Сохраняя веру

Когда приходят медсестры, чтобы отвезти Веру на очередной рентген, Мэрайя прощается с отцом Макреди. Если честно, ей до него дела нет. Как и до того, испытывает ли ее дочь Страсти Христовы или собственные страдания. Она хочет только одного – чтобы это закончилось.

Медсестры катят Верино кресло к лифту. Время от времени девочка вскидывает поникшую голову, то просыпаясь, то опять проваливаясь в сон. Рука Мэрайи лежит на ее плече. Выйдя на третьем этаже, они ждут, пока одна из сестер не выяснит, куда ехать дальше. Какого-то мужчину быстро везут на каталке в отделение экстренной помощи. К нему сбегаются врачи, крича что-то про дефибрилляцию и операционную номер три. Мэрайя вздрагивает, вспомнив сердечный приступ Милли. Когда больного провозят мимо Веры, его рука, свесившаяся с носилок, задевает ее колени. Но Вера, продолжая тихо стонать, как будто даже не замечает этого.





– Мэрайя! – Она не отвечает, тогда мать берет ее за плечи и встряхивает. – Ты слышала, что я сказала?

– Ма, поезжай ты. А я постараюсь попозже…

– Ты не понимаешь. Если ты сейчас не встанешь и не выйдешь в эту дверь, полиция вытащит тебя силком. – Милли наклоняется над дочерью. – Если ты не явишься в суд, Колин заберет Веру.

Последняя фраза выводит Мэрайю из оцепенения.

– Нет, – говорит она, медленно поднимаясь на ноги. – Он не сможет.

Милли тормошит дочь, ускоряя процесс пробуждения, и с материнской ловкостью надевает на нее пальто.

– Сможет. Если ты его не остановишь.





– Все, – вздыхает доктор Уркхарт, кардиохирург.

Он стягивает с себя перчатки и выворачивает их, так что внутри остается кровь из грудной клетки пациента.

– Девять пятьдесят восемь, – говорит медсестра и, слегка поскрипывая ручкой, записывает время смерти.

У доктора трясутся руки. Десять минут ручной стимуляции ничего не дали. Тогда Уркхарт раскрыл больному грудь и удивился, что бедняга протянул так долго. Правая коронарная артерия закупорена на восемьдесят процентов, левая – на семьдесят пять. Мистера Эверсли мог прикончить любой ломтик бекона. Краем глаза хирург видит, как врач-резидент начинает готовить тело к прощанию с родственниками. Доктор стонет: самое тяжелое для него впереди. Нет ничего хуже, чем в преддверии Рождества сообщать людям, что член их семьи умер на операционном столе.

Доктор Уркхарт берет карточку пациента, чтобы своей росписью удостоверить смерть, и успевает даже щелкнуть шариковой ручкой, но в этот самый момент голос врача-резидента останавливает его:

– Доктор Уркхарт, посмотрите!

Хирург смотрит на монитор, секунду назад показывавший прямую линию, а теперь оживший. Потом переводит взгляд на незашитую грудную клетку, внутри которой яростно бьется совершенно здоровое сердце.





– Всем встать! Суд идет! Председательствует Его честь Э. Уоррен Ротботтэм!

Наполняя зал гулкими звуками тяжелых шагов и бряканьем мелочи в кармане, судья проходит к своему месту и бросает беглый взгляд на собравшихся зрителей. Он слышал, будто желающих присутствовать на заседании оказалось так много, что приставам пришлось разыгрывать свободные места в лотерею.

Мэрайя Уайт, слава богу, здесь. Сосредоточенно смотрит на руки, как будто боится, что они, вспорхнув, выдадут ее волнение. С нее Ротботтэм опять переводит взгляд на зрителей.

– Давайте сразу проясним ситуацию. Я не настолько глуп или наивен, чтобы думать, будто этому столпотворению в зале я обязан своему профессионализму или внезапному интересу средств массовой информации к рутинным разбирательствам по вопросам опеки. Я знаю, кто вы все такие и зачем сюда явились. Но здесь вам не телестудия, а зал суда, и Бог здесь я. – Ротботтэм, расставив руки, хватается за края стола. – Если я увижу, что кто-то достал камеру, или услышу, что кто-то слишком громко кашлянул, если во время допроса свидетелей кто-нибудь зааплодирует или свистнет, я немедленно прикажу очистить зал. Можете цитировать это в своих газетах.

Репортеры переглядываются, закатывая глаза.

– Адвокаты, – продолжает Ротботтэм, – я надеюсь, за истекшие полчаса у вас не созрело новых срочных ходатайств?

– Нет, Ваша честь, – отвечает Мец.

Джоан мотает головой.

– Превосходно. Тогда начинайте.

Малкольм встает, сжимает плечо Колина, поправляет пуговицу на пиджаке и, подойдя к трибуне возле стенографистки, слегка поворачивает ее к публике.

– Что вы делаете, мистер Мец? – спрашивает судья.

– Ваша честь, я знаю, что традиционный порядок разбирательств по вопросам опеки этого не предполагает, и все же я приготовил небольшую вступительную речь.

– Вы видите здесь присяжных? Лично я не вижу. А сам я уже знаю об этом деле не меньше вашего.


Мец устремляет на судью невозмутимый взгляд:

– Я имею право произнести вступительное слово и буду официально протестовать, если вы, Ваша честь, мне это запретите.

Судья думает о том, что если бы он последовал совету жены и пять лет назад подал в отставку, то сейчас он мог бы смотреть, как волны накатывают на пляж во Флориде, или ехать в доме на колесах к какому-нибудь национальному парку, или слушать Бетти Бакли на Бродвее. Вместо этого он вынужден торчать тут и наблюдать, как Малкольм Мец выделывается перед аудиторией, потому что ему, Ротботтэму, совершенно не нужно, чтобы у этого нахала появилось основание для апелляции.

– Миз Стэндиш, вы не возражаете? – спрашивает судья.

– Нет, Ваша честь. Мне даже любопытно.

Ротботтэм наклоняет голову:

– Говорите кратко, адвокат истца.

Несколько секунд Мец молчит, делая вид, будто подбирает слова, которые на самом деле твердо зазубрил еще неделю назад.

– Когда мне было семь лет, – начинает он, – мы с моим папой часто ездили на рыбалку. Он учил меня выбирать лучших червей из перевернутого пласта земли, насаживать их на крючок, доставать из воды полосатого окуня – красивейшее существо… Потом мы вдвоем, только отец и я, шли в закусочную, которая располагалась недалеко от пруда, папа покупал мне рутбир, мы садились у дороги и считали проходящие машины. А дома нас ждал вкусный ланч: иногда суп, иногда сэндвичи с ветчиной… Пока мама накрывала на стол, я искал пауков под крыльцом или ложился на спину и смотрел на облака. А знаете ли вы, что в свои семь лет делает Вера Уайт? Она лежит на больничной кровати, и многочисленные трубки тянут кровь из ее тельца. Она испытывает нестерпимую боль, душевную и физическую. С нее не спускает глаз целый батальон врачей и медсестер, а люди, собравшиеся на улице, ждут известий о ее здоровье. И я спрашиваю вас: нормально ли это – так проводить детство? – Мец печально качает головой. – Я думаю, нет. По сути говоря, с некоторых пор этого ребенка вообще лишили возможности быть ребенком. Именно поэтому отец девочки, мой клиент, создал для нее комфортные условия в своем доме и с распростертыми объятиями ее ждет. Он хочет оградить дочь от дурных влияний, которые довели ее до такого состояния и, более того, продолжают угрожать ее жизни.

– Ясно! – рявкает Ротботтэм. – Подойдите!

Оба адвоката приближаются к судье. Он прикрывает микрофон рукой и говорит:

– Мистер Мец, позвольте дать вам совет. Ваши излияния, рассчитанные на прессу, все равно никак не повлияют на решение, которое я приму. Так что закругляйтесь, не испытывайте мое терпение.

Мец возвращается к трибуне и, прокашлявшись, завершает свою речь:

– Итак, мы намерены доказать, что опека над ребенком, вне всякого сомнения, должна быть передана Колину Уайту. Спасибо.

Кивнув, он возвращается на свое место рядом с Колином.

– Миз Стэндиш, может быть, вы тоже хотите сказать вступительное слово? – спрашивает судья.

Джоан встает, обмахиваясь ладонью:

– Одну минуту, Ваша честь. Сначала я должна справиться с нахлынувшими эмоциями: этот рассказ про рыбалку произвел на меня слишком сильное впечатление. – Глубоко вздохнув, она мило улыбается Ротботтэму. – Ну вот. Мне уже лучше. А вообще-то, сейчас я, пожалуй, не смогу сказать ничего такого, что затмило бы выступление моего оппонента. Если мне захочется произнести проповедь, я, наверное, предпочту сделать это перед представлением моих свидетелей.

– Хорошо. Мистер Мец, кто у вас первый? Приглашайте.

Мец вызывает своего клиента и ободряюще смотрит на него. Колин Уайт встает, умудряясь выглядеть робким и элегантным одновременно. Он занимает свидетельское место и поворачивается к секретарю, который протягивает ему Библию.

– Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?

– Клянусь!

Отвечая на вопросы подошедшего к нему адвоката, Колин называет свое имя, фамилию и адрес.

– Мистер Уайт, кем вы приходитесь Вере? – спрашивает Малкольм.

– Я ее отец.

– Чтобы мы знали предысторию событий, расскажите, пожалуйста, что случилось этим летом.

– У меня были проблемы в отношениях с женой, и я не знал, с кем об этом поговорить.

– Почему не с ней самой? – хмурится Мец.

– Она давно отличалась эмоциональной хрупкостью. Я не решался указать ей на то, что между нами не все в порядке. Боялся ее реакции.

– В каком смысле?

– Семь лет назад она лечилась в психиатрической больнице от депрессии, после того как пыталась покончить с собой.

– Если вы не хотели конфликтовать с ней, то что же спровоцировало ваш развод?

Колин краснеет:

– Я обратился за утешением к другой женщине.

Мэрайя слышит, как Джоан тихо говорит ей:

– Бога ради, сохраняйте спокойствие!

Она словно бы прирастает к стулу, боясь пошевелиться или вздохнуть, потому что, несмотря на смущение Колина, сама готова провалиться сквозь землю.

– И что же случилось? – вкрадчиво спрашивает Мец своего клиента.