страйк.

В программу его собственного восемнадцатилетия, которое отмечалось в Шордиче, в захудалой пивной, поиски кладов не входили.

– Без выхода за пределы усадьбы, конечно. У Фредди был сильно развит состязательный дух. Получилось очень весело: за каждый успешно пройденный этап – бутылка шампанского, все шло как по писаному. Мне поручили отвечать за третий этап – в том месте, которое у детей всегда называлось ложбиной.

– Это котловина рядом с лачугой Найтов? – как бы между прочим уточнил Страйк. – Видел, видел – там крапива по колено.

– Подсказку мы разместили не в ложбине, а под ковриком у лачуги Джека о’Кента. Шампанское как таковое никто бы ему не доверил – все знали его слабость по части спиртного. Я сидел в шезлонге на краю ложбины и наблюдал за охотой. Все, кто находил очередную подсказку, получали свое шампанское и шли дальше.

– А для гостей младше восемнадцати лет не предусматривались безалкогольные напитки? – поинтересовался Страйк.

Слегка раздосадованный такой въедливостью, Драммонд бросил:

– Пить шампанское никого не принуждали. Но это же было восемнадцатилетие, торжественная дата.