Сохраняя веру

Я, пожав плечами, виновато улыбаюсь полицейскому и закрываю дверь.

– Я еще не встречал леди, которая была бы равнодушна к цветам, – говорит Иэн.

– Мама от них чихает, – отвечает Вера.

– Буду иметь в виду. – Флетчер поворачивается ко мне. – Ну так как она?

– Гораздо лучше.

Он продолжает смотреть мне в глаза:

– Да, выглядит она чудесно.

Мама вклинивается между нами и ставит на тумбочку кувшин с розами. Иэн садится на край кровати:

– Что говорят врачи насчет выписки?

– Пока ничего, – отвечаю я.

– Я очень хочу домой, – говорит Вера. – Здесь плохо пахнет.

– Пахнет больницей, – соглашается Иэн. – Как будто кто-то постоянно чистит туалет.

– А вы когда-нибудь лежали в больнице?

По лицу Иэна пробегает тень.

– Я сам – нет. – Он поднимает глаза на меня. – Можно вас на минутку?

Молча кивнув маме, я выхожу вместе с ним в коридор. Сейчас все встанет на свои места, думаю я. Сейчас он скажет, что помощь помощью, розы розами, а работу никто не отменял и его оператор уже готов снимать Верин исход из больницы.

– О чем вы хотели поговорить?

Иэн совсем близко: мы стоим у одной и той же двери, прислонившись к противоположным косякам. Он прокашливается:

– Если честно…

– Миссис Уайт! – Голос доктора Блумберга заставляет меня вздрогнуть. – Хорошо, что вы здесь. Я хотел поговорить с вами о Вере. Давайте пройдем в комнату отдыха в конце коридора.

Я давно этого ждала и все равно начинаю трястись. Я чувствую, что новость будет плохой. Врачи всегда предлагают родственникам пациента сесть, когда собираются сообщить нечто ужасное. Сейчас он скажет, что у Веры рак, что ей осталось жить три недели и что в этом виновата я. Если бы я была лучшей матерью, то заметила бы тревожные признаки: шишку за ухом или долго не заживающую болячку на коленке.

– Мэрайя, – тихо говорит Иэн, – можно мне с вами?

Он смотрит в спину доктору, шагающему по коридору, потом опять переводит взгляд на меня. Одним своим присутствием он ставит передо мной тысячу вопросов, задевая меня за живое и вместе с тем поддерживая меня, отчего ноги дрожат чуть меньше. Здоровье моей дочери его не касается, и, казалось бы, незачем посвящать его в детали, но он был рядом с Верой, когда все это случилось. Желание на кого-нибудь опереться берет во мне верх над здравым смыслом.

– Да, – шепчу я как в тумане, и мы вместе идем по коридору.





Иэн, сидя рядом со мной, вертит что-то в руках, но я не поворачиваюсь. Если он включает диктофон или готовит блокнот, мне ни к чему это видеть. Я предпочитаю смотреть прямо перед собой, тем более что доктор Блумберг явно затевает какие-то странные манипуляции: просит у Иэна ручку и достает из кармана нечто завернутое в полиэтилен.

– Видите это пирожное?

Я внимательно смотрю на слойку с вишневым джемом и творогом. Доктор насквозь, вместе с упаковкой, протыкает ее ручкой.

– Вот так выглядит проникающая рана. Колотая. – Он возвращает Иэну испачканную ручку и указывает в центр пирожного. – Посмотрите: тесто разорвано, творог и джем перемешались, начинка вытекает. При проникающем ранении кисти руки тоже происходит разрыв и деформация ткани. Образовавшееся отверстие заполняется сгустками крови и частичками разорванной кожи. Чаще всего возникает гематома, нередко бывает повреждена кость. – Доктор Блумберг поднимает глаза на меня. – Раны вашей дочери выглядят совершенно иначе.

– Может, они не сквозные? – предполагаю я.

– Сквозные. Но при этом поразительно чистые. На рентгеновских снимках, которые лежат у меня в кабинете, видны идеально круглые маленькие дырочки в кости и ткани… но признаков травмы как таковой нет.

Я совершенно растеряна:

– Это хорошо?

– Это необъяснимо, миссис Уайт. Как вы знаете, я целых два дня совещался с коллегами, и мы единодушно пришли к выводу: никакой предмет не мог войти в ладонь Веры с одной стороны и выйти с другой, не создав при этом серьезной травмы или хотя бы просто не порвав ткань.

– Но у нее же кровь шла. И от этого она упала в обморок.

– Я знаю, – говорит доктор Блумберг. – Однако кровотечение было гораздо слабее, чем при обычном ранении. От такой потери крови сознание не теряют. Раны вашей дочери ведут себя как колотые, но по визуальным признакам таковыми не являются.


– Не понимаю…

– Вы когда-нибудь читали о людях, которые получали черепно-мозговую травму, а потом начинали бегло говорить по-китайски или по-французски? – спрашивает меня доктор. – Человек разбивает голову о телеграфный столб и после этого по какой-то причине начинает понимать язык, которого раньше не понимал. Такое случается не каждый день, но все-таки случается. И с точки зрения медицины это очень трудно объяснить. – Он делает глубокий вдох. – Тщательно проанализировав ситуацию, мы с моими коллегами решили поставить вопрос о том, действительно ли Вера поранила руки, или же они просто начали кровоточить.

Флетчер тихонько присвистывает:

– Вы утверждаете, что у нее стигматы.

– На данный момент я не могу поставить такой диагноз окончательно…

– Стигматы? – переспрашиваю я, перебивая доктора.

Он, явно смутившись, делает паузу, потом неуверенно говорит:

– Как вы знаете, стигматами называют отверстия, повторяющие крестные раны Христа. Это, миссис Уайт, медицински необъяснимые случаи, когда у людей кровоточат кисти рук, ступни или бока, но признаков настоящей травмы нет. Иногда такие явления сопровождают религиозный экстаз. Отверстия могут появляться и исчезать, а могут кровоточить хронически. Почти всегда они бывают болезненными. История знает несколько случаев, когда врачи действительно ставили такой диагноз.

– То есть вы хотите сказать, что моя дочь… Нет!

Вера никогда не впадала в религиозный экстаз. И откуда у нее могут быть крестные раны, если она даже не знает, что такое распятие? Я съеживаюсь:

– Эти исторические случаи… когда они были?

– Несколько столетий назад, – признается доктор Блумберг.

– А сейчас, – говорю я, – тысяча девятьсот девяносто девятый год. Такие вещи больше не происходят. Сейчас шарлатанов, которые уверяют, что у них раны как у Христа, наверняка выводят на чистую воду: делают им рентген и разные анализы… – Я поворачиваюсь к Иэну Флетчеру. – Ведь так?

Но теперь он молчит.

– Покажите мне ее руки! – требую я.

Кивнув, врач встает и направляется в нашу палату. Я – за ним.

– Милая, – бодро говорю я Вере, – доктор хочет тебя осмотреть.

– А потом меня отпустят домой?

– Там видно будет.

Стоя рядом с доктором Блумбергом, я наблюдаю за тем, как он снимает многослойные повязки. Их меняют каждый день, но после сцены в приемном покое медперсонал старается, чтобы Вера не видела своих ран. Осторожно размотав бинты пинцетом, доктор включает лампу на прикроватной тумбочке и пересаживается. Теперь его спина заслоняет от Веры ее собственные руки. Наконец он полностью освобождает правую ладонь от повязок, и я вижу отверстие. Маленькое, всего несколько миллиметров в диаметре, но оно есть. Вокруг синяк. В стороны расходятся лучи засохшей крови. Вера шевелит пальчиками, и на долю секунды внутри раны показывается тоненькая, как иголка, косточка. Но свежая кровь не течет.

Доктор Блумберг ощупывает края отверстия. Вера морщится, начинает ерзать и в какой-то момент подается в сторону настолько, что видит свою руку. Поднимает ее и смотрит в дырочку, сквозь которую с противоположной стороны проходит свет. Мы все перестаем дышать.

Через несколько секунд раздается Верин крик.

Доктор Блумберг нажимает на кнопку вызова медсестры. Иэн Флетчер и мама вдвоем держат Веру.

– Милая моя, – говорю я успокаивающим голосом, – все хорошо. Доктор тебе поможет.

– Мамочка, у меня в руке дырка! – кричит она.

Медсестра вбегает с пластиковым подносом, на котором лежит шприц. Доктор Блумберг крепко хватает Веру и вонзает иглу ей в плечо. Она еще несколько секунд сопротивляется, а потом обмякает.

– Мне жаль, что так получилось, – бормочет доктор. – Думаю, девочке лучше оставаться у нас. Я считаю, к ней нужно пригласить консультанта-психиатра.

– По-вашему, она сошла с ума? – Я истерически повышаю голос. – Вы же видите ее руки! Она ничего не выдумывает!

– Я не сказал, что она сошла с ума. Просто мозг – очень мощный орган. Он точно так же, как и вирус, может заставить организм заболеть. А я, честно говоря, сталкиваюсь с подобной ситуацией впервые. Я не знаю, возможно ли, чтобы кровотечение было вызвано самовнушением.

Слезы наворачиваются мне на глаза.

– Ей семь лет! Зачем бы она стала внушать себе такое?

Я сажусь рядом с Верой и глажу ее светловолосую головку. Сон разгладил черты лица, между приоткрытыми губками надувается пузырь. Я слышу, как доктор за моей спиной тихо разговаривает с мамой, потом слышу, как дверь дважды открывается и закрывается.

Маленькие девочки мечтают о том, чтобы быть принцессами и ездить на собственном пони. О бальных платьях и украшениях. А ни в коем случае не о том, чтобы иметь кровоточащие раны, как у Иисуса.

Моего виска мягко касается голос Иэна Флетчера:

– Однажды я брал интервью у монахини-кармелитки. Ей было семьдесят шесть лет, в монастыре она жила с одиннадцати. Настоятельница утверждала, что эту женщину, сестру Мэри Амелию, Господь благословил стигматами. – Я медленно поворачиваюсь, чтобы посмотреть Иэну в глаза, а он продолжает: – Все считали это чудом, пока я не заметил вязальный крючок, который сестра носила в подгибе своего одеяния. Оказалось, грань между религиозным экстазом и религиозным безумием очень тонка.

Вы думаете, что она делает это сама. Произносить это вслух мне не приходится. Иэн сам прочитывает мою мысль.

– Ее руки, руки той монахини, выглядели совсем не так, как Верины.

– Что вы хотите этим сказать?