Смертельная белизна

Когда дело дошло до заказа, Рафаэль оживился.

– Допивай, – скомандовал он.

– Мне вообще пить не стоит, – ответила Робин, и в самом деле: после первого глотка она даже не пригубила спиртное. – Ну так я хотела поговорить про Эбери-стрит.

– Валяй, – сказал Рафаэль.

– Ты слышал, что сказала Кинвара насчет ключей. Хочу спросить…

– …был ли у меня собственный ключ? – добродушно подхватил Рафаэль. – А ты угадай: сколько раз я заходил в тот дом?

Робин выжидала.

– Один раз, – сообщил Рафаэль. – В детстве вообще там не бывал. Когда я откинулся… ну, ты понимаешь… освободился, папа, который ни разу за все время меня не навестил, позвал меня в Чизл-Хаус, и я отправился на родственную встречу. Причесался, приоделся, притащился к черту на рога, а папаша даже не появился. Видишь ли, его задержало позднее голосование в палате общин или какое-то такое дерьмо. Вообрази, как счастлива была Кинвара, когда я свалился ей как снег на голову, да еще с ночевкой в этом мрачном особняке, который с детства видел в страшных снах. Добро пожаловать домой, Рафф. С рассветом я сел на первый поезд до Лондона. Проходит неделя, от папаши ни слуху ни духу, а потом вдруг приходит новый вызов – теперь на Эбери-стрит. Ну, думаю, не дождешься, ноги моей там не будет. Вот зачем я туда поперся?

– Не знаю, – сказала Робин. – И зачем же?

Он посмотрел на нее в упор:

– Бывает так, что ты испытываешь к человеку ненависть и вместе с тем хочешь получить от него хоть на грош тепла – и сам себя за это ненавидишь.

– Да, – спокойно подтвердила Робин, – конечно, такое бывает.

– Так вот: почапал я на Эбери-стрит, понадеявшись пусть не на разговор по душам – ты же знала моего отца, – так хотя бы, пойми, на какие-нибудь человеческие эмоции. Он открывает мне дверь, говорит: «Наконец-то» – и вталкивает меня в гостиную, где уже восседает Генри Драммонд, из чего я заключаю, что меня ждет собеседование для приема на работу. Драммонд сказал, что готов меня взять к себе в галерею, папаша рявкнул, чтобы я не вздумал рыпаться, и вытолкал меня на улицу. Это был первый и последний раз, когда я оказался в стенах того дома, – продолжал Рафаэль, – так что никаких приятных ассоциаций у меня не осталось.

Он помолчал, обдумывая сказанное, а потом коротко усмехнулся:

– И конечно же, мой отец именно там наложил на себя руки. Совсем вылетело из головы.

– Ключ отсутствовал, – вслух сказала Робин, делая пометку.

– Да, среди множества подарков, не полученных мною в тот день, числились ключ и приглашение заходить в любое время дня и ночи.

– Мне нужно спросить кое о чем еще; не подумай, что я ухожу в сторону, – осторожно предупредила Робин.

– О, это уже интересно. – Рафаэль подался вперед.

– Ты когда-нибудь подозревал, что у твоего отца может быть связь на стороне?

– Что? – Его изумление выглядело почти комичным. – Нет… но… как ты сказала?

– В течение последнего года или около того? – уточнила Робин. – Притом что он состоял в браке с Кинварой.

Рафаэль не верил своим ушам.

– О’кей, – сказала Робин, – если ты не…

– Да с чего ты взяла, что он мог закрутить роман?

– Кинвара всегда была очень властной, всегда проверяла, где находится твой отец, так ведь?

– Ага, – ухмыльнулся Рафаэль, – но ты-то знаешь, в чем была причина. В тебе.

– Я слышала, что у нее и до моего появления бывали истерики. Она кому-то призналась, что твой отец ей изменил. Судя по всему, это стало для нее ударом. Примерно в то же время усыпили ее любимую лошадь, и Кинвара…

– …огрела папашу молотком? – Рафаэль нахмурился. – Ох… я-то думал, это из-за того, что кобылу приговорили без ведома Кинвары. Ну, по молодости папаша был охоч до женского пола. Слушай… а не потому ли он не появился в Чизл-Хаусе: я его ждал, а он заночевал в Лондоне. Кинвара определенно рассчитывала, что он вернется, и взбеленилась, когда он в последнюю минуту передумал.

– Да, возможно, – сказала Робин, делая очередную запись. – Не припомнишь ли, какого это было числа?

– Э… кстати, да, припомню. Обычно дата выхода на свободу не забывается. Меня выпустили в среду, шестнадцатого февраля прошлого года, а на ближайшую субботу я был вызван в Чизл-Хаус, значит… это было девятнадцатого.

Робин записала.

– Ты никогда не видел и не слышал признаков того, что у отца появилась другая женщина?

– Брось, пожалуйста, – сказал Рафаэль, – ты же сама ошивалась в палате общин. Неужели он стал бы мне рассказывать, что крутит шашни?

– Но он же рассказывал тебе, что по ночам видел в усадьбе призрак Джека о’Кента.

– Ну, не сравнивай. Он тогда был пьян и… подавлен. Ходил как очумелый. Трендел насчет Божьей кары… Не знаю… Возможно, конечно, он говорил о какой-то интрижке. Не иначе как совесть замучила – трех жен пустил по боку.

– Мне казалось, он не был женат на твоей матери?

Рафаэль прищурился:


– Извини. На минуту забыл, что я незаконнорожденный.

– Ой, оставь, пожалуйста, – сказала Робин, – ты прекрасно знаешь, что я не имела в виду…

– Ладно, виноват, – пробормотал он. – Обидчив стал. Такое случается, когда тебя вычеркивают из родительского завещания.

Робин помнила, какой вердикт вынес Страйк насчет наследства: дело не в деньгах, но и в деньгах тоже. И, будто бы невольно вторя ее мыслям, Рафаэль сказал:

– Вопрос упирается не в деньги, хотя, видит Бог, они бы мне пригодились. Я сижу без работы и вряд ли получу рекомендательное письмо от Генри Драммонда, ты согласна? Моя мать, похоже, окончательно решила осесть в Италии, сейчас занимается продажей лондонской квартиры, то есть я, как видно, останусь бомжом. Все к тому идет, – с горечью заключил он. – Быть мне конюхом у Кинвары. К ней никто другой не пойдет, меня никто другой не возьмет… Но вопрос упирается не только в деньги. Когда ты вычеркнут из завещания… ты вычеркнут – и этим все сказано. Последняя воля покойного – и вся родня как в рот воды набрала, а теперь еще этот гаденыш Торквил советует мне валить вслед за матушкой в Сиену, чтобы «начать с чистого листа». Козлина! – угрожающе припечатал Рафаэль.

– Твоя мать живет в Сиене?

– Ну да. Сошлась с каким-то итальянским графом – ты уж поверь, он меньше всего жаждет, чтобы к ним вселился ее сын, которому под тридцатник. Предложение он тоже делать не спешит, а маменька уже дергается насчет своего возраста, вот и решила поскорее квартиру сбыть, чтобы хоть как-то старость себе обеспечить. В ее годы уже не прокатит тот номер, какой она с моим папашей провернула.

– Ты о чем?..

– Она приложила все силы, чтобы от него забеременеть. И не делай такое лицо. Мать не считает нужным оберегать меня от житейских реалий. Я должен быть стать ее козырем, но карта оказалась бита. Матери грезилось, что он возьмет ее в жены, узнав о беременности, но даже ты не преминула напомнить…

– Я же извинилась, – сказала Робин. – И еще раз прошу прощения. Это моя черствость и… глупость.

Она подумала, что Рафаэль сейчас пошлет ее к черту, но вместо этого он спокойно продолжал:

– Понимаешь, в тебе есть доброта. Ты ведь не на сто процентов притворялась, так? Когда шустрила в офисе?

– Не знаю, – замялась Робин. – Наверное, так.

Почувствовав, как он под столом изменил положение ног, она еле заметно отодвинулась назад.

– Как выглядит твой муж? – спросил Рафаэль.

– Я… затрудняюсь описать.

– Работает в «Кристис»?

– Нет, – ответила Робин. – Он бухгалтер-ревизор.

– Господи!.. – ужаснулся Рафаэль. – И это в твоем вкусе?

– Ну, он же не был бухгалтером, когда мы познакомились. Можно теперь вернуться к твоему отцу – к утреннему телефонному звонку в день его смерти?

– Как скажешь, – ответил Рафаэль, – но мне было бы куда приятней поговорить о тебе.

– Расскажи, что произошло в то утро, а потом задавай мне любые вопросы, – сказала Робин.

По лицу Рафаэля пробежала улыбка. Сделав глоток пива, он заговорил:

– Звонит мне папаша. Говорит, что Кинвара замышляет какое-то безрассудство, а потому я должен срочно приехать в Вулстон, чтобы ее остановить. Ну, я, конечно, спросил, почему эта миссия возлагается на меня.

– В Чизуэлл-Хаусе ты нам этого не сказал, – заметила Робин, отрываясь от своих записей.

– Естественно – там было слишком много лишних ушей. Папа сказал, что к Иззи обращаться не хочет. По телефону отозвался о ней довольно резко… неблагодарный тип, вот кто он такой, – добавил Рафаэль. – Иззи на него горбатилась, а как он с ней обходился – ты сама видела.

– «Довольно резко» – это как?

– Сказал, что она орет на Кинвару, портит ей кровь, всем делает только хуже, – вот как-то так. На себя бы посмотрел, черт возьми, но ты спросила – я ответил. Однако истина заключается в том, – продолжал Рафаэль, – что во мне ему виделся лакей, ну ладно, дворецкий, а в Иззи – родная кровиночка. Мне, как он считал, не грех было замарать руки: ну подумаешь, наехать на его жену, чтобы помешать…

– Помешать чему?

– О! – воскликнул Рафаэль. – Наш ужин.

Поставив перед ними дим-сум, официантка отошла.

– От какого поступка ты должен был удержать Кинвару? – повторила свой вопрос Робин. – От разрыва с твоим отцом? От самоповреждений?

– Вкуснотища, обожаю, – сказал Рафаэль, изучая клецку с креветками.

– Кинвара оставила записку, где сообщала о своем уходе. Отец направил тебя в поместье, чтобы ты удержал ее от этого шага? – не отступалась Робин. – Он опасался, что Иззи, напротив, подтолкнет ее к отъезду?

– Неужели ты всерьез считаешь, что я мог убедить Кинвару остаться? Да она бы пулей оттуда вылетела, чтобы только в глаза меня больше не видеть.

– Тогда почему отец направил к ней именно тебя?

– Говорю же, она, по его словам, замышляла какое-то безрассудство.