Сохраняя веру

Накануне слушания Джоан обедает с нами. Потом, пока мама с Верой убирают со стола, мы с моим адвокатом уединяемся у меня в мастерской. Еще раз репетируем мою речь. Убедившись в том, что в зале суда я не буду запинаться, Джоан цепляется каблуками за перекладину стула и, задумчиво глядя на меня, говорит:

– Знаете, Мэрайя, для вас это будет не пикничок.

– Вообще-то, я догадывалась, – смеюсь я. – Есть места, куда я пошла бы с гораздо большей охотой.

– Я не это имею в виду, Мэрайя. Я о том, что люди начнут говорить. От Колина следует ожидать любых пакостей. А кроме него, у Меца куча свидетелей, которые вымуштрованы так, чтобы выставить вас в самом неприглядном виде.

Иэна среди них не будет, пытаюсь я убедить саму себя.

– Я уже не говорю о том, какие вопросы он станет вам задавать. Он наизнанку вывернется, чтобы вы растерялись, оступились и выглядели так, как говорили о вас его свидетели. То есть ненормальной. – Джоан подается вперед. – Не позволяйте ему ни на что вас провоцировать. Каждый день, возвращаясь из зала суда домой, напоминайте себе о том, что Малкольм Мец вас, в сущности, совсем не знает. Для него вы не человек, а средство достижения цели.

Я смотрю на Джоан и заставляю себя улыбнуться:

– Не беспокойтесь обо мне. За последнее время я отрастила себе довольно толстую шкуру.

Но при этих словах я обхватываю собственные плечи руками, как будто мне вдруг стало холодно, и чувствую, что вот-вот рассыплюсь на части.





В половине одиннадцатого раздается звонок в дверь. Я открываю ее, готовясь увидеть вспышку фотоаппарата, но вижу Колина. Взгляд у него такой, будто он удивлен не меньше моего.

– Мы можем поговорить? – после нескольких секунд молчания спрашивает он.

Мне хочется просто прогнать его или сказать ему, чтобы звонил моему адвокату, однако я киваю. У нас общее прошлое, и в каком-то смысле оно связывает нас прочнее ненависти и прочнее кровных уз.

– Хорошо. Только тихо. Вера спит.

Он идет за мной по коридору. Интересно, о чем он думает? О том, куда я дела фотографию Анд? Или о том, всегда ли плитка была такой темной? Каково это – прийти в собственный дом и не узнать его?

На кухне Колин придвигает себе стул и садится на него верхом. Я представляю себе, как возмутилась бы Джоан, если бы увидела, что я общаюсь с противником без адвоката. И все-таки я, нерешительно улыбнувшись, наклоняю голову:

– Итак, говори.

– Это убивает меня, – шумно выдыхает Колин.

Что? Стул? Возвращение в наш дом? Джессика? Я?

– Ты знаешь, Рай, почему я в тебя влюбился?

Я изо всех сил впиваюсь пальцами в край столешницы за своей спиной.

– Тебя адвокат надоумил сюда прийти?

Недоумение в расширенных глазах Колина кажется подлинным.

– Господи, да нет, конечно! Неужели ты так обо мне думаешь?

Я смотрю на него в упор:

– Теперь я уже не знаю, что думать о тебе, Колин.

Он встает, подходит к подставке для специй и трогает каждую баночку: анис, базилик, кориандр, семена сельдерея с солью, красный молотый перец, укроп.

– Ты сидела на ступеньках библиотеки, – вспоминает Колин. – Я подошел к тебе с ребятами из команды. Был шикарный весенний день, а ты корпела над учебниками. Я спросил, не хочешь ли ты пойти с нами. – Он качает головой, глядя в пол. – И ты пошла. Просто оставила книжки, сложенные стопкой, как будто тебе было все равно, кто их подберет, и отправилась с нами.

Я улыбаюсь. Со своим учебником по экономике я распрощалась навсегда. Но тогда мне казалось, что это не такая уж большая жертва. Ведь взамен я получила Колина.

– В тот день я совершила ошибку. Нужно было продолжить заниматься, – отвечаю я, возвращая на место бутылочку с лавровым маслом, которую Колин поставил на столешницу.

Он дотрагивается до моего плеча:

– Ты и правда так думаешь?

Я боюсь поднять на него глаза. Смотрю на его руку, пока он не убирает ее.

– Тебе не хотелось, Колин, чтобы я за тобой пошла. Я была нужна тебе, чтобы меня травить.

– Я любил тебя! – с яростью восклицает он.

– И долго? – спрашиваю я.


Колин делает шаг в сторону и обвиняюще произносит:

– Ты изменилась. Раньше ты была другой.

– Ты удивлен, что я не плачу в кухонное полотенце, забившись в угол? Извини, если разочаровала, – говорю я и сама понимаю: это уже перебор.

Колин продолжает наседать:

– Сколько ты продержишься на этот раз, Рай? Скоро ли начнешь искать путь к бегству в шкафчике с лекарствами? Или, пока дочь в школе, пялиться часами на бритву? Когда ты бросишь Веру?

– А ты ее не бросил?

– Я не брошу, – отвечает Колин. – Больше не брошу. Послушай, Рай, я совершил ошибку, но это произошло между тобой и мной. До того момента я всегда был рядом с Верой. На сто процентов. Да, теперь ты каждое утро гладишь нашу дочь по головке и говоришь, как сильно ее любишь. Зато раньше на тебя она не могла положиться, а на меня могла. Думаешь, Вера забыла, что, когда она была маленькой, ее мамочка по полдня валялась на диване с головной болью, или спала, наглотавшись халдола, или трепалась со своим долбаным мозгоправом, вместо того чтобы забрать ее из детского сада? – Колин поднимает трясущийся палец. – Ты ничуть не лучше меня!

– Я никогда и не говорила: «Я лучше!» В этом-то и разница между нами.

Колин смотрит на меня так зло, что мне становится страшно.

– Ты не заберешь ее у меня!

– Это ты ее у меня не заберешь, – возражаю я.

Только бы он не увидел, как меня трясет. Мы привели друг друга в такую ярость, что оба не сразу замечаем Веру. Только когда она делает судорожный вдох, мы оборачиваемся.

– Дорогая, мы тебя разбудили?

– Солнышко, – Колин расплывается в улыбке, – привет!

Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до плеча дочки, но что-то в ее взгляде останавливает меня. Вера застыла, глаза расширены от ужаса, руки, сжатые в кулачки, вытянуты по швам, лицо совсем бледненькое, нижняя губка дрожит.

– Мама?.. Папа?..

Но мы не успеваем объяснить, что между нами происходит, так как замечаем кровь, которая просачивается между Вериными пальцами.





Через несколько секунд Вера уже извивается на полу, выкрикивая какие-то непонятные мне слова.

– Или! Или! – зовет она.

– Он придет, – говорю я, хотя понятия не имею, кто это такой.

Я стараюсь не привлекать внимания к тому, что на этот раз у Веры кровоточит еще и бок. Просто придерживаю ее за плечи, чтобы она не поранилась еще сильнее. Ее ладошки оставляют на кафеле кровавые следы.

– Уэствейл-Хилл, дом восемьдесят шесть, первый поворот по левой стороне! – кричит Колин в телефон, и в его голосе слышна паника. – «Скорая» уже едет, – говорит он, положив трубку, и опускается на пол рядом со мной.

Он прижимается щекой к Вериной щечке, и на какое-то время это ее успокаивает.

– Папочка здесь, папочка о тебе позаботится…

Вера вздрагивает, потом корчится от боли. Ее голос звучит как бурная река. Слоги и неясные стоны перерастают в рыдания. У Колина отвисает челюсть. На несколько секунд он столбенеет, а потом, мобилизовавшись, снимает пиджак, заворачивает в него Веру и берет ее на руки, как делал, когда она была совсем крохой. Под звуки колыбельной, которой я несколько лет не слышала, она, к моему удивлению, затихает.

Тут в дом вбегают парамедики. Колин отходит в сторону, уступая им место. Я наблюдаю за тем, как эти люди осматривают мою дочь, и слышу то, что уже готова услышать: давление в норме, зрачки на свет реагируют, кровотечение не останавливается. В конце концов, я уже проходила это. Рука Колина обхватывает мою руку, как перчатка.

– Мы оба поедем с ней в больницу, – говорит он.

– Колин…

– Послушай, – прерывает он меня тоном, не терпящим возражений, – мне плевать, что будет в суде. Мы оба родители, значит оба поедем.

Я хочу поговорить с доктором Блумбергом с глазу на глаз, но в то же время хочу, чтобы Колин услышал то, что в прошлый раз врач сказал мне. Я хочу вырвать руку из руки Колина и встать отдельно от него. Я ужасно хочу поговорить с Иэном. Но Колин всегда управлял мной, как луна приливом, и я ловлю себя на том, что мои ноги по привычке следуют за ним в машину «скорой помощи», и там он сидит, задевая меня плечом. Когда мои глаза привыкают к темноте, я вижу змеи капельниц, вонзившихся своими иглами в моего ребенка.





В отделении экстренной помощи мы с Колином сидим на одном из уродливых диванчиков в комнате ожидания. Кровотечение удалось приостановить, и Веру повезли на рентген. Достав ее карточку, дежурный врач вызвал доктора Блумберга.

На протяжении последних тридцати минут Колин постоянно был чем-то занят. Отвечал на вопросы парамедиков и врачей, ходил из угла в угол. Выкурил три сигареты прямо за стеклянными дверями, и, пока он там стоял, луна плавно очерчивала его профиль. Теперь он сел сгорбившись рядом со мной. Я сижу, подперев голову руками.

– Думаешь, – шепчет Колин, как будто боится спугнуть свою мысль, произнеся ее вслух, – она делает это для привлечения внимания?

– Что – это?